Если разрешить себе вставать на стул?
Когда я был юн, то влюбился в девчонку.
Как я понял, что именно влюбился?
Удивительно, но этот вопрос заинтересовал меня уже в 15 лет. Я на полном серьёзе задумался: с чего я взял, что влюбился?
Да, я часто думал о ней. Часто надеялся столкнуться в школьных коридорах, фантазировал о ней разное… Но почему на основании всего этого я решил, что именно влюбился?
Когда я часто думал о еде, то понимал, что голоден, а не влюблён в еду )))) Когда я часто думал о возможности прилечь, то понимал, что устал, а не влюблён в кровать )))
Тогда я стал смутно догадываться о существовании некоего общественного концепта "любви": сравнивая свои ощущения и своё поведение с подобными же образцами из многочисленных романов и фильмов, мы приходим к выводу, что испытываем то же самое, что и герои этих произведений – а там это чётко обозначалось не иначе как словом "Любовь"… Ну и дальше, следовательно, мы автоматически перенимаем и прочие действия героев, которые они совершают в русле сюжета.
Тогда я ещё не знал, как зародившаяся в XVIII-XIX веках романтическая литература захватила умы народов и заставила думать о любви так много и приписывать ей свойства, которые прежде никакого отношения к ней не имели.
«Не так давно желание чувствовать страсть к собственному мужу считалось бы полностью противоречащим здравому смыслу» – говорит семейный психотерапевт Эстер Перель [1]. – «Так сложилось исторически, что эти две части жизни были полностью разделены: брак никак не пересекался со страстью. Концепция романтической любви, сложившаяся к концу XIX века, впервые допустила объединение данных несвязанных аспектов отношений. И лишь многие десятилетия спустя секс и все имеющие к нему отношение завышенные ожидания стали связываться с браком».
Я начал догадываться, что дело именно в культурных установках: они вынуждают нас думать именно так, а не иначе, заставляя называть вещи именно теми словами, которые были придуманы до нас, чтобы мы очерчивали всё происходящее именно в рамках сложившейся парадигмы.
Оказавшись в какой-то ситуации, мы невольно ищем в существующем языке наиболее подходящие для этого термины, чтобы описать и, следовательно, понять происходящее с нами с позиции нашей же культуры. Так мы становимся заложниками языка и культуры: мы вклиниваем гигантскую палитру наших переживаний в узкие рамки языка, из которых и делаем вывод о том, с чем мы столкнулись и что же с нами происходит. Всё своё широченное существо мы загоняем в тесные трафареты предписанной социальной действительности.
В те юные годы у меня не было столь чёткого понимания данного процесса, а лишь смутное его ощущение.
Но в итоге же, испытывая, руководствуясь языком своей культуры, любовь к той девчонке, я стал со временем обращать внимание и на её подругу )))))
Я так же стал о ней думать, так же стал фантазировать… Но как было это назвать? Ведь я уже любил ту, первую…
И я решил, что это уже просто симпатия. Да, хорошая такая человеческая симпатия. Дружба! Точно! Замечательный термин! Он явно был наиболее подходящим в этой ситуации…
Но в какой это вдруг «в этой» ситуации? Что это была за такая ситуация, где термин «дружба» оказался наиболее оптимальным?
Не в том ли был нюанс «этой» ситуации, что термин «любовь» я уже использовал, а потому все прочие аналогичные же ощущения я уже был вынужден назвать как-то иначе? Но почему я не мог назвать их снова «любовью»? Что мешало?
А вот это был вопрос вопросов, ответить на который мне предстояло лишь десятилетие спустя, когда понятие «моногамная парадигма» отчётливо обозначилось на горизонте чёрным грозовым облаком с пучками гневных молний.
Языком мы расчерчиваем границы дозволенного. Мы называем нечто любовью, и потому позволяем себе это любить, мы называем нечто дружбой, и потому позволяем себе дружить ))))) Но в юности это было очень непросто для понимания.
С подобной ситуацией потом я сталкивался не единожды. Но самым показательным был случай с моим женатым другом, которому было уже слегка за тридцать.
