Философская интерпретация человека

Раздел второй
Спектр антропологического знания

Глава 4
Социальная антропология

Предмет социальной антропологии

Социальная антропология – учение, рассматривающее человека в его взаимосвязи с обществом. Социально-культурная антропология обратилась к этнологическим исследованиям культуры. Культура в данном направлении рассматривалась как особая сфера действительности, присущая только человеку. В этом аспекте можно оценивать творчество Б. Малиновского, А. Рэдклифф-Брауна, И.А. Хэллоуэлла, Э. Вермирша. Б. Малиновский требовал рассматривать каждый аспект культуры в том целостном социальном контексте, в котором он функционирует. Считая культуру универсальным феноменом, он утверждал, что культуры принципиально сравнимы и что сравнительный анализ культур позволяет открыть их закономерности. В качестве основного метода исследований он предложил функциональный подход к изучению социокультурных феноменов. Он считал, что функциональный метод, ориентированный на изучение живых культур, позволяет избежать произвольных и необоснованных обобщений и является необходимой предпосылкой сравнительного анализа.

Основной заслугой Рэдклифф-Брауна было применение системного подхода к изучению примитивных обществ и коренной поворот социальной антропологии к сравнительному изучению культур. Он сыграл также важную роль в ознакомлении американских антропологов с идеями структурного функционализма. Хэллоуэлл показал в своих работах, что культуры в буквальном смысле никогда не встречались и никогда не встретятся. В результате процесса социального взаимодействия, аккультурации могут происходить изменения в образе жизни одного или обоих народов. Динамическим центром процесса взаимодействия являются индивиды. Л. Уайт отмечает, что философия тесно связана с прочими аспектами той культурной системы, лишь частью которой она является: с технологией, социальной организацией, формами искусства. Уайта интересует философия как некая техника истолкования, как способ сделать мир понятным, чтобы взаимодействие с этим миром стало величайшим преимуществом человека. В структуралистском варианте социальная антропология изучает социальные структуры и процессы, реализуемые человеком.

Социальная антропология рассматривает человека как существо социальное. Она выявляет основополагающие качества человека, определяющие его природу и сущность в данных обстоятельствах и времени. Она обращена к следующим вопросам: каковы взаимоотношения человека и общества, человека и различных сфер общества, каким образом общество определяет природу, сущность человека, какова социальная сущность человека, какова взаимосвязь биологического и социального в человеке, какие формы поведения может выбрать человек в обществе, чем отличается человек в различных исторических эпохах и типах цивилизации, какое качество является основополагающим среди социальных характеристик человека, в чем видит человек свое предназначение в окружающей действительности. Круг вопросов, которыми занимается социальная антропология, достаточно широк. «Эволюция российского человека, его общественного творчества в XX веке, – писал в 2000 г. В.С. Барулин, – раскрывается как утверждение и преодоление “саморазорванности” человеческого существования, как порождение и преодоление диктата общественных форм, как потери и обретения на пути к утверждению самоценности и фундаментальности индвидуально-человеческого бытия, на пути к овладению собственной человеческой сущностью»^[64]. В других своих работах В.С. Барулин рассматривал такие вопросы, как проблема репрессивности, агрессивности современного общества, одиночество, неуверенность, бессилие человека в современном мире, бунт человека, проблема человека массы в современном мире^[65]. В.С. Барулин разрабатывал концепцию социально-философской антропологии с начала 90-х годов прошлого столетия. Он усматривал в этой дисциплине философский анализ всеобщих законов, принципов взаимоотношения человека и общественного мира. Философ исследовал, как человек созидает общественный мир, как в процессе этого созидания и взаимодействия с этим миром он реализует свою сущность, утверждается, развивается как человек. Такой подход, считал он, находится на периферии интересов современной социальной философии, теоретической социологии, философской, социальной антропологии и ряда других дисциплин. Однако включение в радиус социальной антропологии всех проблем общественного бытия человека создает трудности в определении ее собственного предмета. Поэтому не следует растворять данную дисциплину в социальной философии. Важно в каждом социальном сюжете различать его антропологическое содержание Человек живет в обществе. Но действительно ли это достояние человека, только ему присущее определение человека? Чем животное сообщество отличается от человеческого? Бесчисленные и уникальные связи между людьми образуют некую целостность. Эти отношения сплетены воедино. Социальная среда оказывает огромное воздействие на человека. Однако это вовсе не означает, будто человек есть простое отражение социального окружения. Если бы это было так, все люди одной культуры не отличались бы друг от друга. Общество во многом формирует человека, но при этом он вовсе не является сырым и податливым материалом. Напротив, можно предположить, как человек во всем богатстве присущих ему качеств оказывает воздействие на характер общества, в котором он живет.

