Якиму пришлось долго объяснять, и лекарь всерьез думал оставить того в городе, но видимо что-то в его глазах, заставило Якима поменять решение, и он послушно выполнил просьбу. Где-то в глубине под шапкой всклокоченных волос, в мозгу кучера что-то прояснилось и всю дорогу они ехали в тишине. На подступах к столице их никто не останавливал, что было, неудивительно учитывая, как относились к самой возможности встретиться с эпидемией в центре страны. Спустя неделю, когда болезнь унесла десятки жизней, бежать стали все. Кто под предлогом войны, кто, в леса надеясь найти избавление от смерти. Перед ликом смерти все бросали нажитое имущество, словно пытаясь откупиться им, но разве смерти нужно приданное? Да, бежали все те, кто только мог, но первым сбежал лекарь. Тот, кто давал клятву оберегать, первым бросился прочь, как только услышал наступление заразы.
Страх был таким далеким чувством, из детства, что он не сразу узнал его. А устыдился еще позже, когда их повозка пересекла черту города, которую никто не охранял. Чем дальше они отъезжали, тем чаще лекарь оглядывался, заламывая руки. Уснуть не удавалось, вся ночь уходила на ощупывание рук, шеи, груди дабы там не открылись язвы. Если я заражен, думал он, пусть Яким увезет меня как можно дальше, и сожжет повозку. Но болезнь так и не пришла, не заметив выпорхнувшего из капкана заложника. Тогда тот начал косится на Якима, который все время сутулился, и отмалчивался из-за дальней дороги и дующего в лицо ветра. Может, он уже болен? Зараза могла попасть со стремени, на вожжи, и на руки кучера. Теперь нам конец, а все из-за того, что кучер боится сказать мне об этом. Сидит, молчит, пока не распухнет и не упадет на мерзлую землю. Такие мысли сопровождали весь путь, сон и явь смешались, после Якима под подозрение попали лошади. Скачущие все быстрее, как будто от зудящей боли, он мог поклясться, что видел, как одна из лошадей, поворачивала голову в его сторону и, обнажая полусгнившие зубы, начинала зловеще ржать. Тогда от его крика, кучер вскакивал и давал ей кнута, который входил так глубоко в спину, что на снег падали крупные вишневые пятна крови.
К счастью, болезнь оказалась лишь лихорадкой, а не смертоносной чумой. Яким тоже не был здоров, лишь мрачнел изо дня в день, насупившись, размышляя о том к чему они так быстро уехали. Помыкавшись по уездам, лекарь под вымышленным именем устроился в губернию «Д». Должность была фактически той же что и раньше, только городишко был мал, располагался далеко от столицы и чумных районов. Во время приезда людей было немного, говорят, бежали отсюда с появлением болезни, но та обошла стороной этот край, а сбежавшие разбрелись кто куда. Когда вести о чумной столице дошли до Якима, тот пребывал в таком ужасе, что не знал, куда себя деть. Однажды чуть было не сбежал, насилу удалось остановить, все говорил о том, что не верит и должен убедиться сам. После моих рассказов о том, что его там ждет, притих и я уверен, где то в глубине души был рад, что чудом спасся. Из-за того что эпидемия распространялась не так быстро как ожидалось, кучер и не думал что мне было это заранее известно. Теперь он знает все.
Выслушав историю, в которой он был одним из действующих лиц, Яким медленно опустил свою голову. Я прекрасно знал, что он чувствует, по крайней мере, мне хотелось так думать. Впервые мне довелось поведать о свидетельстве своего падения, и как ни странно только сейчас мне хотелось плакать. Так бывает, когда человек совершивший проступок живет как призрак, проводя ночи в раздумьях и самобичевании. Но стоит ему рассказать все, что он чувствовал, как слезы выступают на лице помимо воли.
Прошло несколько томительных минут, Яким все так же сидел с низко опущенной головой, обхватив ее своими могучими руками. Что если он думает убить меня? Его руки способны выдавить из меня жизнь в два счета, ведь это я упрашивал его уехать, не подумав о том, что у него могут быть там друзья. Яким медленно разжал кисти рук, и поднял на меня свинцовый взгляд.
– Так вы знали? Знали и ничего… Совсем ничего и никому? с трудом выдавил тот из себя.