Володька был женат на Лене. Глубоко уже женат, лет пять. Но, вот диво, несмотря на эпизодические заявления, что он невероятно любит Лену, значительная часть его рассказов была связана… С Аней. С коллегой по работе. Вова регулярно рассказывал, как Аня сказала то, как Аня сказала это, как здорово Аня повела себя в той ситуации и в этой. В течение года Вова рассказывал истории про невероятные таланты Ани, про её замечательные юмор и характер. И апогеем всего этого была откровенная радость, когда Аня однажды сказала Вове, что, будь он холостой, она бы за него единственного вышла замуж )))
Вова рассказывал об этом с чувством такой нескрываемой гордости, будто для него это событие было чем-то вроде олимпийской медали по признанию )))
И всё это при том, что о своей законной и горячо любимой супруге он упоминал безумно редко – словно она была лишь штампом в его паспорте. О его Лене мы с друзьями не знали ничего – только то, что она была.
Тогда я и спросил с улыбкой:
– Вовка, а почему бы тебе не жениться на Ане?
Возникла пауза.
– Я уже женат и люблю Лену, – ответил смутившийся Вова, подумав, вероятно, что я шучу. Но я не шутил.
– Весь минувший год ты о ком и говоришь, так только об Ане, а Лена же будто витает где-то в параллельной реальности…
– Я люблю Лену, а Аня мне просто друг, – выпалил Вова, добавив настойчивости в голос.
Внимание, вопрос залу: как Володька понял, что любит Лену, а Аня ему – "просто друг"?
У него есть какой-то особый "дружбометр", позволяющий понять, где "дружба" переходит в "любовь" и наоборот? Стрелка перешла из зелёной зоны в красную – и (хоп!) Вова понял, что тут уже точно любовь?
Если он приобрёл этот "дружбометр" на "Алиэкспрессе", я хочу знать точную ссылку )))
Оказывается, существует термин, обозначающий умение любить не какого-то одного, а сразу несколько человек – полиамория (полиамурия). Я узнал об этом довольно поздно, лет в тридцать. Тогда же и задался вопросом: почему вообще понадобилось введение термина для обозначения способности любить многих людей?
Мы, например, можем любить разные блюда – борщ, стейки из мраморной говядины, сыр с голубой плесенью и "Бигмак" из "МакДональдса", но при этом не возникает нужды обозначать любовь сразу многих блюд каким-то отдельным термином. Почему? Почему нет никакой "кулинарной полиамории"?
Скорее даже наоборот, существуют термины, подчёркивающие любовь человека к какой-то одной кулинарной традиции – сладкоежка, вегетарианец или же мясоед и т.д.
Не потому ли, что любить много разных блюд – это нормально? А вот придерживаться уже какого-то более узкого направления – это нечто более редкое и нехарактерное?
Но если речь заходит о любви к человеку… Тут сразу возникают некие особые термины. Почему?
Причём если речь идёт о матери, которая любит сразу обоих своих детей, также не возникает никакой "материнской полиамории", а остаётся простая "материнская любовь". И даже если речь идёт о любви к трём детям или к четырём, всё равно ничего подобного не возникает. Это остаётся просто материнской любовью.
Но стоит только этой же самой матери полюбить двоих мужчин, так сразу возникает пресловутая полиамория… Не интересно ли?
Ещё как интересно )))
Наверное, многие сталкивались в Интернете с таблицами, где обозначается, как определить нехватку конкретного микроэлемента в своём рационе. Там показывается, что если мы, к примеру, хотим шоколада, то это означает, что организму недостаёт магния, а магний мы можем, помимо конкретно шоколада, получить из орехов, семечек и разных бобовых. Если мы хотим кофе или чаю, то это означает, что организму недостаёт серы, которую мы, помимо конкретно кофе или чая, можем получить из клюквы, хрена или капусты.
Подобных описаний в таких таблицах много, но суть в одном: при нехватке какого-либо микроэлемента в нашем организме, мы склонны распознавать эту нехватку в виде предпочтения строго конкретного продукта, который нам наиболее привычен, то есть наиболее характерен для данной культуры потребления, хотя в действительности способов возместить данную нехватку большое множество. Но просто они довольно узко ограничены представлениями в рамках нашей местной кулинарии.