В нашем варианте социальной антропологии можно выделить такие темы, как проект идеального государства, судьба человека в условиях социального расслоения, хаоса и маргинальности, муки самоотождествления, проблемы социальной иерархии.

Проект идеального государства

В 360 г. до н. э. выдающийся античный философ Платон написал книгу «Государство». В ней он обосновал проект идеального государства. Этот образ безупречного человеческого общежития Платон развил также в «Законах». Особая роль в этом замысле придавалась справедливости. Обращаясь к социальной структуре совершенного общества, Платон думал о гармоничном сосуществовании разных сословий. По мысли Платона, управлять государством должны философы, мудрые граждане, аристократы. Они обязаны любить свой Город и ощущать громадную ответственность за судьбы людей. Платон озаботился также порядком, который должен быть в этом государстве, отдав «стражам» право думать о безопасности Города и налаженности всего социального бытия. Что же касается земледельцев и ремесленников, то Платон стремился «укоротить» их всегда растущие вожделения. Итак, совершенное государство – это такое государство, в котором преобладает умеренность, – мудрость, мужество и сила, а также и умеренность.

С легкой руки британского философа Карла Поппера такое государство назвали тоталитарным, даже «фашистским». Но многие социальные мыслители иначе оценивали данный проект. В нем находили ресурсы для демократического общества. В конечном счете, некоторые социальные философы считали его нереализуемым идеалом. Прошли многие столетия. Социальная мысль пережила огромные потрясения от катаклизмов истории, пытаясь осмыслить ее логику, возможно, заключенную в ней справедливость, гарантию мира внутри социума, благоденствия для всего человеческого рода.

Что показала история? Удалось ли Платону выразить некие эталонные признаки общества, в котором многое, если не всё, выстроено идеально. Или, наоборот, будем считать, что Платон – социальный романтик. Ему помстилось, что его проект обладает достоинством правоты, исключительности. Но, можно, вероятно, оценивать в этом проекте его дисциплинарную принудительность. Тогда нам пришлось бы присоединиться к Карлу Попперу и полагать, что Платон действительно первым теоретически обосновал идею тоталитарного государства.

Насчет того, чтобы укоротить вожделения людей – Платон, безусловно, провидец. Ведь известный американский социолог Дэниэл Белл вывел даже специальный закон – социальный инстинкт, ведущий к росту человеческих потребностей в современном обществе. Он отмечал, что человечество не в состоянии обеспечить эту революцию растущих ожиданий. Платон ведь не мог знать, что произойдет сегодня в арабском мире: в Тунисе, Ливии, Египте, Иордании и в целом ряде других государств. При относительном социальном благополучии начались кошмарные события, вызванные во многом растущими вожделениями.

Платон строил свое идеальное государство как последовательное воплощение принципа социальной справедливости и порядка, делающего жизнь, организацию жизни простой и понятной. От ремесленников ожидается, что они обеспечивают материальное благоденствие, и этот их вклад в государственное целое достаточен, чтобы ставить перед ними какие-то особые нравственные задачи. Но если два высших слоя общества – стражники и правители – занимают это самое высшее место, то из их общественной функции, а не из чего-то иного вытекают высокие требования к их готовности выполнять соответствующие высшему предназначению обязанности.

Платон считал, что организация социальной жизни должна быть простой и понятной. Но кому и что должно быть понятно? Ведь сегодня многие люди сознательно уходят во внутреннюю эмиграцию, не хотят быть гражданами. Они предельно деполитизированы и не интересуются, как вообще устроен социальный организм.

