Есенин, его жёны и одалиски

И в заключение: «Стихотворение тебе я уже давно написал, но как-то написать в письме было неохота. Но пересилил себя, накропал:

 
Ты плакала в вечерней тишине,
И слёзы горькие на землю упадали,
И было тяжело и так печально мне,
И всё же мы друг друга не поняли.
 
 
Умчалась ты в далёкие края,
И все мечты мои увянули без цвета,
И вновь опять один остался я
Страдать душой без ласки и привета.
 
 
И часто я вечернею порой
Хожу к местам заветного свиданья,
И вижу я в мечтах мне милый образ твой,
И слышу в тишине тоскливые рыданья».
 

В июле 1913 года исполнился год пребывания Есенина в старой столице. За это время он вошёл в жизнь большого города, поучаствовал в рабочем движении, был благожелательно принят в писательскую среду (Суриковский литературный кружок), его стихи положительно оценили поэт И. Белоусов и историк русской поэзии XIX столетия П.Н. Сакулин. А М. Бальзамова всё представляла его таким, каким увидела на гулянье в Константинове. Поэтому Сергей не без основания писал ей:

«Читаю твоё письмо и, право, удивляюсь. Где же у тебя бывают мысли в то время, когда ты пишешь? Или витают под облаками? То ты пишешь, что не можешь дать своей фотографии, потому что вряд ли мы увидимся, то ссылаешься на то, что надо продолжить.

Ты называешь меня ребёнком, но, увы, я уже не такой ребёнок, как ты думаешь, меня жизнь достаточно пощёлкала, особенно за этот год.

Я был сплошная идея. Теперь же и половину не осталось того. И это произошло со мной не потому, что я молод и колеблюсь под чужими взглядами, но нет, я встретил на пути жестокие преграды, и, к сожалению, меня окружали все подлые людишки. Я не доверяюсь ничьему авторитету, я шёл по собственному расписанию жизни, но назначенные уроки терпели крах. Постепенно во мне угасла вера в людей, и уже я не такой искренний со всеми. Кто виноват в этом? Конечно, те, которые, подло надевая маску, затрагивали грязными лапами нежные струны моей души. Теперь во мне только ещё сомнения в ничтожестве человеческой жизни […] Я положительно от себя отказался, и если кому-нибудь нужна моя жизнь, то пожалуйста, готов к услугам, но только с предупреждением: она не из завидных».

С. Есенин

Эта самохарактеристика Есенина, конечно, не обрадовала Марию, так как показала, что она совершенно не знает поэта как человека. Не понравился ей и менторский тон в назиданиях любимого: по существу, они носили уничижительный характер:

«На курсы я тебе советую поступить, здесь ты узнаешь, какие нужно носить чулки, чтоб нравиться мужчинам, и как строить глазки и кокетливо подводить их под орбиты. Потом можешь скоро на танцевальных вечерах (в ногах твоя душа) сойтись с любым студентом и составишь себе прекрасную партию, и будешь жить ты припеваючи. Пойдут дети, вырастите какого-нибудь подлеца и будете радоваться, какие получает он большие деньги, которые стоят жизни бедняков. Вот всё, что я могу тебе сказать о твоих планах.

Верно, Маня, мало в тебе соков, из которых можно было бы выжать кой-что полезное, а это я говорю на основании твоих слов: “Танцы – душа моя!” Бедная, душу-то ты схоронила в ноги!»

Не зная автора письма, подумаешь, что это писал какой-то аскет, требующий от юного создания самоотречения, отказа от маленьких радостей жизни. Нет, не отринул ещё молодой поэт идеализм, о котором помянул в начале своей эпистолы.

А как вам, читатель, вот это заявление «любимой»:

«Любить безумно я никогда ещё не любил, хотя влюбился бы уже давно, но ты всё-таки стоишь у дверей моего сердца. Но, откровенно говоря, эта вся наша переписка – игра, в которой лежат догадки, – да стоит ли она свеч?

Любящий С.»

