Добрый след
Работа за рубежом приводила меня в разные страны Юго-Восточной Азии, Европы и Северной Америки. И теперь, за давностью лет, вспоминается тот факт, что эти визиты всегда сопровождались встречами с замечательными людьми. И одно из этих знакомств переросло в дружбу на десятилетия.
Случилось так, что в силу служебной необходимости в конце апреля шестьдесят седьмого года я оказался на междунароной выставке ЭКСПО-67 в Монреале по линии Внешторга.
Наш Советский павильон и еще около ста национальных павильонов готовились к открытию грандиозного представления народов Земли под девизом «Человек и его мир». В Монреале ожидался многомиллионный наплыв гостей (забегая вперед, скажу: при населении страны в 21 миллион человек канадцы смогли принять более 22 миллионов посетителей).
За два дня до официального открытия выставки, где Советский павильон рассматривался как своеобразный «центр тяжести» всего ЭКСПО, газеты и телевидение передали трагическую весть: при возвращении из Космоса после первого многодневного полета погиб космонавт Владимир Комаров.
В этот день сотни людей – сотрудников нашего и других павильонов – поднимались на третий этаж в раздел «Космос» и отдавали последнюю дань уважения одному из первооткрывателей космических тайн – русскому и советскому гражданину и Человеку Планеты.
Они останавливались перед большим черно-белым портретом, с которого на них спокойным взглядом смотрел Человек из Советской России для одних – и Человек из истории – для других. Посетила это траурное место и делегация из американского павильона во главе с самим фон Брауном, тем самым, который готовил ракеты для обстрела Лондона, был генералом СС, а теперь идеологом ракетостроения в Штатах. К полудню люди шли вереницей, уже не останавливаясь, лишь на секунду замедляя шаг, чтобы по-человечески сострадать нам, русским.
…Первыми у портрета побывали со скорбной миссией руководители нашего павильона. Чуть позднее пришли представители советских организаций в Канаде: Морфлота, Аэрофлота и Интуриста.
Среди сотрудников Генерального консульства СССР я обратил внимание на высокого со спокойной статью человека, которому было за пятьдесят. Он выделился тем, что, поднимаясь по лестнице, перестал обращать внимание на оживленно беседующего с ним попутчика. Он остановил его эмоциональную речь жестом. С того момента этот человек не сводил взгляда с лица космонавта, а его лицо приобретало все большую задумчивость.
Было такое ощущение, что это необычная личность в иерархии советских сотрудников здесь, в павильоне, и даже в Канаде. Он не ушел со всеми, а отойдя в сторону, одиноко созерцал печальный ритуал у советского Сына Земли. Неожиданно он отвернулся в сторону стендов, но встретив наши взгляды, отошел к перилам. А я успел заметить, что в его глазах, уставших от забот и, видимо, от глубоко проникшей в его душу скорби, застыли слезы…
Позднее, встречая этого человека среди наших людей в павильоне, я узнал, что это был Генеральный консул Павел Федорович Сафонов, один из опытнейших дипломатов. И всегда, кто бы ни говорил о нем, обязательно отмечал с доброй долей уважения, что он был одним из комсомольцев тридцатых годов – первооткрывателей и строителей города-символа на Дальнем Востоке Комсомольска-на-Амуре.
А пока неизвестный мне генконсул все еще стоял в стороне, и поток людей от портрета в черной раме оттесняла горка цветов. Часам к трем «очередь прощания» начиналась уже за пределами нашего павильона.
Глаза всех нас потеплели, когда к портрету Человека Вселенной, как называли в эти дни погибшего газеты, проникла стайка американских бойскаутов. Каждый из них оставил цветок, былинку-травинку и даже полынь с нашей Земли, столь желанной для космонавта и столь опасной для него в момент этой последней встречи.
Тогда, у портрета нашего Героя-космонавта, я не мог предположить, что с личностью Павла Федоровича нашу семью свяжет судьба не на одно десятилетие. А она, судьба, явно была благосклонна к нам, ибо чуть более чем через год, во время приезда в Канаду на длительный срок по делам торгового представительства в Монреале, пришлось иметь тесные отношения с ним по служебным, общественным и личным делам.
И теплое дружеское расположение Павла Федоровича, возникшее там, вдали от Отечества, мы – жена Нина и трое ребятишек, один из которых родился в Монреале, чувствовали и после возвращения в Москву. Никто, кроме Павла Федоровича, не смог бы создать в Москве наше «канадское землячество» и прочно взять его в свои руки.