Несомненное достоинство платоновского идеального проекта в том, что он предельно прозрачен, понятен каждому мыслящему человеку, сопряжен со здравым смыслом. Не только эллин, но и человек наших дней понимает, что общество надо оберегать от внешних врагов, обеспечивать порядок. Мы можем отметить интеллектуальную отвагу Платона, который, вероятно, одним из первых попытался создать некий идеальный проект жизнеустройства людей, стремился сделать этот проект максимально понятным не только для любомудров, но и для каждого отдельного человека. И даже более того, социальное устройство общества Платон пытался вывести из человеческой природы, из строения души человека. Он хотел показать, что только такое совместное бытие людей может обладать прочностью, стабильностью.

Платон размышлял: разве каждый может быть героем, способен ощущать себя свободным гражданином или мыслить во всю мощь своего ума? Подражание героям – это мощный фактор социальной жизни. Однако он забыт в наши дни. Наш идеал – не смельчак, не подвижник, не носитель доблести или бесстрашия, а «человек успеха». В наши дни, скажем, базисные основания постиндустриального общества по существу не подвергаются философской экспертизе. Заведомо предполагается, что люди инертны и поэтому не спешат встраиваться в новую цивилизацию. Но чем же вызваны неожиданные всплески эмоций против общественного диктата?

Опираясь на Платона, можно сегодня анализировать, какой политический режим доказал свое превосходство. Древнегреческие мыслители – Сократ, Платон, киники, стоики, Аристотель испытывали ненависть к тирании. Однако современная чернь, захваченная сильными страстями, комплексом воздаяния и расправы буквально жаждет самовластья. Кланы, борющиеся за наследство Каддафи, рискуют оказаться заложниками данного политического режима. Тирания держится на насилии, беззаконии, произволе.

Вслед за Платоном мы хотим до предела рационализировать социальную жизнь. Античный мудрец, раскрывая структуру человеческой души, на последнее место поставил эмоциональную жизнь людей. Она менее всего поддается формовке. Любопытно, что в XVIII веке платоновская схема подверглась переосмыслению: ее лишили принципа иерархичности. Иначе говоря, разум, воля и эмоции стали рассматриваться как равноправные. Но вскоре ценность чувственных переживаний человека снова оказалась порушенной. Мы опять невольники Разума.

Современные технократы считают, что нет такой сферы общественного бытия, которую невозможно отладить с помощью научной экспертизы. Однако иррациональная природа человека трудно поддается педантичному досмотру. Нескончаемые погромные вспышки в разных странах Европы. Макамбрические пляски по поводу поверженного диктатора в Ливии. «Идейный» убийца норвежец Андерс Брейвик, которого нельзя причислить ни к нормальным, ни к «ненормальным» людям. Спутаны все психологические критерии. В европейских странах нарастает глубинное раздражение, вызванное бесконечным финансово-экономическим кризисом, который превратился в вечную страшилку.

Надо, наконец, признать, что востребованность социального знания в современном мире по сути дела исчерпала себя. Политики больше соотносятся с текущей конъюнктурой, с личным обогащением или с логикой актуальной интриги, нежели с рекомендациями социальных инженеров. Властители сами рулят, но сами же оценивают результаты своей деятельности. Самим технократам в новом социуме, в котором есть безнадежная попытка с помощью научных рекомендаций отладить иррациональные процессы в обществе, не очень комфортно. Отечественный поэт Валерий Митрохин выразил это в таких поэтических строчках:

 
В довольстве живу и в покое
Откуда тогда наважденье вины —
Невнятное чувство такое?
 

Но предположим, технократическая утопия восторжествовала. Люди живут в потребительском раю. Возьмем для примера современный Сингапур. Как сообщают газеты, два миллиона мигрантов-бедняков за полвека превратили остров в мировой финансовый центр. Сегодня каждый десятый житель Сингапура – миллионер. Власть страны победила коррупцию, богатые пополняют казну благодаря своеобразному налогу на роскошь. Решена проблема жилья. Идет масштабное строительство жилья, доступного даже беднякам. Технократический принцип торжествует. Приглашая зарубежных специалистов, чиновники контролируют даже количественное соотношение мужчин и женщин.

