Удача не шла сегодня к Косолаповой. Отчаявшись, она стала подниматься от реки по распадку, ведущему от берега в лес. Летом здесь была водопойная тропа, зимой переметало её снегом по самое лосиное брюхо. Снег и сейчас ещё не вытаял, и лежал грязными белыми пятнами с восточного склона оврага.
Вдруг нос Матрёны Семёновны дернулся, почуяв что-то нужное и важное в одном из сугробов. Ноздри затрепетали, расширились, пасть наполнилась слюной. Из-под сугроба торчало кабанье копыто. Как он пал и что его привело на дно оврага Матрёну не интересовало, её интересовало, есть ли у копыта продолжение и не растаскали ли за зиму тушу лисицы-куницы. Ухватив копыто зубами, медведица стала пятиться, высвобождая, на радость себе закоченевшую тушу здорового секача. Радости мамаши не было предела, но тут что-то сильное, тугое, железное лязгнуло, стиснуло и пережало её заднюю лапу, заставив её зарычать, завыть и заскулить от боли и выпустить ногу. Капкан. Старый, ржавый, но с рабочей пружиной, огромный 30-тифунтовый медвежий капкан, схватил её и приковал ко дну этого оврага.
Побившись в истерике, разодрав себе ногу чуть не до кости, в попытке вытащить её из капкана. Раскровив десны и сломав не один зуб, перегрызая цепь, Матрёна Семёновна обессиленно легла, положив морду на передние лапы, уткнула нос в землю и жалобно завыла-заскулила, как маленькая обиженная девочка-медвежонок, попавшая под раздачу тяжёлой маминой лапы. Больше от обиды на своё бессилие, чем от боли, которую привыкла терпеть, всякое в её жизни в лесу бывало. А ещё больше выла она от тоски по двум маленьким тёплым комочкам, обречённых на сиротство.
Спустилась ночь, высыпали звёзды, подморозило.
***
Топтыгин шёл петь серенады. Менять подход, так менять подход, удивлять, так удивлять. Хруст шёл рядом, его торчащий из головы отщеп был единственным музыкальным инструментом на многие вёрсты вокруг. Потапыч владел им в совершенстве и много летних вечеров провёл, извлекая тягучие звуки, дёргая за этот то ли смычок, то ли сучок.
Доковыляв до Матрёниной берлоги Топтыгин залез на Хруста, покашлял, для приличия, в лапу, дёрнул за отщеп и в унисон зарычал:
Мы познакомились с тобой под клёном!
Приди, приди, ко мне, Матрёна!!!
Ветки у входа берлоги зашевелились и на ночной свет выползло два сонных медвежонка. Усевшись на землю, они потирали глаза лапами и щурились в темноту, пытаясь разглядеть что же это их разбудило.
Потапыч немного опешил, слез с Хруста и спросил:
– Это, сынки, а мама где?
Медвежата тоже слегка растерялись, но ответили:
– Мамы дома нет.
– А давно нет? – поинтересовался Топтыгин.
Ребята переглянулись.
– С ужина, – уверенно заявили они.
– Делаааа, – задумчиво протянул Топтыгин.
– Матрёна – дама ответственная, просто так не загуляет, не случилось ли чего?
– Ну ка, айда за мной, Косолапики. Мать искать пойдём.
Ребятишки переглянулись, но спорить со взрослым медведем не стали, послушно засеменили за Потапычем и его странным другом.
Топтыгин взял Матрёнин след. Нюх у медведей отменный, грех жаловаться, поэтому Потапыч легко кружил по лесу по ниточке запаха любимой, как по шерстяной нитке Тесей. Потапыч торопился, Хруст еле поспевал за ним, а медвежата то и дело отставали. Оживший пень не выдержал их тормознутости и дабы не потерять ещё и эту часть топтыгинской семьи, сгреб детишек в охапку и посадил к себе на макушку. Те не возражали.
След вывел на берег, потом под ивовые кусты и пошёл вверх по оврагу. К середине оврага запах усиливался, добавляя в себя сладко-солёный кровяной. Тут Топтыгин и нашёл свою возлюбленную.
Матрёна дёрнулась, резко вскочила, увидев перед собой невесть откуда взявшуюся медвежью морду. Зарычала, оскалила пасть и встала на задние лапы, готовясь к атаке, но тут её подкосила боль в пойманной ноге, она завалилась на бок и упала, растянулась и заскулила от отчаяния и бессилия.