И когда Павла Федоровича не стало, «союз», как-то сам собой, распался. Отдельные встречи проходили, но уже не в таком большом составе.
Весьма примечательным стал тот факт, что уже в Москве Павел Федорович выделил среди десятков бывших сотрудников советской колонии в Монреале нескольких «молодых» (сорокалетних и около того) людей. Причем даже не сотрудников генконсульства, а из других ведомств и даже с «двойным дном». Речь идет о тех, кто работал в Канаде под «крышей» – Морфлота, Аэрофлота, Интуриста, Торгпредства. Чем выделил? Приглашением на свое семидесятилетие, которое он справлял на даче, где многое было сделано его руками.
И по сей день это для меня «феномен», который озадачивает эдакой своеобразностью: мне и Нине – под сорок, и моим коллегам из других ведомств – около того. И быть приглашенными к Павлу Федоровичу?! Это не просто большая честь, но этим своим поступком он дал оценку нашей гражданской позиции и человеческим качествам!
На двадцатипятилетие нашей с Ниной свадьбы Павел Федорович возглавил ту часть стола в ресторане «Пекин», где «заседало» канадское землячество. Его дамой сердца была дочь Наталья. Особенностью торжества было то, что все «горючее» пряталось за портьерами, ибо в стране царствовал «сухой закон».
И в тот день весьма примечательным было то, что один из самых простых подарков был сделан Павлом Федоровичем. Подарок он изготовил сам, собственноручно, назвав его «Салют»: на подставке высотою в пятнадцать сантиметров вертикально расходятся вверх тонкие тросики с цветными шариками на концах. Так в чем особенность?
Этот подарок ежедневно и даже ежечасно сохраняет память о нашем «канадском» друге – Павле Федоровиче. Мы не помним другие подарки – время поглотило их и имена тех, кто дарил.
«Салют» уже не одно десятилетие греет душу и всегда на виду. Не затерялся подарок, и все, кто приходит к нам, всегда слышат рассказ о замечательном Гражданине, Патриоте, Профессионале.
Думается, что только широкая душа и противная его характеру «кастовость» МИДовцев смогла создать в Монреале столь дружный коллектив советской колонии. Павел Федорович объединил и на служебном, и на бытовом, и на общественном уровне все ведомства – с людьми, разными по характеру и амбициям, по жизненному опыту и по отношению к зарубежному быту.
Причем он делал это весьма деликатно и ненавязчиво, «привязав» все события домашнего уровня к проведению их в стенах генконсульства. И было «великим счастьем», что жена завхоза генконсульства оказалась в недавнем прошлом директором кулинарного техникума!
И вот результат: открытие сезона с прибытием теплохода «Пушкин» – малый «сабантуй», приезд артистов или открытие выставки советского детского рисунка… Не говоря уже об официальных праздниках и днях рождения.
Лето в тех местах жаркое, и выезд семьями на «Оку» – обычное явление в выходные дни. Вблизи Монреаля Великая Река Канады Сан-Лоран разливалась широко, и это место называлось «де Ока». И всегда заводилой был Павел Федорович и его верный «Санчо Панса» Герман Бурков, по общественной должности «профорг», а по работе – капитан-наставник Морфлота.
Большим событием для совколонии было столетие Владимира Ильича Ленина. Были официальные приемы, многочасовые передачи по радио и телевидению, включая программы из Штатов. И вот что характерно: не было недоброжелательства, ерничества и ехидства. И не потому, что этот день входил в список торжеств ЮНЕСКО. Люди мира понимали, что именно Ленин повернул мир в иную сторону – лицом к простым людям. И, честно говоря, было удивительным видеть на экране столь много положительного о личности и делах нашего вождя.
Подготовка к столетию включала в себя изготовление для каминного зала торжественного портрета Владимира Ильича. Учитывая, что я часто оформлял объявления, плакаты, рисовал картонных зверюшек к детским праздникам, Павел Федорович предложил заняться портретом мне.
Портрет нашелся – хорошего качества и в рамке, но мы решили, что нужно более красочное обрамление. Взяли большую раму и поместили в нее фанерную основу для красной материи, которая сходилась плиссированными складками в центре под портретом. Работа была не столько трудная, сколько кропотливая и деликатная.