Однако жить в потребительском раю отнюдь не комфортно. Люди рано или поздно начинают осознавать неоспоримую роль духовности, говорить о подвижничестве, дерзании социальных проектов. Это относится, к примеру, к предвыборным статьям В.В. Путина.

Современных политиков выносит на властный Олимп популистская волна, а не суровая школа добродетели. Платону было знакомо слово «кризис». Размышляя о социальных потрясениях, он вынашивал идеал героической личности. Античный мудрец восхищался Тимолеонтом, который славился не только воинской доблестью, но и чувством справедливости. Жители Сиракуз, уставшие от войн и внутренних столкновений, бежали в другие города. Нужен был спаситель. Тиран? Душегуб, восстановитель порядка? Но Тимолеонт отличался даже кротостью. Он не стремился к самовластью, не страдал властоманией. После устранения тирана он вместе с другими политиками приступил к разработке законов.

Платоновское государство сильно своей нормативностью. Оно устанавливает правила в сущих по нашим меркам мелочах, поскольку философский проект не знает мелочей в отношении блага. Доверие к власти – важнейший показатель стабильности общества. Сейчас наши политики в канун выборов произносят много слов, постоянно разъясняют народу свои планы. Демонстрируется огромный энтузиазм по этому поводу. Рождается своеобразный политический театр. Имитируются полемика, искренность, реальность планов. Но укрепляется ли доверие к власти?

Итак, в социальном проекте античного мудреца есть все. Но как все это аукнулось в истории, каков многостолетний опыт обживания социума, направленный на выработку оптимального общественного бытия? Что же все-таки может служить моделью для нас и наших потомков? И наконец, сумело ли человечество в своей разнообразной политической практике и интенсивной социальной рефлексии создать другой проект, который позволил бы нам не обращаться к Платону?

Экспертиза Карла Поппера, который считал «чары Платона» предвестием тоталитарного мышления, несостоятельна. Античного мудреца можно попрекнуть чем угодно – его философской наивностью, когда он предлагает тирану реализовать социальный проект, или когда он идеализирует прошлое в виде быта дорийских пастухов. Но в текстах Платона вряд ли отыщется двоедушие, то самое политическое лицемерие, которое стало привычным в наши дни. Философ с негодованием бы отверг предложение прихватить богатые нефтяные края под флагом борьбы с тиранией. Платон не принял бы и политический театр, который отвлекает людей от реальных жизненных проблем и погружает в мир социальной демагогии. Ему была глубоко чужда мысль о том, что можно отдать в рабство собственную родину.

Платон не был и утопистом, чтобы боготворить собственный проект. Он полагал, что полную, окончательную справедливость в государстве могли бы осуществлять только боги, если бы они снизошли до непосредственного управления людьми. Но Платон не согласился бы с оценкой справедливости как химеры, которая никогда не получает реализации. Он оценивал властителя не по достигнутым им общим показателям отвлеченного «роста», а по тому, насколько свободно и комфортно чувствуют себя граждане достойного общества.

Человечество так и не смогло реализовать проект, предложенный Платоном. В Европе сменилось немало политических режимов. Она познала парламентскую монархию в Великобритании. Она пережила и опыт абсолютных монархий, как в Пруссии, Испании или России. Европа выстрадала и тоталитарные режимы, переболела тотальным либерализмом. Сегодня, когда в современную политическую практику вторгаются элементы восточной деспотии, мы с особой остротой осознаем – трудно, почти невозможно представить себе идеальное общество, как невозможно изобрести и идеального человека.

Не получив воплощения, идеи Платона оказали тем не менее громадное воздействие на общественную мысль. Здесь уместна ссылка на Канта, который считал, что хорошо продуманная мысль не теряет своего значения, даже если она не получила осуществления в реальности. Иначе говоря, тем хуже для этой реальности. Мы сегодня говорим о диктате закона. В период становления гражданского общества в Европе эта идея была безупречной. Но нет такой сферы многообразной общественной жизни, которая могла бы осчастливить социум. Верховенство закона, оторванного от нравственных основ и интересов людей, рождает новые опасности.