Если у человека возникает нехватка калия, то в зависимости от конкретной культуры, он будет хотеть отведать совершенно разные продукты: в одной культуре это окажется желание поесть картофеля (у русских, белорусов, поляков, канадцев), а в другой – бананов (экваториальные страны) или кураги (в Турции).
На примере этого кулинарного экскурса можно видеть, как некая базовая потребность в зависимости от культуры регламентируется и конкретным способом её удовлетворения: как более привычно, "как принято", в том русле мысль (желание) и направлена.
Культура определяет способ удовлеторения потребности.
Внимание, вопрос залу: почему при нехватке калия Вова скорее поймёт, что хочет именно картошки, а не, скажем, кураги?
Влияние культуры? Это интересно )))
Что мы сразу же представляем, услышав слова "любовь", "любимая" или "любимый"? Каков ассоциативный ряд?
Когда в контексте взаимодействия полов мы слышим все эти слова, то непременно представляем некоторого Его, некоторую Её, объятия, нежность и пару. Непременно пару. Только Он и Она. Ну а ещё непременно и "вместе навсегда", "свадьба", "дети", "ипотека" )))
Термин "любовь" в рамках сложившейся культуры автоматически вводит в наше мышление дополнения в виде пресловутых "единственного" и "единственной" и столь же непременно тащит за собой такие конструкции, как "навсегда" и "верность". Но если вдуматься, то причём здесь эти "навсегда" и "верность"? Причём тут "свадьба"? Да даже причём тут "единственный" или "единственная"?
Нельзя любить неединственного и неединственную? Нельзя любить ненавсегда? Нельзя любить вне брака? Нельзя любить без детей?
Всё дело в языке. Язык как инструмент культуры. Он вводит понятия для ограничения искомого, но при этом одновременно и подспудно приписывает этому искомому некоторые дополнительные свойства, которые в действительности не являются обязательными, но активно навязываются самой культурой, поскольку когда-то давно сложились в её рамках. И мы этого не осознаём. Мы просто принимаем правила игры, будто это что-то естественное, от природы данное.
К примеру, если взрослым демонстрируется ребёнок с намеренно скрытыми признаками пола, то те, кому сообщалось, что это девочка, описывают крики ребёнка на резко выскочившего из коробки попрыгунчика как "испуг", а те же, кому сообщалось, что это мальчик, описывают его крики термином "рассерженный" [2]. То есть мальчику и девочке предписываются те реакции, которые традиционно считаются более им соответствующими. Взрослые также по-разному реагируют на детей разного пола в зависимости от того мальчик перед ними или девочка – меняется их голос и предмет разговора. Одному и тому же ребёнку взрослые вручают то типичное "мальчишеские" игрушки, то типичное "девчоночьи", стоит только сказать им, что это мальчик или девочка [3], [4].
То есть сам факт обозначения ребёнка мальчиком или девочкой задаёт у взрослых не только специфическое восприятие их реакций, но и такую же специфическую систему действий по отношению к ним.
"Девочка"/"мальчик" – это не столько описание, сколько предписание.
"Понятия – предписывают действие", говорит психолог Лиза Фельдман Барретт [5]. В том и дело, что понятия не столько описывают социальную действительность, сколько подспудно предписывают определённые образцы поведения и чувствования по отношению к явлениям этой действительности, в этом весь трюк, мало кем понимаемый.
Это то самое, что значительной долей людей совершенно не осознаётся. Это "вшито" в самых глубинах их слабого сознания. Когда они говорят "мужчина", то для них это не просто Y-хромосома и соответствующие гениталии, но и умение "постоять за Отчизну", и лёгкая небритость, и непременное умение вкрутить лампочку и забить гвоздь (которые почему-то именно мужчиной вкручиваются и забиваются лучше всего, хотя руки у него растут ровно из того же места, что и у женщины).