И вот представьте себе картину: начинающий полнеть автор этих строк и по-юношески худощавый, высокий и стройный, седеющий наш генконсул. Мы ползали по полу и, делая дело, даже покрикивали друг на друга.
Отступление в мое детство и юность. От деда осталась заповедь: добросовестное отношение к делу и доброе отношение к людям. И вот, через десятилетия, оценивая прожитое и пережитое, я думаю, что именно этой заповедью руководствовался Павел Федорович. А потому, как говорил герой Киплинга, «мы с ним одной крови!». И я рассматриваю такой вывод, как большую честь для меня.
Так в чем же «человечность» Героя моего времени в лице Павла Федоровича? В отношении к нашей семье: к жене, двоим детям и третьему, который родился в Монреале? Наша семья по масштабам совколонии была многодетной. И в это «щепетильное» время в ожидании третьего ребенка Павел Федорович взял Нину на работу в консульстве: что-то печатать, работать на телетайпе, а когда уходили в отпуск – и убирать в канцелярии.
У нас осталось такое впечатление, что рождению сына радовалась вся совколония. И в честь нового гражданина СССР и первого советского, родившегося в Монреале и даже, якобы, в Канаде, в генконсульстве был дан «бал». Возможно, это было самое людное событие, ибо каждый считал своим долгом поздравить нас с Ниной. И «сотворил» все это Павел Федорович!
Но рождение сына имело еще одно последствие. Павел Федорович, сколько мог, не отпускал с работы Нину («приходи, когда сможешь…»). И было это во время «декрета» и после него. Благо мы жили в пяти минутах от консульства. И по сей день Нина вспоминает, что именно Павел Федорович был единственным, кто оплатил ее декретный отпуск.
Павел Федорович не спешил распекать тех, кто делал ошибки, мелкие нарушения правил поведения советского человека за рубежом либо попадал в автомобильную аварию. В таком «горестном» положении он поддерживал «штрафника» и не укорял, а утверждал его в мысли, что впредь нужно быть более строгим к самому себе.
Начало семидесятых годов для Канады было временем потрясений. Это восстание «Фронта освобождения Квебека», когда Монреаль оккупировали парашютно-десантные войска англосаксов из Британской Колумбии. Город был объявлен на осадном положении, причем это было впервые за последние сто лет. Это и забастовка монреальских полицейских, явление весьма необычное в благополучной Канаде. Это – обострение американо-канадских экономических отношений вследствие попытки канадской стороны перестать быть придатком Штатов в области сырья и рабочей силы.
Все советские организации в этой ситуации работали на сбор информации об этих событиях. Тем более что в дни активности «Фронта» по науськиванию США канадская сторона пыталась увязать его деятельность с участием советской стороны. Но, конечно, основная нагрузка в дни этих событий ложилась на коллектив генконсульства, возглавляемого Павлом Федоровичем.
Конец семьдесят первого года был труден для советской колонии еще и потому, что усилились антисоветские настроения в самом Монреале. Павел Федорович, имея хорошие отношения с мэром города, был предупрежден об активизации экстремистов из еврейской общины Монреаля, направляемой сионистскими кругами. Генконсульство попало в кольцо пикетирования активистами-антисоветчиками.
По иронии судьбы здание напротив генконсульства в тупиковой улице занимало монреальское отделение еврейского общества. Представители его день и ночь находились перед дверями консульства. Плакаты, выкрики, угрозы, ругательства на ломаном русском языке, плевки на одежду и в лицо – таким был удел сотрудников советских учреждений в Монреале, наших жен и детей.
Консультации о поведении советских людей в городе в эти дни давал Павел Федорович. Именно его связи с мэром и полицией охлаждали экстремистов. И все же инструктируемые раввином Кахане молодчики разгромили наш Интурист и Аэрофлот, сожгли автомашину во дворе генконсульства. Подожгли напалмом входную дверь учреждения. Пострадал во время тушения пожара специалист, дежуривший в ту ночь в генконсульстве. Он на всю жизнь остался хромым.
Из Москвы пришло указание отправить пострадавшего домой, несмотря на то, что лечение будет за счет канадской стороны. И торгпредство, и Павел Федорович понимали, что едва ли лечение дома будет столь квалифицированным, как это предлагали канадские врачи. Благодаря объединенным усилиям Павла Федоровича, торгпредства и даже посольства пострадавший прошел курс лечения в Канаде.