У дверей его сердца! Но всё-таки любит! А впрочем – какая любовь – виделись всего один раз, и сам признался, что никогда не любил, правда, «безумно». Но это хорошо – ведь надо жить, а как это возможно без ума? Словом, девушке на пороге семнадцатой весны было о чём задуматься. А Есенину в сентябре исполнилось восемнадцать лет; он считал себя уже вполне созревшим физически и нравственно, а потому продолжил поучать и «просвещать» Марию:

«Жизнь – это глупая шутка. Всё в ней пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной и сгущённый хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений. Но есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката. Лучи солнышка влюбились в зелёную ткань земли и во всё её существо и бесстыдно, незаметно прелюбодействуют с нею.

Люди нашли идеалом красоту и нагло стоят перед оголённой женщиной, и щупают её жирное тело, и разражаются похотью. И эта-то игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких, названа у них любовью. Так вот она, любовь! Вот чего ждут люди с трепетным замиранием сердца. “Наслаждения, наслаждения!” – кричит их бесстыдный, заражённый одуряющим запахом тела в бессмысленном и слепом заблуждении, дух. Люди все – эгоисты. Все и каждый только любит себя и желает, чтобы всё перед ним преклонялось и доставляло ему то животное чувство – наслаждение».

Есть, конечно, и вполне достойные люди, полагал поэт, но это капля в море античеловечности. «Дух их тоскует и рвётся к какому-то неведомому миру, и они умирают не перед раскрытыми вопросами отвратительной жизни, – увядают эти белые чистые цветы среди кровавого болота, покрытого всею чернотой и отбросами жизни».

Мария, с её опытом жизни среди простых крестьян села Калитинка, никаких кровавых болот не видела, никакого разврата не знала и не понимала, какой неведомый мир нужен любимому, что он так угнетает и терзает его душу. А тот всё сгущал чёрные краски:

«К чему же жить мне среди таких мерзавцев, расточать им священные перлы моей нежной души. Я один, и никого нет на свете, который бы пошёл мне навстречу такой же тоскующей душой. Будь это мужчина или женщина, я всё равно бы заключил его в свои братские объятия и осыпал бы чистыми жемчужными поцелуями, пошёл бы с ним от этого чуждого мне мира, предоставляя свои цветы рвать дерзким рукам того, кто хочет наслаждения.

Я не могу так жить, рассудок мой туманится, мозг мой горит и мысли путаются, разбиваясь об острые скалы – жизни, как чистые хрустальные волны моря.

Я не могу придумать, что со мной. Но если так продолжится ещё, – я убью себя».

Такая жизненная перспектива, конечно, не могла понравиться девушке, желавшей иметь хозяина-мужа, здоровых детей и простые радости жизни. А что дал ей поэт почти за полтора года заочного общения? Сплошные жалобы и страдания, никакого будущего, и не понять: любит её или не любит? Всё неопределённо и хаотично: начинает за здравие, кончает за упокой: «Я знаю, ты любишь меня, но подвернись к тебе сейчас красивый, здоровый и румяный с вьющимися волосами другой – крепкий по сложению и обаятельный по нежности, и ты забудешь весь мир от одного его прикосновения, а меня и подавно…»

Поплакав и подумав, Мария решила больше не отвечать человеку, которого не могла понять. А любовь? Да, любила и ещё любит, но не сегодняшнего резонёра, а того юношу, почти мальчика, который запечатлелся в её сознании по той далёкой встрече в Константинове.

Не получив ответа на своё последнее письмо, Сергей взбеленился и слал Бальзамовой свои цидули одну за другой. Но Мария не отвечала. Тогда Есенин написал её отцу, диакону сельской церкви. Тот с недоумением читал: «Вероятно, я не стою вашего внимания… Успокойтесь, прощайте!»

Растревоженный диакон потребовал от дочери объяснений. Узнав, что отношения молодёжи ограничивались перепиской, успокоился, но спросил:

– Он не кинется с моста?

Будто предвидел судьбу поэта.

…В 1913 году Есенин закончил несостоявшийся роман примирительным письмом к Марии, девушке тургеневского типа: «Если ты уже любишь другого, я не буду тебе мешать, но я глубоко счастлив за тебя. Дозволь тогда мне быть хоть твоим другом… Сейчас я не знаю, куда преклонить голову; Панфилов, светоч моей жизни, умирает от чахотки».