В каждом языке для описания тех или иных социокультурных значений всегда закреплено и их предназначение. Чашка – не просто фарфоровый предмет особой формы, но предмет, предназначенный для питья. Лодка – это не просто особая конструкция, способная держатся на воде, но и конструкция, предназначенная для перемещения по воде. Предназначение содержится в каждом термине, описывающим явления социальной действительности. А предназначение – это скрытая команда.
Слова имеют власть, сказал бы Фуко.
Легендарный советский психолог Алексей Николаевич Леонтьев говорил о таком эксперименте [6]: под потолком подвешивалась приманка, неподалёку стоял стул – ребёнок мог просто пододвинуть стул, взобраться на него и достать приманку. У шимпанзе в аналогичных ситуациях всё проходило очень гладко. Но дети потерпели полное фиаско… Они не могли себе позволить встать на стул. Потому что стул (описание) – это то, на чём нужно сидеть (предписание).
В представлении детей описание плотно сливалось с предписанием, и встать на стул для них – это было чем-то за гранью понимания. Шимпанзе же были напрочь лишены всех этих предписаний (предназначений) и потому легко использовали стул как подставку.
Говоря о значениях, Леонтьев описывал их в терминах настоящего дополнительного измерения в восприятии человека: "Мы не можем отказать ему в объективности, этому миру значений. Он создавался ходом истории".
То есть значения задаются исторически, культурно обусловлены. Мир значений, по выражению Леонтьева, это то самое, что можно назвать социальной действительностью. Всеми этими дополнительными смыслами значения нагружаются именно в рамках соответствующей культуры.
Человек описывает реальность языком, которым владеет, но язык этот создан в рамках данной культуры, а потому описывает всякое явление специфично, необходимым для культуры образом. Язык не просто фиксирует в себе ценности культуры, но и одновременно обслуживает их интересы, вот в чём трюк.
Что такое "мужчина" для "ведической жены" и что такое "мужчина" – для радикальной феминистки? Что такое "секс" для монаха и для порноактёра?
Формальные определения будут одинаковыми, а вот смысловая нагрузка окажется совершенно разной. Культура «цепляет» к каждому языковому термину дополнительные, неочевидные смыслы, которые, с объективной точки зрения, не являются обязательными, но именно они и наполняют эти термины оценочными категориями, аффективным окрасом, так как выражают роль описываемого явления с позиции значимости для самой этой культуры. То есть культура посредством языка украдкой старается обозначить, «плохо» то или иное явление или «хорошо», и что нужно с ним делать, чтобы было всё-таки «хорошо» ))) Это очень хитрый механизм, осознаваемый единицами.
Лиза Фельдман Барретт говорит: "Мы категоризируем. Мы берём вещи, которые существуют в природе, и приписываем им новые функции, которые выходят за рамки их физических свойств. Затем мы передаём эти понятия друг другу, объединяя мозги разных людей в общий социальный мир. Такова суть социальной реальности".
Язык, наполненный дополнительными смыслами культуры, определяет нормы нашего поведения. В рамках лингвистической философии с подачи Гилберта Райла [7] возник термин "категориальная ошибка", который обозначает, в частности, как раз тот момент, когда явлению приписываются некоторые свойства, которыми он в реальности не обладает. Но именно эти мнимые, фиктивные свойства явления и определяют наше поведение по отношению к нему. Социальной действительности то и характерно, что она наполняет вполне реальные явления некоторым дополнительным содержанием, которое, пусть на деле и оказываясь фиктивным, тем не менее начинает выступать как обязательное для этих явлений. Мы (как субъекты данной культуры) мыслим эти дополнительные, но фиктивные предписания как неразрывные с самой реальностью, то есть как реальные сами по себе. Хотя на деле это и не так.
Культура обвешивает понятия дополнительными значениями, как ёлку игрушками, и именно такой люди её потом и воспринимают, а ёлку без игрушек за ёлку уже не считают )))
В итоге для монаха секс – это не просто акт совокупления, но и "искушение", и "грех", и "Геенна огненная", а для порноактёра – это "заработок", "рутина" и "как же я устал" )))
Но что мы можем сказать в свете выше описанного о "любви", "любимой" или "любимом"?