Еще со времени ЭКСПО-67 у Павла Федоровича сложились отличные отношения с мэром Монреаля Жаном Драпо и с начальником полиции города. Мэр очень высоко ценил и гордился тем фактом, что в его городе в годовщину пятидесятилетия Советской России на столь значимой международной выставке был представлен такой грандиозный «Павильон СССР».
Мэр всегда посещал генконсульство в дни наших торжеств и подолгу задерживался там. И было видно, что наш генконсул и мэр на дружеской ноге.
Начальник полиции и те полицейские, кто работал в районе генконсульства, любили дежурить у ворот здания генконсульства в дни наших официальных праздников. Как говорили они: «за русское гостеприимство» или «за русские хлеб-соль» (последнее по-русски!).
Даже в городе не раз случалось, что «русского нарушителя» на дороге тут же прощали, узнав, что он советский и из генконсульства.
Но с начальником полиции были «особые» отношения. Это сказалось еще на ЭКСПО, когда экстремисты атаковали наш павильон, и когда бесчинствовали еврейские погромщики, воодушевленные Кахане. Их действия немедленно пресекались.
Однажды в Монреале случилось невероятное: забастовали городские полицейские, объявив бесконтрольным город на два дня. Сам глава полиции к ним присоединился. И город оказался во власти стихийной толпы: грабились магазины, мастерские, на граждан нападали…
А полицейские разъезжали в крытых грузовиках и демонстративно разбрасывали пустые банки из-под пива. Требования полицейских были просты: повысить зарплату, которая была ниже, чем в других (англосаксонских) провинциях. Она не превышала зарплату водителей автобусов.
Власть не простила этого начальнику полиции: он был снят с должности и уволен со службы. И вот парадокс: бывший глава полиции крупнейшего в стране города стал часто бывать в генконсульстве, и не только в праздничные дни (т.е. по приглашению). А затем (вероятно, не без помощи Павла Федоровича?!) он поехал в Москву и возвратился оттуда твердо уверенным, что его место в рядах канадских правозащитников и борцов за мир.
Ветеран войны, дипломат, организатор консульств в ряде стран и истовый гражданин своего Отечества Павел Федорович Сафонов оставил в наших душах след и глубокую веру в возможность быть порядочным на государственном посту. Ему претила неискренность, он был терпелив к слабостям своих коллег, и к нему мы шли с открытой душой.
В последний день мая восемьдесят пятого года нас постигла печальная весть. Об этом мгновении в моем дневнике от 31 мая 1985 года сделана такая запись:
«Сегодня в Здравнице в три часа ночи ушел от нас Павел Федорович! Около двух часов дня мне на работу позвонила Нина. Она узнала об этом от Дины Бурковой.
Ушел от нас Человек-Эпоха, Человек – совесть века, Человек завтрашнего дня!!!
Как много радостных минут доставило нам общение с П.Ф.! Уходят лучшие из того бесконечно долгого и справедливого времени нашей Родины-Победительницы.
Ушел лучший из нас, из нашего «канадского землячества».
М.б. венок надписать: «Павлу Федоровичу – первому среди нас. Монреальцы»…
Тот скорбный день запомнился. Да и потом вспоминали мы о Павле Федоровиче и его последнем пути по земле, изредка собираясь в узком кругу. Провожали Павла Федоровича «монреальцы» «по-семейному»: Дина и Герман Бурковы, Людмила и Геннадий Свешниковы (Морфлот), Лиза и Леонид Корсики (Интурист), Нина и Анатолий Максимовы (торгпредство).
Государственного значения Человеку наша маленькая группа «монреальцев» отдавала и гражданские почести, и офицерскую честь, ибо трое из нас были «дважды профессионалы».
Не претендуя на строгие каноны в стихосложении, провожая в последний путь нашего Главного Монреальца, сердце позвало к бумаге и перу. И вот что решаюсь представить на суд моих коллег по совколонии, родных и друзей Павла Федоровича.
ДОБРЫЙ СЛЕД
(памяти Павла Федоровича Сафонова)
Он людям добрый след оставил,
Шагнув с Кубани далеко.
Он Родину делами славил,
Честь нёс по миру высоко!
Был труд достойный на Амуре,
Где город рос из ничего.