– Пойми Яким… Я ведь тебя спасал, забрал с собой оттуда, ты… ты и не знаешь, что случилось с теми, кто остался.
– Меня!!! Взревел Яким. Внутри клокотало пламя, которое лучше не трогать, сжимая и разжимая в руках шапку тот, наконец, совладал с голосом.
– И Гришку не предупредили? И баб, и детей? Никого?
Не дав мне ответить, ударил кулаком по столу, да так что задребезжала посуда, и, если бы не моя ловкость опрокинулся бы и светильник на пол. Опрокинулся бы и выпустил наружу огонь, жадный до соломенного настила и деревянной избы. Аккуратно поставив светильник обратно, отодвинув его от края, я заметил, что Яким стоит в дверях. Стремительно повернувшись тот не сводя с меня взгляда, направился ко мне. Я ждал проклятий, даже удара от моего слуги, но тот стоя надо мной как утес произнес.
– Я лишь слуга ваш, и должен беспрекословно вам подчиняться. Но знайте что надо мной вы, а над вами высший суд! И если вы о нем позабыли, то я вам напомню. Пусть даже вы и не верите, пусть ваша наука послужит вам опорой. Так знайте же, сбежать отсюда я вам не дам. Оттого лишь, что вы единственный кто в силах помочь несчастным, а если вздумаете то я вас… Тут он неожиданно осекся, будто поймал себя на мысли что сейчас скажет непоправимое, но совладав с гневом закончил.
– Я призову вас, к высшему суду! Не к тому, где вы сможете оправдаться.
Не дожидаясь ответа, которого бы и не последовало, тот выскочил за дверь. Ушел! Ушел, оставив дверь открытой, выглянул во двор темнота, ни звука. Голос как отшибло, пробовал крикнуть пару раз, да раздумал. Что я ему скажу?
– Виноват, прости дурака?! Да кому от извинений лучше становилось. Погасив светильник, я прилег, стараясь как можно дальше прогнать рой страшных мыслей. Отогнав целую тучу, не смог справиться с одной то ли из любопытства, то ли от бессилия. Про какого Гришку говорил Яким? Что за мальчишка! Вспомнил…
Каждый раз в свободные дни, когда кучер возвращался с охоты, можно было понять, удалась она или нет. Если дверь, тихонько скрипнув, открывалась на миг и тут же возвращалась в прежнее состояние, то дичи не жди. Тогда кучер, осторожно ступая на цыпочках, ложился на свою койку, чтобы не разбудить меня и тут же засыпал уставший. Ни на следующее утро, ни на последующее, про охоту речи и не было, если тот возвращался пустой, то и говорить не зачем. Не раз, подтрунивая над ним, я говорил. Сколько птицы вчера мужики настреляли, не слышал Яким?
– А пусть не хвастают, вскипал кучер. Набьют молодняка да тянут к дому. На что там дробь казенную тратить? И бормоча под нос проклятия, шел кормить лошадей, я же посмеивался ему вслед.
Но случались и хорошие дни, бывает в полночь, слышишь, как во дворе переговариваются кучер и Гришка. Тащи! Тяни! Ружье не тронь, сам донесу.
Тогда притворившись сонным, ждешь гостей. Дверь раскрывается нараспашку, кучер с ружьем наперевес входит в избу и зовет меня. Просит зажечь светильник, дабы я поглядел что принес. Светильник благополучно озаряет комнату светом, из темного угла подходит Гришка и вываливает связку дичи. Яким распаляясь, хвалится, что вот мол – настоящая добыча. Хвастается тем, что не всю дробь расстрелял, и сроду не промахивался. Гришка весь перепачканный в грязи, поддакивает ему и крестится в подтверждение. Я приказывал топить печь, Яким принимался ощипывать утку, а Гришка сидел в углу и наблюдал. Когда речь заходила о нем, о том, что без него всю дичь и не выловили бы из воды, тот краснел и смущенно улыбался. Где он жил, где его родичи я не знал, знал только то что, когда он был рядом, Яким преображался. Приготовив жаркое и распределив все по порциям, Яким отрывал ломоть хлеба и первому вручал кусок Гришке. Мальчишка, сначала смущался, но после упреков кучера жадно принимался за еду и на глазах становился живее. После окончания трапезы Яким отдавал половину добычи мальчишке и увозил его. Возвращался он всегда радостный и довольный содеянным, засыпал здоровым сном. Вспоминая прошедшее, мне становилось тяжело на сердце, порой человек думает о том, как жил и плачет, клянет себя за поступки, которые теперь ни в жизнь не свершит. Становится легче на минуту, сладкую и благостную минуту, когда обещаешь себе исправиться, образумиться. Но какова память, держит в голове самые счастливые и самые болезненные воспоминания.
