Огромный, высоченный, но как любой медведь после спячки, худющий и потёртый, Топтыгин просыпался. Намокшая от капель шерсть висела сосульками, глаза ещё не открылись, вестибулярный аппарат не включился. Топтыгин стоял, пошатываясь и приседая то в одну, то в другую сторону. Вдруг он заколотил лапами себе по ушам, замотал головой, поковырял ногтем в ухе, удивлённо стал рассматривать то, что достал, слизнул эту гадость и боязливо оглянулся: не видит ли кто?
Хруст зажмурил свои гляделки. Мишка захрустел валежником и пополз к нему.
– Вставай давай, старый пень! Весна, кажись – тюкнул лапой по коре Топтыгин.
Хруст раскрыл свои смотровые щели, сморщил кору на лицевой (бывшей южной) стороне. Раскинул во все стороны щупальца-корешки, коренья, корневища. Потянулся.
– Будь здоров, Топтыгин!
Топтыгин подошёл ко пню и бережно смахнул остатки снега и прелых талых листьев с макушки на землю.
– Всё лучше ты, Хруст, с каждой весной, вон, мох изумрудный на тебе нарастает. Лепота!
– Да, нехай с ним, с мохом, лишь бы опята не добрались до меня, эти шустро к гнилушкам зелёным спровадят. Как спалось, Потапыч?
Топтыгин в ответ устало плюхнулся на задние лапы, голову опустил низко, как-то сразу обмяк и раскис.
– Чё молчишь – то? Али язык проглотил, пока лапу сосал? – теребил Хруст.
– Да плохо спал, Хрустушка. С бока на бок переваливался, жир гонял, да всю зиму думу думал, не давала, окаянная, уснуть.
– Для медведЯ дума – это ж первая пуля браконьерская! Особенно зимой! – всплеснул корешками Хруст, – Ты чего занедужил?!
– Да, я это…– запыхтел Потапыч, – не по своей воле.
– Лешак что-ли тоску нагнал? – не унимался старый пень.
– Да сам на себя нагнал, по-честному если, – вздохнул мишка.
– Ну, не томи, чего пыхтишь?! Говори, в чём дело! – одёрнул медведя собеседник.
– Да понимаешь, год назад, иду весной по лесу, прогуляться, чего-нибудь пособирать, покормиться. Как вижу, плывёт мне навстречу Матрёна Косолапова! Сама, меня не замечает, корешки ищет. И такая в ней медвежая красота на расстоянии мне почувствовалась, что пристал я к ней, как банный лист. Дело-то весеннее, свадебное.
– Ну, так хандра-то в чём? Как будто это первая свадьба твоя?! Вы, вон, медведи каждую весну женитесь и ничего, потом разбежались в свои вотчины и каждый своим делом занят: ешь, да толстей! Ты чего психуешь!? Состарился что-ль?
– В том-то и дело, что видать да, – вздохнул ещё горше Топтыгин, – свадеб этих немало было у меня, прав ты, столько ребятни моей по лесам разбежалось, да повыросло, да сами уже, поди, рожают. А ко мне бы кто хоть раз забежал? В берлоге ко мне тёплым боком прижался? Так и мёрзну один всю зиму. А охота в компании греться, стаей своей, семьёй, так сказать.
К тому же, я тебе по –секрету скажу, эта самая Матрёна Косолапова, исключительно приятной клуглоты медведица. Приятно вспомнить, а потерять тааак жалко, что вот я всю зиму и проворочался. Думал, как бы её с медвежатами моими к себе жить позвать. Скучно мне, Хрустик. Вот оно чего.
– Это, ты чего удумал, старый хрыч? К медведице идти, да с медвежатами ей на глаза показаться? Да к себе на дом звать?
– Угу.
– Ааааа, ну ты сходи, сходи, она тебе башку твою умную враз оттяпает! Будешь седалищем своим думать, и то лучше получится! Где это видано, чтоб медведица с детишками к себе медведя допустила? Да она ж загрызёт!
– Это ты всё правильно говоришь, ну а вдруг у меня получиться её уговорить? Дама она разумная. Я бы за ребятишками приглядывал, учил их всему. И мне забава и ей отдых. Вдруг выгорит? А, Хруст?
– Потапыч, я тебя очень люблю, медведь ты правильный, и молодых хулиганов, что к тебе в угодья заходят, зря когтями не драл. Но ты, чегой-то недоспал пару месяцев, видать. Или на зиму мухомор, с недогляду съел, вот он тебе весь рассудок то и отравил. Бредишь ты, косолапый…