Хорошее письмо, но всё же Сергей Александрович немного лукавил: на девятнадцатой странице его жизни появилась третья женщина.

Смиренная Анна. С конца 1913 года Есенин начал слушать в Народном университете имени Шанявского лекции по истории литературы. Посещение занятий было свободным. Историк А. Кизеветтер вспоминал: «Я видел там сидящими рядом офицера Генерального штаба и вагоновожатого городского трамвая, университетского приват-доцента и приказчика от Мюра и Мерилиза, даму с пушистым боа на шее и монаха в затрапезной рясе».

В университете Есенин познакомился с Анной Изрядновой, большеглазой, умной и очень доброй девушкой. Но красотой она не блистала и была на четыре года старше Есенина. Поэт страждал ласки, и он её получил от этой тихой и безропотной представительницы слабого пола.

Вся семья Изрядновых была связана с типографией Сытина. Роман Изряднов, глава семьи, работал рисовальщиком (он окончил Строгановское художественное училище). Анна и Надежда, его дочери, служили корректорами. Серафима, третья дочь Изряднова, числилась при конторе типографии. Есенин был помощником (подчитчиком) двух первых сестёр.

Супруг Нади много читал и хорошо разбирался в поэзии. Есенин спорил с ним о Блоке и Бальмонте. Анна разбиралась в поэзии не хуже Сергея, в разговоры мужчин не вмешивалась, но не без умысла подарила Есенину сборник Н. Клюева «Сосен перезвон». Об этом, вроде бы незначительном, факте Захар Прилепин пишет: «Она сделала выбор наиточнейший – Клюев открыл молодому поэту современную ему литературу».

А. Изряднова

Анна буквально лелеяла Сергея и говорила о нём: «Он был такой чистый, светлый, у него была такая нетронутая, хорошая душа – он весь светился». Это была первая женщина, воспринявшая не только внешность поэта. Есенин предстал перед ней в образе ангела небесного:

– Он только что приехал из деревни, но по внешнему виду на деревенского парня похож не был. На нём был коричневый костюм, высокий накрахмаленный воротник и зелёный галстук. С золотыми кудрями он был кукольно красив, окружающие по первому впечатлению окрестили его вербочным херувимом.

Это по первому, а по второму и третьему?

– Был очень заносчив, самолюбив, его невзлюбили за это. Настроение было у него угнетённое: он поэт, а никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать.

Анна была ласковой девушкой. В херувима влюбилась с первого взгляда и буквально смотрела ему в рот.

Она принесла Есенину удачу: в январе 1914 года в журнале «Мирок» под псевдонимом «Аристон» было опубликовано его первое стихотворение «Берёза»:

 
Белая берёза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебр ом.
 
 
На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой.
 
 
И стоит берёза
В сонной тишине,
И горят снежинки
В золотом огне.
 
 
А заря, лениво
Обходя кругом,
Обсыпает ветки
Новым серебром.
 

В следующих номерах журнала «Мирок» были напечатаны стихотворения «Пороша», «Село», «Колокол дремавший…», «С добрым утром» и «Сиротка». Были публикации в журналах «Доброе утро» и «Проталина», в газетах «Новь» и «Путь правды». Последняя издавалась в Петербурге. В разделе «Движение рабочих» 15 мая было напечатано стихотворение «Кузнец»:

 
Куй, кузнец, рази ударом,
Пусть с лица струится пот.
Зажигай сердца пожаром,
Прочь от горя и невзгод!
Закали свои порывы,
Преврати порывы в сталь
И лети мечтой игривой
Ты в заоблачную даль.
Там вдали, за чёрной тучей,
За порогом хмурых дней,
Реет солнца блеск могучий
Над равнинами полей.
 

На 1914 год выпали большие изменения в личной жизни Есенина. В феврале умер его единственный друг Гриша Панфилов. В марте Сергей вступил в гражданский брак с Анной Изрядновой.