Шел поперек фашисткой буре —
То ратный подвиг был его.
Десятки стран изъездил он,
Как дипломат служа.
И хоть нелегкий путь пройдён —
Чиста его душа.
Он много подарил тепла
Друзьям, товарищам, родным.
Большим потоком жизнь его текла…
Тем горше расставаться с ним.
Пал Федорыча провожаем мы
В последний его путь.
И словно свет близкой звезды,
Ты в жизни нашей будь?!
Прощай, партийный Человек,
Муж государства, славный воин:
Клянемся, что в тревожный век
Тебя мы все будем достойны!
Москва, Гольяново 31.05.1985
Именно о таких людях сказал русский историк и философ Дмитрий Эдуардович Харитонович:
«В реальности существуют люди…
Нет политической истории, есть история людей…»
Воспоминания старшего брата
В детстве за Павлом Федоровичем Сафоновым довольно прочно закрепилось прозвище «Пузатый», хотя в действительности пузатым он никогда не был. А прозвали его так потому, что в летнее время, когда созревали всякие фрукты и овощи, он изничтожал их в неограниченных количествах и самым примитивным образом – без ножа, вилки и, уж конечно, без салфетки, – а от стекавшего на его рубаху сладкого сока, особенно от арбузов и дынь, она затвердевала и отдувалась на животе коробом.
Весной 1918-го года на нас, четверых детишек мал-мала меньше, свалилась по-настоящему большая беда: умерла наша мама. Она умерла от «испанки» – свирепствовавшей в те годы на Кубани эпидемии вирусного гриппа. В солнечные пасхальные дни, когда все мы, дети, играли во дворе в «крашенки» (крашеные яйца), старшая сестра Нина выскочила из дома с истерическим плачем и бросилась обнимать нас, сообщая что-то непонятное из-за душивших её слёз, но, по-видимому, очень важное. Потом мы все-таки поняли, что умерла мама и что мы стали вдруг сиротами.
Старшей сестре шёл тогда одиннадцатый год, мне девятый, а младшим Шуре и Павлу – шесть и четыре года соответственно. В моей голове никак не укладывалось, чтобы наша единственная мама, в которой я души не чаял и которую считал самой лучшей из всех мам – чтобы её вдруг не стало. Это представлялось мне совершенно невероятным.
А спустя какое-то время вернулся с войны отец, уже вдовцом. Сильно тосковал по матери, это было заметно и мне, малышу. Бывало, долго смотрит на нас, детей, и вдруг, ни с того ни с сего, быстро встанет и уйдет молча в другую комнату или во двор – стеснялся, видимо, показывать навернувшиеся на глаза непрошеные слёзы.
Не прошло и полгода после смерти матери, как до нас, детей, дошел слух, что отец собирается жениться и привести нам мачеху, так как бабке не под силу справляться со всеми нами. Видимо, она и наседала на него с этой женитьбой, кто же еще? И мы страшно расстроились из-за этой новости, от того, что скоро попадем в полную зависимость от злой мачехи. А что она будет злой, мы в этом не сомневались – какой же еще ей быть, ведь мачехи бывают только злыми и вредными. Но судьба распорядилась по-своему: во время поисков по хуторам для нас мачехи отец где-то заразился тифом и, недолго проболев, умер.
Став круглыми сиротами, мы, дети, оказались на попечении нашей бабки.
Мои братья были очень разными. Шурка, будучи еще пацаном, проявил склонность ко всякого рода коммерческой деятельности: любил и умел у кого-нибудь что-то выгодно перекупить, а то и просто выманить. Отличался особой бережливостью, граничившей со скопидомством, к накоплению денег, какими бы малыми они ни были, часто отказывал себе в удовольствиях ради того, чтобы сберечь впрок лишний гостинец или копейку. И этими средствами норовил поставить в зависимость от себя своих братьев и сверстников, что ему нередко удавалось. Будь Шурка сейчас жив и помоложе, в наше теперешнее время он мог бы стать крупным коммерсантом, а то и банкиром.
Павел же, в отличие от Шурки, был большим простаком и обмануть его в какой-либо коммерческой сделке не составляло никакого труда, чем Шурка всегда и пользовался. Появлявшиеся съедобные гостинцы Павел тут же съедал, если до этого Шурка не успевал «выдурить» их у него. Он легко расставался и с оказавшимися в его руках гривенниками и пятиалтынными: «А на шо воны мэни здалысь, шо можно купыть за таки мали гроши – обычно говорил он – а то ще загублю» (в смысле потеряю), и отдавал их мне или Шурке. (В те годы мы, дети, разговаривали на таком русско-украинском языке, а точнее – на кубанском диалекте).
