Выйдя на улицу, я оставил Якима стеречь засов, занималась заря, но темнота была такой же густой. Как ни странно, костер все еще горел, словно кто-то следил и подбрасывал хворост. Взяв несколько сучьев, я опустил их в синее пламя, сучья яростно затрещали, бросая вокруг яркие искорки.
Свежий воздух немного прояснил мысли, и я с ужасом схватился за голову.
– Чемодан! Там остался чемодан! Ты слышишь меня? Яким с недоверием посмотрел на меня, но покачал головой.
– Вы слышали? Там внизу, будто кто-то гнался за нами.
Опустив голову, я смирился, отступая перед тупым чувством страха.
Кучер, тяжело дыша, привстал и попросил отступить в сторону. Бросив сучья внутрь, мы прикрыли дверь, и прислушались. Пламя неохотно принялось за скудную пищу. Однако, не насытившись малым, оно бросилось на стены омшаника и заполнило его дымом. Клокотание все усиливалось, и невозможно было отличить, что происходило внизу, то ли кто-то рвался наружу, то ли пламя ухало, наслаждаясь сухой древесиной.
На Якима было страшно смотреть, ноги ободраны в кровь, пальцы искорежены, левая половина лица распухла от укусов. Мое состояние было не лучше, я еле сдерживался, чтобы не заплакать. Поймав мой взгляд тот помрачнел и отвернулся.
– Бежим отсюда, бежим!
От омшаника скоро ничего не останется, пламя сделало свое дело, постройка вот-вот разрушится и неизвестно что выберется наружу. Я взглянул наверх, оттуда падали ослепительно белые снежинки, довершающие нашу работу. Кто как не снег погребет под собой всю мерзость, порожденную темными силами, и уже не откроет никому кроме весны.
Теперь следовало выбираться, редкие снежинки превратились в снегопад и грозили отрезать нас от мира. Путь назад был долог и омрачен ужасно-зудящими членами тела, Яким все посматривал на меня украдкой и качал головой.
– Что Яким? Совсем плохо дело?
– Дурное, дурное…
Так и шли, волоча уставшие ноги по снегу, который безжалостно засыпал все вокруг. Совершенно не ориентируясь, я чуть отстал от кучера, предоставив ему роль проводника. Руки сковал холод, перчатки не помогали, растирая руки, я вскрикнул и едва не лишился чувств, так, как меж суставов торчало обломанное жало. Яким, подойдя ко мне, обхватил руку и вырвал его, выступила кровь, рука, несомненно, загноится. Снятая перчатка предательски не налезала обратно, рука заметно опухла, и я почти не чувствовал ее. Я с горечью вспомнил о чемодане, все инструменты и необходимые лекарства сгорели, если мы не доберемся до упряжки то… Думать об этом совсем не хотелось, несмотря на жуткий холод, я приложил к руке горсть снега.
– Яким! Приложи снег к укусам.
– Нет времени обронил он. Вот вернемся тогда и…
Мы выбрались из леса уже на рассвете, истощенный Яким уверенно прокладывал свой путь, широким, солдатским шагом так, что я едва поспевал. Когда он неожиданно остановился, я уткнулся в его заиндевевшее пальто. Медленно разлепив ресницы, покрытые инеем, я долго не мог понять, в чем причина остановки. Стоило только посмотреть на кучера и все стало ясно. Возле толстой осины, где мы привязали повозку, никого не было. На снегу виднелись беспорядочные следы, уводящие в сторону.
– Отвязались, все-таки отвязались! Аааа!!! Яким обернулся с перекошенным от страха лицом, до Лычихи было около пяти верст, пурга меж тем поднялась страшная. Враз лишившись выправки, Яким опустил голову и произнес.
– Не думал, не думал, что натворю… Я ж ведь и правда, был уверен, что сбежите… Сказав это, он медленно будто не по своей воли стянул шапку, от одного его вида мне сделалось дурно. Затем словно проверяя на месте ли его голова, стал шарить рукой и ухватился за клок волос.
– Может, мы не там ищем?
Вдруг тот бросил на меня виновато-оценивающий взгляд и затряс головой.