В недолгий период ухаживания за Анной Есенин часто бывал в доме 20 по Тёплому переулку (теперь это улица Знаменка), в котором жила семья Изрядновых: три девицы и их родители. После бракосочетания Сергей и Анна поселились в доме 3, квартира 12, по 2-му Павловскому переулку. «Живём вместе около Серпуховской заставы, – писала Изряднова. – Работа отнимает очень много времени: с восьми утра до семи вечера, некогда стихи писать».

Стихи писал, конечно, супруг, а Анна хлопотала по дому – помощи от Сергея не было. «Ко мне он очень привязался, читал стихи. Требователен был ужасно, не велел даже с женщинами разговаривать – они нехорошие. Посещали мы с ним университет Шанявского. Всё свободное время читал, жалованье тратил на книги, журналы, нисколько не думая, как жить».

С половины весны до осени Есенин не работал, тем не менее в июне заявил:

– Москва неприветливая – поедем в Крым.

И поехал – один. За две недели прожился и стал бомбардировать бедную женщину требованиями денег. Что делать? «Пошла к его отцу просить, чтобы выручил его. Отец не замедлил послать ему денег, и Сергей через несколько дней в Москве. Опять безденежье, без работы. Живёт у товарищей».

Университет Шанявского

Почему у товарищей? За три месяца семейной жизни супруга «приелась». Этот срок стал роковым для совместного проживания с женщиной. Дальше он только уменьшался, но Есенин пока об этом не знал.

Жили молодые на зарплату Анны и скромные гонорары Сергея (15 копеек за строчку – не разгуляешься). В сентябре Анна объявила, что беременна. Пришлось устраиваться на работу. Поступил корректором в типографию торгового дома «Чернышёв Д. и Кобельков Н.».

Она находилась в Банковском переулке, 10 (район Мясницкой). Но там не задержался, с рождением сына уволился. Изряднова вспоминала:

– Есенину пришлось много канителиться со мной (жили мы только вдвоём). Нужно было меня отправить в больницу, заботиться о квартире. Когда я вернулась домой, у него был образцовый порядок: везде вымыто, печи истоплены, и даже обед готов и куплено пирожное, ждал. На ребёнка смотрел с любопытством, всё твердил: «Вот я и отец». Потом скоро привык, полюбил его, качал, убаюкивая, пел над ним песни.

1915 год начался для Есенина довольно удачно: во втором номере журнала «Млечный Путь» появилось его стихотворение «Зашумели над затоном тростники…», а в третьем – «Выткался на озере алый свет зари…». Позднее они были признаны лучшими из всего напечатанного поэтом в ранний московский период его творчества.

Редактором-издателем журнала «Млечный Путь» был Алексей Михайлович Чернышёв, приказчик торгового дома «А. Колесников». В его квартире и размещалась редакция: Садовническая, 9 (ныне улица Осипенко). В журнале охотно печатали произведения молодых авторов, особенно стихи. В редакции устраивались «субботы», на которые приходили писатели, художники и артисты. Читали стихи и рассказы, обменивались мнениями, говорили о новых книгах. В один из вечеров читал стихи Есенин.

«Читал тихо, просто, задушевно, – вспоминал литератор (а тогда студент) Н.Н. Ливкин. – Кончив читать, он выжидающе посматривал. Все молчали.

– Это будет большой, настоящий поэт! – воскликнул я. – Больше всех нас, здесь присутствующих.

Есенин благодарно взглянул на меня».

Самой жгучей темой тогдашней журнальной литературы была война с Германией. Ни один печатный орган не обходился без стихов о русской армии и русских ратниках. 23 ноября 1914 года в газете «Новь»^[5] было напечатано стихотворение Есенина «Богатырский посвист». 22 февраля следующего года в журнале «Женская жизнь» появилась статья «Ярославны плачут», в ней Есенин показал отношение поэтесс к грозным событиям. Русских Сафо он разделил на две группы – на два лагеря: «В каждом лагере свои взгляды на ушедших. Но нам одинаково нужны Жанны д’Арк и Ярославны. Как те прекрасны со своим знаменем, так и эти со своими слезами».