Демократию сегодня сводят только к всеобщему избирательному праву, закон толкуют как средство укрепления властных полномочий, социальную справедливость – как лицемерие мультикультурализма. Общество становится комфортным, когда в нем есть обширное пространство для самодеятельности людей. История сама по себе, как подчеркивал К. Маркс, ничего не творит. Социальный континуум создают люди. Они руководствуются традициями, здравым смыслом, неуемным стремлением изменить жизнь. Нам досталось от Платона только убеждение в том, что чем больше будет разного рода регламентаций, тем лучше для людей. Но это не так. Ни чиновничий произвол, ни юридическое формотворчество, ни политическая демагогия не направлены на устроение жизни людей. Общество нуждается сегодня не в имитации мнимого содействия техническому прогрессу, а в серьезных философских экспертизах.

Социальное расслоение

Пройдя через искушение либерально-демократической и социалистической идеи установить всеобщее равенство на земле, человечество вновь обратилось к мысли о сакральной иерархичности людского сообщества. Однако теперь эксперты толкуют уже не о кастах и сословиях, не о классах и элитах, не об угнетающих и угнетаемых, а о баловнях лотерейной судьбы, которые притязают на особую исключительность и шикарный по современным стандартам образ жизни. Олигархи и чиновники, обретя власть и богатство, мнят себя представителями новой сословности, которая имеет неотъемлемое право сыграть достойную роль в истории. Уже не свободный и раб, не патриций и плебей, не помещик и крепостной, не капиталист и трудящийся занимают воображение социальных философов. Речь идет о возникновении новой страты, не имевшей прямых аналогов в истории. Она не формируется по законам, определяющим динамику элит. Не сопрягается в конечном счете ни с умом, ни с родовитостью, ни с богатством.

Социальная философия отстранилась от этой темы. Конечно, теория элит по-прежнему востребована. Не утихают разговоры о том, что именно политики-государственники взяли на себя ответственность за судьбы Родины. Однако это лишь часть всей проблемы. Есть элиты, и есть низы. Но как структурировано общество в целом? Что происходит с другими социальными стратами, когда закрепляется новая доминирующая сила? Каков механизм появления элит? Тема социального расслоения и его последствий не сводится, по-моему, к традиционной оппозиции – элитарная и демократическая парадигма. Мы, судя по всему, не собираемся сегодня рассматривать вопросы об обществе вообще, в целом, об объективном законе его развития. Нам важно, очевидно, ограничиться наблюдением над некоторыми процессами строительства нового российского общества на развалинах общества советского типа и уже видимых последствий этого строительства за последние два десятилетия.

Едва ли не вся социологическая классика сосредоточила внимание именно на этой оппозиции. Социальные мыслители вслед за Ф. Ницше, К. Манхеймом и М. Вебером пытаются обнаружить фундаментальные структурные различия между элитой и народом. Известно, что аристократические элиты обычно озабочены тем, чтобы определенные существенные черты их групповой культуры, такие, как формы социального общения, развлечения, особенности речи, закрепляли их особость. За разговорами о массовой культуре социальные философы, вероятно, проглядели экспансию презрительного отношения к простым людям. Уже не отдельные высказывания слегка неадекватных политиков свидетельствуют о том, что представителей народа начинают воспринимать как холопов. Разумеется, такое случалось в истории. Платон, к примеру, рассуждал о том, что кормчий не должен просить матросов подчиняться ему. Не дело правителя умолять, чтобы подданные были ему верны. Но в наши дни, когда на дворе уже не рабство, пренебрежительное отношение к народу воспринимается особенно болезненно.