Всё дело в том, что в нашей моногамной культуре существует термин для обозначения сильного чувства лишь к одному(-ой) "Единственному(-ой)" – это та самая "любовь" (можно даже с большой буквы для придания пущей весомости). А по сути, здесь лишь вопрос формулировки и чисто порядкового принципа: если к этой девочке я испытал интерес к первой, то это "Любовь", а если к этой испытал интерес уже ко второй (но при этом так и не простился с первой), то это уже "дружба" или "она мне просто интересна" ))) Но вот если бы я к тому моменту уже простился с первой, то возникшая симпатия к другой снова называлась бы "любовью" ))) В этом вся власть языка над нашим поведением: мы используем язык для самоограничения путём очерчивания граней дозволенного и необходимого. И подталкивает нас к этому культура. Она управляет нами посредством языка.
Как заметил Вильгельм фон Гумбольдт, не человек овладевает языком, а язык – овладевает человеком [8].
Надо лишь добавить, что это культура через язык овладевает человеком.
Так и получилось, что термин "любовь" в рамках нашей моногамной парадигмы – как какой-нибудь суперприём в компьютерной игре, который использовать можно лишь однажды )))
Почему не дважды, трижды или вовсе бесконечное множество раз? Да потому что "так принято", так заведено ограничительными значениями нашей культуры. Но мы уверенны, что так и должно быть, что это исконные свойства самого явления, а не наших фиктивных предписаний ему.
Не человек владеет языком, а язык владеет человеком – в этом вся хитрость нашего незамысловатого бытия. Подводные камни, о которые мы запинаемся, ломаем ноги, но искренне полагаем, что это происходит по причине сурового устройства самой реальности, а не наших фиктивных её описаний ))))
Язык и понятия – как формы для выпечки: какую в тесто вонзишь, такую выпечку и получишь.
Когда в переписке я спросил всё того же Володьку, зачем он женился на Лене (а он юрист с многолетним стажем, и должен прекрасно понимать, что любовь к браку не имеет никакого отношения, поскольку юридический брак – это всего-навсего способ регулирования имущественных отношений между мужчиной и женщиной), он ответил:
– Потому что так полюбил.
– Вино я тоже люблю, – заметил я, – но до сих пор на нём не женился ))))
Тогда Вова выпалил:
– А я тебе скажу, зачем я женился!
В мессенджере отобразилось "Печатает…", и я стал ждать. Прошло уже полтора года, а он по-прежнему "печатает" ))) И я по-прежнему жду )))
Юрист до сих пор ищет аргументы, чтобы объяснить свою женитьбу. Потому что он напрочь не понимает, как культурные традиции определяют его жизнь, минуя рассудок.
Таким образом, в условиях моногамной парадигмы "любовь" – это не про чувства; "любовь" – это скорее про план обязательных действий. План, разворачивающийся, как веер: на первом лепестке его то самое светлое и сильное чувство (для завязки), но сдвигаем первый лепесток в сторону, а под ним другой – с надписью "брак", под ним ещё один – "ребёнок" и так далее, вплоть до "внуков" и "правнуков". Все эти дополнительные смыслы аккуратно и незаметно "вшиты" в культурный концепт любви как чувства, почему в итоге каждому обывателю связь между всеми этими явлениями кажется естественной и очевидной.
Но на деле она не естественна и не очевидна. Её просто нет. Связь между всем этим сложилась в культурной традиции и закреплена в языковой ассоциативной цепочке. Просто "так принято". Никакого отношения к любви как чувству всё это не имеет.
В пресловутой юношеской формуле "Если любишь – женись" со всей отчётливостью вскрывается весь этот негласный "план действий". Концепт моногамной "любви" – это именно развёртывающийся план обязательных действий. Чувства там лишь формальность, первый шаг, завлекающий на безжалостную карусель )))
С позиций психолингвистики, многоликий концепт «любовь-навеки-единственный-брак-дети» – это не что иное как мышление в комплексах (по Выготскому), примитивный способ категоризации действительности, страдающий «переизбытком или перепроизводством связей» [9].