Есенин продолжал посещать занятия в Народном университете имени Шанявского. Там он познакомился с поэтами Н.И. Колоколовым, В.Ф. Наседкиным, И.Г. Филипченко и Д.Н. Семёновским. Последний писал о первой встрече с Сергеем:

«На одной из вечерних лекций я очутился рядом с миловидным пареньком в сером костюме. Он весь светился юностью, светились его синие глаза, светились пышные волосы, золотистыми завитками спускавшиеся на лоб.

Лекция кончилась. Не помню, кто из нас заговорил первый, но только через минуту мы разговаривали как старые знакомые. Держался он скромно и просто. Доверчивая улыбка усиливала привлекательность его лица. Среди разговора о стихах Есенин сказал:

– Я теперь окончательно решил, что буду писать только о деревенской Руси».

На одном из заседаний Суриковского кружка присутствовали писатели из Петрограда. Послушав Есенина, они посоветовали ему перебраться в столицу, и Сергей загорелся этой идеей. Семёновский не раз был свидетелем разговоров об этом, о последнем поведал Н.Н. Ливкин:

«Однажды, поздно вечером, мы шли втроём – я, поэт Николай Колоколов и Есенин – после очередной “субботы”. Есенин возбуждённо говорил:

– Нет! Здесь в Москве ничего не добьёшься. Надо ехать в Петроград. Ну что! Все письма со стихами возвращают. Ничего не печатают. Нет, надо самому… Под лежачий камень вода не течёт. Славу надо брать за рога.

Мы шли из Садовников, где помещалась редакция^[6], по Пятницкой. Говорил один Сергей:

– Поеду в Петроград, пойду к Блоку. Он меня поймёт…

Мы расстались. А на следующий день он уехал».

Уехал Сергей 8 марта 1915 года, оставив (и как оказалось, навсегда) жену и сына. Внешне он всё ещё выглядел херувимчиком, но внутри у него что-то обломилось. Вот его откровения, высказанные М. Бальзамовой:

«Моё я – это позор личности. Я выдохся, изолгался и, можно даже с успехом говорить, похоронил или продал свою душу чёрту, и всё за талант. Если я поймаю и буду обладать намеченным мною талантом, то он будет у самого подлого и ничтожного человека – у меня.

Если я буду гений, то вместе с этим буду поганый человек. Это ещё не эпитафия.

1. Таланта у меня нет, я только бегал за ним.

2. Сейчас я вижу, что до высоты мне трудно добраться, подлостей у меня не хватает, хотя я в выборе их не стесняюсь. Значит, я ещё больше мерзкий человек. И если Вы скажете: “Подлец” – для меня это лучшая награда. Вы скажете истину.

Да! Вот каков я хлюст! Но ведь много и не досказано, но пока оставим. Без досказа…»

Да, в северную столицу России ехал не просто хорошенький мальчик, а боец, внутренне отринувший все цивилизационные установления (вера, семья, брак, дети…) ради воплощения в реальность задатков своего творческого гения.

* * *

В самохарактеристике девятнадцатилетнего поэта, к сожалению, много верного, что наглядно демонстрирует его отношение к первой жене и к первому сыну. С 1923 по 1946 год Изряднова жила в доме 44, квартира 14, в переулке Сивцев Вражек. Она занимала одну из пяти комнат в коммуналке. Есенин был в ней только раз – в октябре 1925 года. Пришёл, чтобы сжечь ворох бумаг. Попутно дал указание в отношении сына Юрия, которому было десять лет, – не баловать.

Сам не баловал. В голодные годы Гражданской войны подкармливал любовницу (Эйгес), но ни разу не вспомнил о брошенной им беззащитной паре – жене и ребёнке. Словом, по его же выражению, был тот ещё хлюст.

Кстати, о бумагах. Изряднова попыталась отговорить бывшего супруга от их уничтожения, но её уговоры не помогли. Есенин разволновался и с упрёком бросил:

– Неужели даже ты не сделаешь для меня то, что я хочу?

Конечно, сделала. Видя, что любимый чем-то озабочен, спросила, что случилось.

– Смываюсь, – ответил Сергей Александрович, – уезжаю, чувствую себя плохо, наверно, умру.