Пациенты
Получив ответ о происхождении болезни, лекарь либо радуется, так как знает, как ее лечить, либо опускает руки. К сожалению, у меня был второй вариант.
Разрываясь между больными жителями и священнослужителем, я совершенно вымотался. Нужна была помощь, на знахаря никакой надежды не было. Взяв себя в руки, я стал писать в город, о необходимости прислать надлежащие лекарства, и отправить подлекаря для работы. В подробностях описал методы лечения, обстановку в Лычихе, состояние больных.
Глаза открыты, не моргают совершенно, слизистая глаз воспалена, чуть слышен пульс и тихое неровное дыхание. Состояние кожи, оставляет желать лучшего, кожа сухая, землистая, неявные признаки паралича. С каждым днем силы покидают их, думаю, что нахожусь подле каждого только для того, чтобы зафиксировать смерть.
Письмо было окончено, лежало передо мной, храня в себе ключ к спасению Лычихи, ключ к спасению моей души. В нашем дремучем мире ученые люди играют значительную роль, в спасении неосведомленных душ, но должен ли ученый человек, так рассуждать о спасении, когда сам спасся только бегством. Нет! В медицинские учреждения нужно идти с чистым сердцем, с желанием излечить, а не научиться излечивать. Давая клятву верить в нее, видеть вокруг, а не только себя. Иначе получается, что тот, кто должен спасать тебя, сам бежит в поисках спасения.
Запечатав конверт, я подумал о том, что нужно сделать перестановку, так как койки больных лежали вокруг стола, из-за чего во время работы чувствовалось, как все они смотрят в спину. Из-под двери нещадно дуло, ноги пробирала дрожь, совсем скоро придут морозы. Дорогу должно быть занесет, путь сюда будет заказан. К весне деревня станет безлюдной и опустошенной из-за чумы.
Перестановка давалась с трудом, но я решительно никого к себе не подзывал, желая отвлечься физической работой. Наконец-то управившись, я вздохнул и тяжело опустился на стул. Теперь койки лежали так, что головы пациентов были в тени, стало жутко. Будто бы на белых простынях лежали тела с отсеченными головами, зато теперь никто не смотрит в спину. Делая припарки, разводя огонь, я не заметил, как пролетел день, до встречи со звонарем оставалось около трех часов. Видимо я задремал прямо на рабочем столе с пером в руке.
Кто-то тряс меня за плечо, открыв глаза, я увидел служанку.
– За вами послали из церкви! Говорят что дело срочное!
Торопливо собираясь, я передал служанке, все заботы за больными. Надо бы напомнить, что со вчерашней ночи Яким не появлялся, добираться сюда мне пришлось пешком. Ходя из стороны в сторону со свечой, высматривая в окно, не подъехала ли наша повозка, я прошел мимо одной из коек. Что же это? подумалось мне, я протер глаза, не веря им. Койка была пуста, я притронулся к ней, холодная как снег простыня вернула меня в чувство. Оглядевшись, я увидел, что остальные пять коек заняты, пятеро больных, пятеро! Но должно было быть шесть! Что происходит, где он? Вопросы словно стервятники набрасывались на мой воспаленный мозг. Выбежав на улицу, я обнаружил, что никого поблизости нет. Служанка на вопросы о пропавшем больном только пожимала плечами, так как мирно спала в своих покоях, пока ее не разбудил мальчишка, сообщивший, что вас требуют.
На улице уже было темно, я прошел вдоль улицы с фонарем, никого. Отчаявшись найти пропавшего пациента, я направился в церковь, пешком, оскальзываясь в грязи. Где же кучер? Не натворил ли он чего в горячке, куда пропал пациент? Что творится вокруг меня? С такими мыслями я очутился у церковных стен.