Если говорить именно о любви как чувстве, то в определении должно остаться только само чувство, и всё. Ничего больше. Никаких дополнительных тайно "вшитых" смыслов: никаких "единственный", никаких "навсегда", никакого "брака" и никаких "детей" – это всё уже совершенно из другой оперы.
Находясь во власти своей культуры, мы оказываемся в довольно узких рамках свободы воли. Мы рождаемся в обществе, где все "влюбляются" строго в одного человека, с ним же непременно вступают в брак, с ним же рожают детей и с ним же умирают. И мы воспринимаем всё это как «так должно быть».
Жизнь – как сочинение на заданную тему: вроде бы ты сам всё придумываешь, но только в строго ограниченных рамках.
Жизнь – скорее раскраска, чем чистый холст. Мы вольны лишь в выборе красок, но закрашиваемые контуры для нас изначально заданы.
Поэтому все по-прежнему "влюбляются", вступают в брак и далее по графику, заранее размеченному совсем не ими и сотни лет назад.
Как убедиться, что все наши переживания, наши эмоции являются социальным конструктом и предписаны нам задолго до нашего рождения? Достаточно вспомнить любые враждующие народы – хуту и тутси, боснийцев и сербов, израильтян и палестинцев, суннитов и шиитов… Каждое новое дитя, родившееся в любом из этих народов, очень скоро будет пылать предубеждением и ненавистью к своим врагам, которые никогда ничем его не обидели, ни в чём не притеснили, которых он никогда в глаза даже не видел. Но он непременно будет дышать ненавистью в их сторону. Почему? Да потому что данной эмоцией, данным отношением, наполнено всё культурное пространство его народа, его традиции, его лексикон, всякий жест окружающих. И ребёнок автоматически воспринимает это как своё собственное, как исконно ему присущее – как свою личную ненависть к врагу, которого он ни разу и не видел. Эмоции задаются рассказами, самой культурной традицией, всеми мельчайшими и неосознаваемыми аспектами социального бытия. Так возникает человек, склонный к конкретным переживаниям. Он программируется всей своей культурой.
Волнения культурных систем переживаются в головах конкретных индивидов, в этом весь трюк.
Так и концепт любви в моногамной парадигме – это смазка, призванная втиснуть индивида в прокрустово ложе действующей социальной системы и заставить функционировать в качестве её винтика.
Культура направляет желания и действия её субъектов к строго ею же заданным целям. Как в случае с нехваткой микроэлементов она требует возжелать вполне конкретный плод. Как русский мужик, продрогший в зимнюю стужу, думает конкретно о тёплой печи, а не о том, что ему просто надо согреться.
Так и в рамках нашей моногамной культуры любовь (как предписание) обязывает нас к весьма определённым действиям. И это даже становится очень удобным полигоном воздействия для недобросовестных пользователей )))
Мне доводилось сталкиваться с манипуляциями от очень увлечённых мною особ, которые пытались ограничить моё поведение, применяя свою "любовь" ко мне или даже пытались принудить меня собственноручно войти в эту кабалу. Одна постоянно твердила о любви ко мне, каждый раз делая трагичную мину, стоило мне только упомянуть о другой женщине – то есть аккуратно принуждала меня не говорить (и, вероятно, не думать) ни о ком другом, кроме неё (то есть внедряла в моё сознание свою власть). Другая же активно демонстрировала недовольство, когда я только ограничивался фразой, что она мне очень нравится.
– "Нравишься" – это какое-то детское выражение, - едко усмехалась она, – У взрослых людей для этого есть другие слова…
То есть меня технично подталкивали сказать «люблю», чтобы тем самым я уже собственноручно подставил шею под это культурное ярмо ))) Затем уже мне было бы запрещено смотреть по сторонам и свободно дышать – ведь я же признался в «любви» ))) А где «любовь», там ведь и «единственная», там ведь и «верность» и прочая развесёлая кутерьма )))
Любовь в рамках моногамной парадигмы – отличное средство понукания и порабощения.
Любовь как власть, сказал бы Фуко.