Был октябрь 1925 года.

Анна Романовна мужественно перенесла все трудности тогдашнего бытия и всю жизнь боготворила своего гражданского мужа.

Т. Есенина (дочь поэта от Зинаиды Райх) говорила о ней:

– Анна Романовна принадлежала к числу женщин, на чьей самоотверженности держится белый свет. Глядя на неё, простую и скромную, вечно погружённую в житейские заботы, можно было обмануться и не заметить, что она была в высокой степени наделена чувством юмора, обладала литературным вкусом, была начитанна. Всё связанное с Есениным было для неё свято, его поступков она не обсуждала и не осуждала. Долг окружающих по отношению к нему был ей совершенно ясен – оберегать. И вот – не уберегли. Сама работящая, она уважала в нём труженика: кому, как не ей, было видно, какой путь он прошёл всего за десять лет, как сам менял себя внешне и внутренне, сколько вбирал в себя – за день больше, чем иной за неделю или за месяц.

Изряднова вырастила сына в уважении к отцу, подружила его с детьми поэта от второй жены, что было непросто для рядовой труженицы. (После развода с Есениным Райх вышла замуж за выдающегося режиссёра Вс. Э. Мейерхольда.) Константин Есенин, сын поэта и З. Райх, с благодарностью вспоминал о первой супруге отца:

«Удивительной чистоты была женщина. Удивительной скромности. После того, как я остался один^[7], Анна Романовна приняла в моей судьбе большое участие.

В довоенном 1940-м и 1941 годах она всячески помогала мне – подкармливала меня в трудные студенческие времена. А позднее, когда я был на фронте, неоднократно присылала посылки с папиросами, табаком и тёплыми вещами».

Интересна история с коробкой папирос С.А. Есенина, переданная Константином потомкам:

«В тот день, что и к нам^[8], Сергей Александрович пришёл к Анне Романовне, чтобы проститься с Юрой. Он оставил на столе коробку папирос. Курил он “Сафо”. Были такие папиросы высшего сорта, с женщиной в тунике^[9] на коробке. В коробке оставалось, как говорила Анна Романовна, несколько папирос. Их выкурил Юра. А одну оставил на память. Коробка была семейной реликвией.

В 1941 году, в ноябре, в тяжёлые для Москвы дни, я пошёл добровольцем в Красную Армию. Отправка задерживалась, и несколько дней я всё ходил по опустевшему городу – прощался с ним. А потом у Анны Романовны рассматривал разные отцовские реликвии. Вынули и коробку “Сафо”. Ей тогда уже было… шестнадцать лет. Папироса засохла, и табак начинал высыпаться. По торжественности случая я выкурил в этот день, пятого декабря 1941 года, последнюю папиросу отца».

Константин Есенин и Юрий Изряднов

Вспоминал Константин Сергеевич брата и по другому случаю: «В феврале 1937 года на шумной вечеринке мы простились с Юрой, который уходил в армию (я очень дружил с ним)».

Служба Юры продолжалась недолго: уже в апреле он был арестован. Обвинительное заключение по его делу гласило:

1. Распространял на протяжении ряда лет^[10] контрреволюционную клевету против партии и Советского правительства.

2. Обсуждал вопрос о совершении террористического акта против руководства партии и правительства.

3. Обсуждал вопросы о переходе границы Советского Союза с целью невозвращения в СССР, то есть в преступлениях, предусмотренных статьями 19-58 п. 8 и 11 УК РСФСР.

Это была расстрельная статья Уголовного кодекса. Но Анна Романовна не знала о гибели Юры и до конца своих дней (1946) носила ему передачи на Лубянку. Трудно представить кошмар одинокого доживания этой ещё не старой женщины (умерла в 55 лет).

Соприкосновение с гением исковеркало всю жизнь рядовой русской женщины. Но, по уверениям биографов её мужа, Изряднова не жалела об этом и жила воспоминаниями о мгновениях счастья, осветивших горячим светом все последующие годы её нелёгкого бытия.

Признание. 9 марта 1915 года Есенин был уже в столице. Прямо с вокзала пошёл к А.А. Блоку (его адрес узнал в первом же встретившемся на его пути книжном магазине). Двери ему открыл сам Александр Александрович.