– Я найду, найду, найду их!!! С этими словами он рванулся по следу, который вел в сторону. Последовав за ним, я скоро отстал. Ноги не слушались, все-таки укусы давали о себе знать. Я представил через что прошел звонарь истерзанный так же, сумевший в одиночку выбраться к деревне. Боясь потерять кучера я стал звать того на помощь. Тот поначалу отзывался, но затих. Впрочем, легко было спутать завывания ветра с человеческим голосом в этом снежном плену. Вдруг рядом раздался приглушенный, трескучий выстрел, это точно Яким, мне стало легче дышать. Пряча голову под воротник, я пошел сквозь бурю. Меня сковывал холод, передо мною была открытая местность, и ветер продирал до костей. Лицо распухло от бесчисленных укусов, я брел в поле, словно блуждающий призрак. Поднялась страшная метель. Спустя какое-то время я уже не видел ничего одним глазом, белое безмолвие растянулось на много верст вокруг. В голове блуждали страшные мысли о том, что мы идем не туда. Безумно хотелось пить… Жажда, боль, слепота, под воротник проникли жалящие снежинки, что поначалу так приятно освежали лицо. Мне вновь почудилось, что не хлопья снега летят в лицо, а садятся и жалят огромные пчелы. Вспомнив о моем верном друге, я стал озираться по сторонам, но глаза уже не служили мне как раньше. Лицо превратилось в безобразную маску, я ходил из стороны в сторону наощупь, протягивая жгучему холоду руки, имя кучера уже чуть слышно срывалось с моих губ. Ноги перестали чувствовать боль, это хорошо. Опустившись на четвереньки, опустив руки в рыхлый снег, я стал шарить в нем в поисках Якима. Как же здорово, что снег выпал таким теплым, не так уж и холодно, пожалуй, стоит распахнуть плащ. Сняв с себя плащ, я избавился от пиджака, сковывающего мне грудь, и остался в рубахе. Как же мне тепло, вот только бы попить воды, упав навзничь я, стал жадно ловить снежинки ртом. Жажда не проходила, я стал засыпать, нежась в снегу, будто в перине. Меня укрывало теплым, шерстяным одеялом, попробовав стянуть с себя его край, я оставил попытки. Зато я не замерзну, в груди разлилась приятная теплота, никогда мне не было так хорошо.
Вдруг раздался скрип повозки, и стало невыносимо холодно, однако подняться я уже не мог.
Повозка остановилась рядом, лошадь, громко фыркнув, ударила оземь копытом. Из-за слипшихся ресниц, я совершенно ничего не видел.
– Яким, позвал я осипшим голосом. Ты… вернулся… ты… сумел
В ответ раздалось прерывистое дыхание и звук тяжелых шагов.
Сильные руки стряхнули с меня толстый слой снега, подхватили и усадили в повозку.
– Воды, воды произнес я.
Мне поднесли дымящуюся чашу, и я жадно впился в нее губами, грудь медленно наполнялась теплом, я стал чувствовать пальцы, отогревшиеся от горячей чаши. Глаза слипались, слабость нахлынула, обволакивая меня нежным коконом. Уже ничего не имело смысла, в лицо неслись тысячи снежинок. На губах блестел сладкий мед… Повозка мягко тронулась и под мерную поступь лошади я уснул.
Эпилог
В Лычихе привыкли к тому, что в последнее время, стало происходить всякое. В это же утро по округе разнеслась молва о внезапном отъезде приказчика. На прежде тихих улицах возникло какое-то движение. Горстка оставшихся селян выползала из своих берлог, щурилась на солнце, и пока не наступал вечер, занималось хозяйством. Пошли разговоры о том, что лекаря нигде не видно, решили что сбежал, и будто празднуя тихо посмеивались, пеняя на его мягкотелость.
Церковь стояла запертая, всю неделю святой отец не появлялся перед паствой. Церковный звон больше не раздавался в округе, зато еженощно выли дворовые псы.
В доме приказчика каждый вечер загоралась крохотная лампадка. Марья Петровна все сидела у окна и тихонько молилась.
Спустя месяц из города прибыл купец, бывший тем самым хозяином дома. Узнав о полном упадке в хозяйстве, хотел тут же высечь приказчика. Но Марья Петровна лишь только таращила глаза, и крепче сжимала крест. Даже его властную натуру поразила бледность ее лица и нависшие мешки под глазами.
Никто из жителей ничего не видел, не слышал. Дом продали за бесценок, Марью Петровну увезли вместе с сундуком Павла Семеновича
С приходом весны можно было увидеть, как жизнь снова зарождается, в этом темном краю.
Только изредка между Лычихой, и дурным лесом, запоздалые путники видели мужика на распутье. Если случится остановиться там ночью, жди гостя. Пройдет как бы мимо согнутый пополам мужик, тщетно пытающийся согреться в разорванных полах плаща. Остановиться, будто вспомнив важное дело, подойдет к повозке и вкрадчивым голосом спросит.
– Лекаря здесь не видали?
– Бедняга, давай мы тебя к доктору отведем, чаем напоим горячим, отвечали ему путники.
– Мне бы лекаря увидеть, настоящего, а не ваших шарлатанов.
– Поехали с нами говорят, место есть в повозке.
Махнет рукой, как от назойливой мухи и отвечает.
– У нас самих, своя бричка была да увели.
Покачает головой, закутает в рукава черные руки, да бормочет что-то под нос, и уходит. Идет, а снег под ногами не хрустит. Говорит, а пар изо рта не идет. Следов вокруг брички нет.
Тогда-то гуляки и просыпаются от хмеля и во всю прыть несутся домой. С тех пор по ночам ездить сюда не принято. Может оно и к лучшему.