За пределами этой оппозиции (элита – народ) остается весьма важный сектор общественной жизни, ее динамики. Как только появляется социальная конъюнктурность, новая сословность, преображается вся общественная структура. Поляризируются не только верхи и низы, но в осадок выпадают многие социальные группы, которые не связаны напрямую с главным противостоянием. Их можно считать побочным продуктом истории. Возьмем, для примера, раскрестьянивание или слияние городов в крупные мегаполисы. Эти процессы выбрасывают из прежней социальной ниши значительные массивы людей. В той же мере слияние вузов оставляет за бортом немалую часть интеллигенции, которая становится, согласно либеральным расчетам, избыточной. Разве социальные мыслители обсуждают тему «лишних людей», которые остаются за бортом в результате жесткой реализации либерального проекта?

Социальное расслоение захватывает всю структуру общества. Возьмем для примера НЭП. Историки сходятся во мнении, что эта политика была необходимой, поскольку разорение страны достигло тогда крайних пределов. Промышленное производство упало до 4—20 % от довоенного уровня. Село не могло получить за свою продукцию самого необходимого хозяйственного инвентаря и самых простых товаров. Частичное восстановление рыночных отношений дало мощный стимул для развития страны. Удалось восстановить сельское хозяйство, что позволило создать внутренний рынок в стране, наладить производство сельскохозяйственного сырья для промышленности и обеспечить население продовольствием. Но интересы быстро растущего рабочего класса вступили в противоречие с новой экономической политикой. Да и значительная часть крестьянства не поддерживала воссоздание рыночных отношений. Усилилась коррупция, обозначилось разложение в правящей верхушке. Особую остроту приобрела проблема социального неравенства, контрастов.

Конечно, расхожее заблуждение социальной теории заключается в том, что она прослеживает в лучшем случае основные тенденции, касающиеся заметных общественных сил. Пример с НЭПом кажется мне удачным как попытка тотального анализа всех форм общественного распыления. В наши дни расслоение общества и образование экзотических сословий отягощено и тем, что строительство нового общества под руководством новых правителей проходит в стране при живых свидетелях, которые уже имели удовольствие или неудовольствие пожить в старом советском общем доме. И для них появление «новых русских» (удачливых «прихватизаторов» или «назначенных олигархов-нуворишей»), а также «старых-новых» дворян, «казаков», «священнослужителей» является назойливой картиной (видéнием), от которого «управляемые» хотят избавиться любыми способами, как от паразитов. И странно, что власть усугубляет неприязнь обобранных к грабителям. Такова, скажем, модернизация правовых норм, защищающих богатых под сурдинку о либеральных принципах равенства и справедливости перед законом.

Но, может быть, прежде нужно помечтать об эгалитарном обществе. Ведь за этой темой – солидная философская и социологическая традиция. Равенство – один из идеалов справедливого общественного устройства, который обеспечивает всестороннее развитие общества. Столь ли полезны для истории императорский двор, феодальная экспансия, коммунистическая номенклатура, технократические притязания, диктат чиновничества или выдвиженцы из совместной кооперативной усадьбы? Или без них история утратила бы присущий ей динамизм? Имеет ли право на существование идея эгалитарного общества, восприимчиво воспетая едва ли не во всех социальных утопиях?

Нет оснований говорить о полной дискредитации коммунистической идеи. Но социальная практика не согласуется с ее подтверждением. Напротив, возникают все новые и новые факторы (доступ к интеллектуальным ресурсам, компьютерная мощь, борьба за природные ресурсы, клановая борьба), порождающие идеи, согласно которым среди равных есть «более равные». В противоположность эгалитарному идеалу возникает идея вечного неравенства людей, поскольку они рождаются с разными способностями, в разных социальных группах, в привилегированных странах и «успешных семьях» и т. д. В большинстве современных исследований подчеркивается, что равенство противоречит свободе, поскольку в условиях свободного развития неизбежно возникает неравенство. Между тем действительно ли социальное расслоение обеспечивает социальное равновесие с учетом непрерывной общественной динамики? Или, напротив, устойчивость и стабильность общества есть результат иерархической политики?