– Когда я смотрел на Блока, – вспоминал Есенин, – с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта.

«Как в первый раз? – спросит читатель. – А Суриковский кружок из кого состоял – из половых или, может быть, трупов?» Увы, вчерашние коллеги по кружку не соответствовали высоким идеалам молодого поэта (к концу его жизни это были А.С. Пушкин и Н.В. Гоголь).

Блоку Есенин понравился. В дневнике он отметил: «Крестьянин Рязанской губернии. 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные».

Александр Александрович дал «крестьянину» Есенину рекомендации к нужным людям и совет быть осторожным в новом для него мире:

– За каждый шаг свой рано или поздно придётся дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее. Я всё это не для прописи вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унёс и чтобы болото не затянуло.

Первым Сергей Александрович посетил С.М. Городецкого, имевшего большие литературные связи. Сергей Митрофанович радушно принял посланца короля поэтов.

– Стихи, – вспоминал он, – Сергей принёс завязанными в платок. С первых же строк мне было ясно, какая радость пришла в русскую поэзию. Начался какой-то праздник песни. Мы целовались, и Сергунька опять читал стихи. Но не меньше, чем прочесть стихи, он торопился спеть рязанские «прибаски, канавушки и страдания»… Застенчивая, счастливая улыбка не сходила с его лица. Он был очарователен со своим звонким озорным голосом, с барашком вьющихся льняных волос, синеглазый.

Городецкий оставил Есенина у себя, и тот некоторое время пользовался гостеприимством нового друга.

С. Есенин и С. Городецкий

Следующий визит Сергей Александрович нанёс издательскому работнику М.П. Мурашёву. Михаил Павлович сразу проникся к нему сочувствием: накормил, расспрашивал про учёбу, спросил, где он остановился. Есенин сказал, что ночует у своих земляков. Явно соврал, так как позднее писал: «Когда Мережковский, гиппиусы и философовы открыли мне своё чистилище и начали трубить обо мне, разве я, ночующий в ночлежке по вокзалам, не мог не перепечатать стихи, уже употреблённые?»

Блок, Городецкий и Мурашёв очень способствовали взлёту известности Есенина, рекомендуя его издателям и редакторам журналов. Из петербургских поэтов первым Сергей Александрович познакомился с Рюриком Ивневым. По рассказу Есенина, это случилось так:

– К нему я первому из поэтов пришёл. Скосил он на меня, помню, лорнет, и не успел я ещё стишка в двенадцать строчек прочесть, а уж он тоненьким таким голосочком: «Ах, как замечательно! Ах, как гениально! Ах… – и, ухватив меня под ручку, поволок от знаменитости к знаменитости, свои «ахи» расточая тоненьким голоском…»

Стихотворения Есенина печатались во многих газетах и журналах – за первые полтора месяца пребывания в столице было опубликовано полсотни его произведений. Сергея Александровича приглашали в литературные салоны, в которых говорили о нём как о чуде. По салонным рассказам, нежданно-негаданно в Петербурге появился кудрявый деревенский паренёк, в нагольном тулупе и дедовских валенках. В столицу пришёл пешком из далёкой рязанской деревни и сразу сразил своим талантом Александра Блока…

В салонах того времени преобладала эстетствующая молодёжь. Юноши пудрили щёки, мазали помадой губы, подкрашивали ресницы и брови. Среди них было много «голубых» и много претендующих на звание поэтов. Есенин с любопытством приглядывался и прислушивался к ним, но сам помалкивал. Один из современников Сергея Александровича, сошедшийся с ним в первые дни пребывания поэта в Петербурге, писал: «Очень многое из того, что он видел вокруг, было для него новым и необычным. Отсюда возникали его смущение и любопытный взгляд исподтишка, с каким он, стараясь быть незамеченным, рассматривал незнакомые ему лица. Отсюда же проистекала постоянная настороженность молодого Есенина и та пытливая жадность, с которой он прозревал новизну».