Но была у Павла одна выдающаяся черта, которую он сохранил на всю жизнь – это его изобретательность, он всегда что-то мастерил, что-то придумывал, что-то усовершенствовывал. Вот, например, изобрел «агрегат» для очистки стебля сурепки от кожицы. Есть такое растение на Кубани, стебель которого, если его очистить, – сладкий и сочный. И очищался он от кожуры довольно легко вручную. Но Павлу захотелось механизировать этот процесс. И он изобрел и изготовил приспособление, с помощью которого действительно можно было очистить сурепку, хотя на это затрачивалось больше времени и усилий, чем на её очистку вручную, и сама сурепка становилась изрядно помятой. Но это не обескураживало изобретателя, он упорно продолжал совершенствовать и внедрять свое детище.
И он многого добивался в этом направлении. А главное – это все же механизация, технический прогресс. И уже будучи взрослым, когда мы жили с ним на общей даче под Москвой и занимались огородничеством, Павло (так, на кубанский манер, я называл его и позже) поражал меня своей изобретательностью. Он органически не мог мириться с монотонным ручным трудом и всячески старался механизировать его, облегчить, упростить. И многого добивался в своих выдумках, начиная от приспособлений для равномерной посадки семян, автоматического полива растений и кончая устройствами для осторожного съема спелых фруктов, агрегатом для размельчения больших комьев почвы и всевозможными устройствами для орошения грядок и лужаек.
А чего стоило его изобретение для отпугивания птиц – нарисованные на вращающемся листе блестящей жести страшные глаза какого-то животного, – это отлично срабатывало!
Руки у Павла были «золотые», если говорить о всякого рода механических поделках, и он любил этим заниматься. Не зря же его друзья и знакомые называли его Кулибиным.
Запомнилась история с моими настенными часами, доставшимися мне из каких-то немецких трофеев. Шли они неплохо и довольно точно показывали время. Но однажды по неосторожности я зацепил их стремянкой, и часы, ударившись о пол, разлетелись, что называется, в «пух и прах». Собрав останки в чудом уцелевший деревянный корпус, я оставил их на виду в передней, чтобы вынести потом во двор в мусорный бак. Увидев этот лом, Павло попросил его у меня «на запчасти». А когда мы выехали весной на дачу, он принес мне возрожденные из небытия мои трофейные часы. Утерянные или поломанные детали он изготовил из подручных материалов, в том числе из консервных банок. Я повесил их в кухне, не очень-то надеясь на то, что они смогут исправно нести положенную службу. С тех пор они висят там вот уже более полувека. И не просто висят, а служат верой и правдой, не уступая по своей точности кремлевским курантам…
Но возвращаюсь к нашим детским годам. Как-то само собой получилось, что мы с сестрой негласно поделили младших между собой: у Нины под опекой оказался Шурка, а я стал опекать Павла. И никому в обиду мы своих подопечных не давали, старались в меру своих сил и возможностей защищать их. И хотя я вскоре расстался с хутором – уехал сначала в Ленинград, а затем по комсомольской мобилизации на дальневосточную путину, – наша с Павлом особая привязанность друг к другу сохранилась до конца.
Наши встречи всегда были для меня большой радостью и случались они, как правило, неожиданно – Павло любил «возникать» без предупреждений. Так было, в частности, во Владивостоке, где он объявился вдруг после почти десятилетней разлуки со мной на хуторе. Придя с работы, я обнаружил спящего на моей кровати какого-то парня, которого смог распознать только после того, как разбудил его. Передо мной оказался никто иной, как мой единоутробный меньшой брат во всей своей красе: молодой, лет 17—18 юноша в комсомольском костюме защитного цвета (вошедшей в те годы в моду с лёгкой руки лидера немецких коммунистов Тельмана «юнгштурмовке») и со своей, так хорошо мне знакомой добродушной улыбкой простака, мой «подопечный» Павло!