И какой из всего этого выход? Либо отказаться от термина "любовь", либо же наделить его более широким смыслом, чем принято в нашей моногамной культуре – любовь как симпатия, любовь как восторг, любовь как радость от чего-то. Я люблю конкретного человека, я люблю другого конкретного человека, я люблю всех этих людей, я люблю эту музыку, я люблю быструю езду, я люблю жизнь – мы можем любить всё без ограничений. Ограничения и дополнительные смыслы нам предписывает только наша культура, её традиции, которые давно себя изжили. И если мы осознаем эти условные предписанные границы, то можем от них избавиться и стать свободнее.
Многим знакома шутка «Если тебе показалось, что ты влюбилась, возможно, у тебя просто давно не было секса» – но в этой шутке значительная доля правды. Ведь вопрос секса также регулируется культурными традициями и непременно «вшит» одним из скрытых значений в концепт «любви»: сексом можно заниматься только, если «любишь». Это культурные манипуляции значениями с целью упрощения социального контроля за рождаемостью и институтом частной собственности. Усложняя процесс сексуальных связей, культура спасает сложившиеся общественные иерархии от разрушения.
Но встречаются и находчивые люди с хорошим уровнем рефлексии. Одна подруга рассказывала об эпизоде своей жизни, когда она месяц была влюблена в молодого человека…
– Ну то есть как влюблена, — улыбнулась она. – У меня секса давно не было. А нам ведь, девочкам, как бы нельзя заниматься сексом без любви ))) Вот я и придумала себе любовь к нему, а уже через месяц он мне надоел ))) И «любовь» прошла )))
Как вы яхту назовёте, так она и поплывёт, завещал Врунгель. Назови явление, как тебе удобно, и используй, как тебе потребно. В этом суть и влияние слов, нагруженных культурными ценностями. С ними просто надо быть начеку.
Всё тот же А. Н. Леонтьев сокрушался о влиянии значений: "Человек не волен, не свободен выйти из этого мира, он просто не может из него выйти, потому что первые шаги ребёнка, которые он делает после своего рождения – есть встреча с этим миром. Своеобразная встреча – с чашкой, с ложкой, с одеялом – ведь это всё значения, то есть имеющие своё назначение и способы употребления вещи, которыми он овладевает. Стул есть то, на чём сидят. Поэтому надо разрушить это. А разрушить тяжело. Значения фиксированы, а надо выйти в какой-то другой мир, в другие значения. Значит, получается как бы запрет, если говорить простым языком. Откуда же берутся эти запреты? Вот они откуда берутся".
Леонтьев был прав в том, что разрушить это тяжело. Но это возможно.
Так что если мы разрешим себе вставать на стул? Мир перевернётся?
Вряд ли… А вот мы в наших действиях точно станем свободнее. И, я уверен, счастливее. Потому что вырвемся из этих узких рамок терминологии и скрытых культурных предписаний, которые обязывают нас к тому, чего мы не очень-то и хотим. Тогда и любимых людей у нас станет больше, нежели разрешает моногамная парадигма.
И пока Счастливый холостяк любит жизнь во всей её полноте, честно и без каких-либо ограничений, его старый приятель Вова по-прежнему «любит» одну единственную, а с остальными же ему остаётся только «дружить» )))
Унылые слуги языка.
Литература:
1) Перель Э., «Размножение в неволе. Как примирить эротику и быт», 2015.
2) Condry J., Condry S. Sex differences: A study of the eye of the beholder // Child Development. 1976. V. 47. P. 812–819.
3) Seavey, C., Katz, P., & Zalk, S. (1975). Baby x. 103-109. Plenum Publications. New York, NY.
4) Sidorowicz L. S., Lunney G. S. Baby X revisited // Sex Role. 1980. V. 6. P. 67–73 или https://link.springer.com/article/10.1007/BF00288362.
5) Барретт Л. Ф. "Как рождаются эмоции. Революция в понимании мозга и управлении эмоциями", 2018.
6) Леонтев А. Н. "Лекции по общей психологии", 2007. Стр. 228.
7) Райл Г. "Понятие сознания", 1999.
8) Гумбольдт В. "Язык и философия культуры", 1985.
9) Выготский Л. С., "Мышление и речь", 1934.