Меня встретил священник, который нервно теребил свою бороду.
– Где вы пропадали? Он вновь стал кричать, пожалуйста, помогите ему. Это страшно, он так брыкается, что ударил монахиню.
– Ведите!
– Да что у вас за вид? Вам непременно нужно согреться. В самом деле, меня била дрожь, ноги промокли, наверняка я схватил простуду.
Когда я вошел в покои страдальца, тот уже перестал вопить, только еле заметная дрожь пробегала по его телу. Посмотрев на меня, тот схватил мою руку, своей горячей ладонью и попросил выслушать его.
О чем пойдет речь далее, можно судить по-разному, однако это лишь пересказ слов несчастного.
Исповедь
Врач – это своего рода священник, так как у первого есть врачебная тайна, у второго тайна исповеди. Оттого и только оттого этот несчастный смог мне довериться. Его рассказ был о том, что церковь не прислушалась к нему в самый темный для него час.
Услышав о знахаре, он рассказал, о чем догадывается сам, все несчастные, прикованные к кроватям промыслы дьявола. Все когда-то грешили и рано или поздно получали свое. Так получил по заслугам и он, вступив в должность священнослужителя человек, полностью отдает себя Господу. Все грехи должны пасть, словно одежды перед заходом в реку, и только тогда окунувшись с головой в веру, ты становишься частью его паствы. Однако меня должны были отторгнуть врата церкви, так как я поддался искушению и низко пал. Дело в том, что у меня есть сын, мне удавалось скрывать свой грех и не видеться с ним, чтобы не нарушать больше обетов. Никто в церкви не знает об этом, и надеюсь, не узнает, я и сам забыл на долгие годы. Однако спустя двадцать лет на исповеди ко мне пришла женщина, и рассказала, что матерь моего ребенка тяжелобольная, и хочет видеть меня. Меня будто поразил гром, хотелось провалиться сквозь землю, от мысли, что мои грехи откроются. Дело в том, что, разлучившись с матерью ребенка, мы заключили договор о том, что я пожертвую состоянием, а она обещает не появляться в моей жизни и не рассказывать правды сыну. Так и было, но после этой исповеди все нарушилось, теперь кроме меня и ее о тайне знала и неизвестная мне девушка. Я струсил и попробовал избежать встречи, но та приходила каждый день, и под угрозой шантажа я вынужден был согласиться. Переодевшись, я отправился в другую деревню и обнаружил там мою бывшую возлюбленную уже на смертном одре, которая заклинала взять на попечение сына. В противном случае она проклянет меня, и моя душа отправится в ад за все грехи. Сейчас вспоминая этот момент, я благодарю бога, за то, что она умерла быстро, так как я вспомнил о былых чувствах и едва сдерживал себя. Ведь согрешил я не только от искушения, когда-то я любил эту женщину.
Настала пора увидеться с сыном, который был удивительно похож на меня и напоминал мне о былом. Я понял, что люблю его больше чем жизнь, больше чем господа, впервые мне открылось счастье хоть и родившееся в грехе. Позаботившись о похоронах его матери, я тайно отвез его к нам. Выдав того за осиротевшего племянника, я стал воспитывать, оберегать его и обеспечивать. Устроил на службу, нет ни в церковь, а посыльным стал копить сбережения на отправку его учиться в город. Удивительно должно быть, но он совершенно не был обижен на меня, по крайней мере, не показывал виду. Мне было легко от мысли, что я нашел родственную душу. Наше счастье продолжалось около трех месяцев, пока однажды не случилось горе. Характер у него был нервный, а в нашу дверь постучался торговец медом. Было это после полуночи, я послал его вежливо отказать, но торговец медом не уходил тогда мой сын, закрыл дверь перед его носом. После этого явственно помню удаляющиеся шаги и затем послышался стук уже не в дверь, а в окна. Стук не прекращался ни на секунду, игнорировать было невозможно. Сын вышел за дверь и стал грозить расправой шутнику, и вдруг затих. Подбежав к нему, я увидел того кричавшего и катающегося по холодной земле. Пока я принес и зажег трясущимися руками факел, тот уже перестал дергаться и лежал без сознания. Я вызвал лекаря, у мальчика было распухшее лицо, будто покусанное пчелами, знахарь отвез его к себе. Зайдя на следующий день, я увидел, что тот ничего не делает, мальчик покрылся язвами точно такими же, как я сейчас, а знахарь спокойно сидел в углу. После мне пришлось забрать его у знахаря, и я каюсь, проклял того. Так как тот, видя страдания моего мальчика лишь улыбался. Я не мог позволить этому язычнику издеваться над моим сыном, так как он слабел на глазах. Принеся его обратно в дом, я сидел подле него каждый день. Протирал пот со лба, поил, молился за его душу.