Слух о явлении молодого крестьянского поэта, подающего большие надежды, быстро распространился по всему Петербургу. Восторженный Рюрик Ивнев утверждал:

– Литературная летопись не отмечала более быстрого и лёгкого вхождения в литературу. Всеобщее признание свершилось буквально в какие-нибудь несколько недель. Я уже не говорю про литературную молодёжь. Но даже такие «метры», как Вячеслав Иванов и Александр Блок, были очарованы и покорены есенинской музой.

Н.А. Клюев. С 1 мая по 29 сентября Есенин провёл в Константинове. Проездом в пенаты на два дня остановился в Москве. А. Изряднова, любящая и всепрощающая, была счастлива жалкому подарку судьбы и с благодарностью говорила, приукрашивая горькую действительность:

– В мае приехал в Москву уже другой, был всё такой же любящий, внимательный, но не тот, что уехал. Немного побыл в Москве, уехал в деревню, писал хорошие письма^[11].

В Константинове Сергей Александрович написал повесть «Яр» и подготовил первый сборник стихов «Радуница», завязал переписку с Н.А. Клюевым: «Дорогой Николай Алексеевич! Читал я Ваши стихи, много говорил о Вас с Городецким и не могу не писать Вам. Тем более тогда, когда у нас есть с Вами много общего. Я тоже крестьянин и пишу так же, как Вы, но только на своём рязанском языке. Стихи у меня в Питере прошли успешно. Из 60 принято 51. Я хотел бы с Вами побеседовать о многом, но ведь “через быстру реченьку, через тёмненький лесок не доходит голосок”. Если Вы прочитаете мои стихи, черканите мне о них. Жму крепко Вашу руку».

Клюев сразу принял молодого поэта в своё сердце, взял на себя роль его наставника и предостерегал от двоедушия петербургского общества.

«Я помню, – писал Николай Алексеевич, – как жена Городецкого в одном собрании, где на все лады хвалили меня, выждав затишья в разговоре, вздохнула, закатила глаза и изрекла:

– Да, хорошо быть крестьянином.

Подумай, товарищ, не заключается ли в этой фразе всё, что мы с тобой должны возненавидеть и чем обижаться кровно. Видите ли – не важен дух твой, бессмертное в тебе, и интересно лишь то, что ты, холуй и хам-смердяков, заговорил членораздельно.

Мы с тобой козлы в литературном огороде, и только по милости нас терпят в нём. В этом огороде есть немало колючих кактусов, избегать которых нам с тобой необходимо для здравия как духовного, так и телесного.

Особенно я боюсь за тебя: ты как куст лесной шипицы, который чем больше шумит, тем больше осыпается. Твоими рыхлы ми драчёнами^[12] объелись все поэты, но ведь должно быть тебе понятно, что это после ананасов в шампанском. Я не верю в ласки поэтов-книжников и не лягать их тебе не советую. Верь мне. Слова мои оправданы опытом. Ласки поэтов – это не хлеб животный, а “засахаренная крыса”, и рязанцу и олончанину это блюдо по нутру не придёт, и смаковать его нам прямо грешно и безбожно. Быть в траве зелёным и на камне серым – вот наша с тобой программа, чтобы не погибнуть».

Клюев сразу понял, что в литературу пришёл отнюдь не мальчик с многообещающим дарованием, не сказочный херувим, а уже зрелый и самобытный поэт. Особенно подкупили Николая Алексеевича, человека глубоко религиозного, стихотворения Есенина с образом Иисуса Христа, воплощённого в земных страдальцах – в людях.

 
Я вижу – в просиночном плате,
На легкокрылых облаках,
Идёт возлюбленная мати
С пречистым сыном на руках.
 
 
Она несёт для мира снова
Распять воскресшего Христа:
«Ходи, мой сын, живи без крова,
Зорюй и полднюй у куста».
 
 
И в каждом страннике убогом
Я вызнавать пойду с тоской,
Не помазуемый ли богом
Стучит берестяной клюкой.
 
 
И может быть, пройду я мимо
И не замечу в тайный час,
Что в елях – крылья херувима,
А под пеньком – голодный Спас
 
 
«Не ветры осыпают пущи…»
 

С. Есенин