Каковы, к примеру, платоновские характеристики наилучшего государства? Возможно, Платону казалось, что древние государственные устройства с их монументальностью и стабильностью могут служить примером для социума. Философ полагал, что Спарта и Крит сохранили остатки от древних, окаменелых форм государственного устроения. Эти древнейшие формы, по мнению античного мыслителя, были стабильными и неподверженными изменениям.

Нельзя также, мне кажется, игнорировать современную социальную тенденцию к кастовости. Разумеется, нет оснований говорить о традиционном кастовом делении общества. Но олигархи или чиновники, политики или технократы стараются отделить себя от остальной массы населения многими признаками – неподвластностью праву, особым образом жизни по ту сторону добра и зла, привилегиями на бессмертие, на эксклюзивную дорогостоящую медицину. Под угрозой апокалипсиса именно олигархи начали строить грандиозные бункеры и ковчеги, которые, как им казалось, способны изолировать их от остального человечества, обреченного на гибель. Если же придется все-таки умереть, то, разумеется, упокоиться в супердорогом гробу на самом престижном кладбище. Эти курьезные факты, тем не менее, показывают, насколько сильна сегодня идея новой сословности.

Но эти притязания вызывают огромную общественную напряженность, в отличие от традиционной кастовости, которая опиралась на иные основания. Сама идея касты живет в разных социокультурных мирах. Ныне она вызывает неприятие у простых людей. Но в других культурах, скажем, восточных, мысль о кастовости не рождала представлений о несправедливости такого государственного устроения. Касту чаще всего ассоциируют с культурой индийского субконтинента.

Французский исследователь Луи Дюмон посвятил книгу «Homo hierarchicus» кастовой системе – одной из важнейших черт индийского бытия, доминирующей в идеологии социальной и культурной жизни всех индийских народов. Относительно касты Дюмон полагал, что она представляет собой региональную цивилизационную модель, построенную на собственных сознательных принципах. В своей работе он рассматривает основные понятия кастовой системы, историю индийских варново-кастовых институтов, исследует вопросы касты и разделения труда, кастовой регламентации брака, контактов и отношения к пище, проблем управления в касте, отношения неприкасаемости, отречения и многие другие вопросы истории и становления и современного своеобразия кастовой системы. Кроме собственно индологических, в книге затронуты проблемы и аспекты, имеющие важное значение как для социальной антропологии и сравнительной социологии, так и для многих смежных гуманитарных дисциплин.

Традиционное общество строилось обычно на кастовом делении. Западный человек знает, что такое иерархия, но он не способен понять ее во всей ее полноте. Луи Дюмон даже подчеркивает, что она преобладала в социальной и культурной жизни всех индийских народов. Каста – это региональная цивилизационная, построенная на собственных сознательных принципах общность. Касты раскрывают перед нами фундаментальный социальный принцип иерархии. Иерархический человек (модель человека, предложенная Л. Дюмоном для объяснения восточного кастового общества) – это человек, который считает существующую систему сословий священной и готов занимать то место, которое ему досталось. Редкий случай в истории, когда кастовость не вызывает социального напряжения.

Поскольку кастовые принципы общественного устройства представляют собой социальное воплощение бытийных, онтологических принципов, попыткой их реализации то такую систему исследователи называют «онтократией» (от греческих слов «оntoz» – «бытие» и «kratoz» – «сила»).

Можно ли роптать человеку восточной традиционной культуры, что он лишен благоденствия или власти? Кастовые принципы утверждают, что жизненная судьба человека определяется не исторической случайностью, не лотерейным шансом, не интригой судьбы, а бытийным предопределением. Таковы духовные законы жизни. Русские философы тоже писали об онтологической предопределенности социального расслоения. Но в восточной культуре социальное роптание не получало признания, поскольку каждый человек был убежден, что в следующей жизни он получит все то, чем его судьба обездолила на этот раз. Природа личностной, индивидуальной души подчинена в данном случае более высокой, надличностной инстанции. Она бессмертна и позволяет каждому человеку обрести себя в других кастах после очередного перевоплощения. Отвергать элиту на том основании, что она получает многое, чего лишены представители других каст, нет оснований. Низшие касты признают справедливость такой трансмиграции.