Даже тогда, когда я должен был быть на службе я сидел подле его ложа, и не двигался с места, не сводя с него глаз. Злость разливалась по моему телу как скверна, ненависть к знахарю усугубившего недуг сына, к торговцу медом который, несомненно, был причастен к неизвестным укусам. Больше всего я ненавидел себя, обретя покой и умиротворение после прихода сына в мою жизнь, я снова терял его. Несмотря на то, что клялся его матери сберечь дитя.
Каждую ночь у сына случались припадки, его тело била дрожь, и я вскакивал, надеясь помочь. Но тело было, словно не его оно стало неестественно твердым, глаза сверкали, из груди вырывался страшный вопль. Отчего было страшно и несколько раз, разбуженный такими припадками, я порывался убежать прочь. На четвертую ночь припадков не было, тот даже говорил со мной, о том, что ему стало лучше. Смеялся над моими слезами, вспоминал мать, но силы быстро покинули его, и он вновь потерял сознание. Изнуренный переживаниями заснул и я. Под утро я проснулся от того что стало холодно, дверь была настежь открыта, кровать пуста. Нигде не было моего сына, я выбежал на улицу и увидел его. Если вы, когда-нибудь, слышали о призраках, то поймете меня. Он двигался по дороге, словно заблудший огонек среди болот. Луна ярко светила в ту ночь, я стал звать его назад, но он не откликался. Тогда я выбежал из дому, забыв даже запереть дверь, отправился за ним. Из-за моих старых ног и длинной рясы нагнал его лишь на окраине, хотел обнять его и прижать к себе, защитить от холода. Сын посмотрел на меня страшно пустыми глазами и силой оттолкнул, так что я больно ударился оземь.
– Куда же ты? Куда?
После этого он обернулся и проговорил не своим голосом.
– На пасеку!
Трудно описать, что чувствовал я, услышав такое из его уст. Потирая ушибленное тело, потащился вслед за ним, похолодало, я запахнулся в рясу, а сын так и шел по голой земле. Мне было страшно касаться его вновь, так как что-то завладело его юным телом и, несомненно, влекло к гибели. Истошно крича, я звал его, но это было напрасно спустя несколько верст у самого леса я отстал и собирался повернуть назад. (Тут голос старика задрожал, и я дал ему напиться).
Однако Господь не покинул меня даже тогда и, собрав последние силы, я вошел в лес вслед за сыном. Ступая осторожно боясь каждого шороха, следовал за ним в самую чащу. Слушайте внимательно лекарь, если вы не поверите мне, то всему конец.
Сорвав голос, я брел той же походкой что и сын, будто восставший из могилы мертвец на дряблых ногах. Ветви нещадно били по лицу, колени ныли, но решимость была при мне. Вдали забрезжил огонек, и мы очутились на просторной поляне, посреди которой синим пламенем горел костер. Рядом с ним сидел высокий мужчина, и пил из кувшина. Вокруг него бродили люди, одетые не по погоде, я увидел, что посреди поляны расположены улья. Так вот эти несчастные ходили босыми ногами по холодной земле, вытаскивали соты и тащили в омшаник. Руки были открыты, по ним ползали пчелы, но те будто не замечали их. Не смея подойти, я просто наблюдал из чащи, сын мой в то время уселся у костра прямо напротив мужчины. Когда вокруг закончили работу, они остались вдвоем, мужчина подошел к моему сыну и дал отведать питья из кувшина. Затем открылась дверь в омшаник, и они последовали внутрь. С колотящимся сердцем я вошел туда и обнаружил там, только расставленные где попало соты и стеллажи с кувшинами. Только потом я заметил крышку погреба и последовал вниз. (Голос старика задрожал, речь сделалась сбивчивой, вся уверенность пропала, тело снова стало трястись)