Оказалось, что он с большой группой комсомольцев-энтузиастов был направлен ранней весной 1932-года на строительство авиационного завода где-то в дальневосточной тайге (вокруг которого возник потом новый город-герой, Комсомольск-на-Амуре). Стройка эта в оборонных планах страны числилась в ряду первоочередных и, как «ударная», была возложена на комсомол. Но поскольку первопроходцы прибыли в Хабаровск слишком рано, когда река Амур, по которой им предстояло отправиться к месту назначения, была еще покрыта льдом, они вынуждены были задержаться там в ожидании, когда река станет судоходной. Вот Павло и воспользовался этой заминкой, чтобы навестить своего «опекуна» во Владивостоке.
Следующая встреча с ним состоялась лет через пять или шесть в Москве, где я тогда учился, и тоже для меня совсем неожиданно. Придя из института, я застал в комнате общежития Павла, беседовавшего за чаем с моей женой и двухлетней дочуркой. И на этот раз он навестил меня не специально, а «завернул по пути»… в Америку, куда Авиапром направлял его с двумя или тремя такими же передовиками строительства и производства для прохождения практики на авиационных заводах США. Теперь он выглядел иначе, чем при нашей встрече во Владивостоке: это был уже молодой мужчина в расцвете сил, по всему облику которого сразу было видно, что перед вами незаурядный руководитель либо строительства, либо производства. Тогда он был начальником одного из ведущих цехов завода в Комсомольске. И принарядили его, как надо, чтобы показаться американцам – в отличном костюме, дорогом, модном тогда, кожаном пальто и, конечно, в фетровой шляпе. Я искренне гордился своим преуспевающим младшим братом и с нескрываемым удовольствием знакомил с ним моих коллег-студентов.
А через несколько лет, когда я уже заканчивал свой институт – опять встреча в Москве: на этот раз Павла командировали на учебу в Промышленной академии, где готовили руководителей народного хозяйства страны. Теперь он приехал в Москву не один, а с молодой, красивой женой-спортсменкой.
Пожили они тогда какое-то время у нас в общежитии, – а затем решили обзавестись своим жильём. Купили в одном из окраинных районов Москвы, в Перово, полдома, отремонтировали и оборудовали его по своему вкусу и зажили счастливо своей семьей. Там у них родилась дочь Наташа, оттуда же Павел ушел добровольцем в армию – шла уже Вторая мировая война.
Однако самой неожиданной для меня была встреча с Павлом спустя семь лет в США, где я работал тогда в Секретариате Организации объединенных наций. Моя постоянная квартира находилась в Нью-Йорке. А на летнее время мы с одним из соотечественников снимали небольшой домик в загородном посёлке вблизи штаб-квартиры ООН, размещавшейся в первые годы после её создания за городом, километрах в 30—35 от Нью-Йорка, в местечке с лирическим названием «Лэйк саксесс».
Ранней осенью, в один из выходных дней в нашем дачном домике раздался телефонный звонок, спрашивали меня. Звонил Павло, и слышимость была настолько хорошей, что я не преминул сказать ему об этом, так как был уверен, что звонит он из Москвы. Поняв моё заблуждение, Павло не стал меня переубеждать, а сказал, что говорит «по правительственной линии» и поэтому очень ограничен во времени. Поинтересовавшись коротко моими делами и здоровьем семьи, спросил, где я в данный момент живу, так как на мою городскую квартиру он никак не мог дозвониться. Мой ответ, что живу на даче, его не удовлетворил, и он попросил сообщить ему «на всякий случай» точный адрес, авось подвернется какая-нибудь оказия.
На этом разговор и закончился, время у Павла истекло. А через какой-то час, не больше, к нашему дачному домику подъехало такси и из него вышел… Павло – худой, стриженый под машинку, совсем не похожий на того импозантного мужчину, которого я видел в последний раз перед его уходом в армию. То ли в армии его так измотало, то ли в Москве жилось пока еще тяжело…
И Павло рассказал, что после демобилизации его направили в распоряжение Министерства иностранных дел СССР. Было принято в расчет то, что он уже побывал на работе за рубежом и владел английским языком А теперь он приехал в Нью-Йорк в составе технической группы на открывающуюся через несколько дней сессию Генеральной ассамблеи ООН. Вот так мы оказались с ним в одном и том же ведомстве, где проработали до конца своей трудовой деятельности. Однако и здесь мы встречались нечасто: то я в длительной загранкомандировке, а он в Москве, то наоборот – он в отъезде, а я дома.