Глава пятая
Татьяна крепко обняла Андрея, наклонилась и прижалась головой к его груди.
– Я так скучала. Хорошо, что ты пришел.
– Я тоже сильно скучал. Места себе не находил, – соврал Андрей.
Таня зажмурилась и впилась в губы Андрея. Его объятия крепчали. Правой рукой он прижимал её к себе, а левая рука ласкала шею и загорелые плечи, прижимая сильнее и сильнее. Спотыкаясь о расставленную в коридоре обувь, не ослабляя объятий, они прошли в комнату и повалились на кресло, затем на пол, снова на кресло и на диван.
Сквозь сон Андрей слышал, как скрипнула входная дверь. Таня выскользнула из-под его руки и на цыпочках ушла в коридор. Назревал серьезный разговор, что, в свою очередь, совершенно его не беспокоило, и, укутавшись в простыню, он крепко заснул.
Проснулся он в десять. Окно было плотно зашторено. Таня сидела на краю дивана и смотрела на него с нежностью.
– С добрым утром.
– Привет, мама сильно ругалась?
– Она еще спит, а я уже взрослая девочка, так что ни о чем не переживай.
– Тебе разве не надо на работу?
– Нет, у меня выходной.
– У меня тоже.
– Ты же не уйдешь?
– Нет.
– Никогда?
– Никогда.
Таня широко улыбнулась, выгнула спину, небрежно поцеловала Андрея в шею, чуть ниже уха.
– Умывайся, завтрак стынет, – прошептала она и ушла из комнаты.
На завтрак его ждала нарезка из нескольких видов колбас, варенные вкрутую яйца, горячий подсушенный хлеб и сваренный в турке кофе с кардамоном. После завтрака Андрей сказал Тане, что ему нужно пойти к себе, переодеться, а потом, они могли бы куда-нибудь сходить, прогуляться.
– Возвращайся скорее.
– Я пулей.
Андрей вернулся вечером, ближе к семи часам. По его расчетам, Танина мама должна была к этому времени уйти на работу. Дождь не прекращался. На лестничной площадке приятно пахло выпечкой. Таня открыла дверь, и недовольно надула губы.
– Ты обещал, что вернешься быстро.
– Пришлось немного задержаться, были дела.
– А мы с мамой печем яблочный пирог.
Андрей замешкался.
– Да проходи ж ты уже.
Ирина Сергеевна тщательно протирала чистую посуду. От духовки шел жар. Пирог остывал, наполняя комнату ароматом корицы. Андрей остановился у стола, не решаясь присесть.
– Здравствуйте.
– Добрый вечер, Андрюша. Присаживайся, наливай себе чайку. Чувствуй себя как дома.
Слова Таниной мамы звучали наигранно вежливо, при этом она старалась не встречаться с ним взглядом и постоянно краснела. Он тоже чувствовал себя неловко. Татьяна держалась очень уверенно и даже немного нахально. За стол она села рядом с Андреем, так что бы мама находилась напротив. Взглядом она предупреждала неловкие вопросы матери, еще до того, как та могла их задавать.
Часы на стене показывали без четверти одиннадцать. Андрей слегка привстал, намекая на скорое расставание:
– Спасибо за вкуснейший пирог и чай. Мне пора идти, завтра рано вставать…
– Оставайся, – сказала Ирина Сергеевна твердо, – в самом деле, уже поздно, да и в такую погоду…
Таня энергично кивала и покусывала нижнюю губу.
Андрей остался. Позже он задумывался, правильно ли понял суть предложения, но переспрашивать не стал и на следующий день тоже остался, а еще через день перенес к ним свои вещи.
Глава шестая
– Зая, где судочек?
– Там же где и всегда, – Таня открыла дверцу холодильника и указала на пластиковый контейнер с бутербродами.
В совместной жизни Андрей нашел покой, регулярное питание и «близость». Старики, у которых он прежде снимал комнату, остались в прошлом, так и не вернув ему пять тысяч рублей за непрожитый в их квартире август. С мамой Татьяны он почти не виделся. Она уходила, прежде, чем он возвращался с работы, а утром просыпалась, когда его уже не было.
Сторож на производстве как-то подметил, что даже походка у юноши изменилась. Беспокоило Андрея лишь то, что романтические отношения казались ему скорее мимолетным увлечением, флиртом, без тени намека на привязанность и любовь.
– Скажите, Дмитрич, а так ли важно любить?
Вопрос прозвучал неожиданно, и без предпосылок.
– Ты нашел, у кого спросить. Я этими делами давно не балую. Тут невест, как видишь, не густо. Я тем, что на трасе, говорю, мол, зашли б хоть раз, деда порадовали, а они…
– А если серьезно.
– Если серьезно, – старик запнулся, подбирая нужные слова, – любовь заключается в желании служить и жертвовать, понимаешь? И заметь, что я говорю тебе не про тот зуд в мошонке, который у вас сейчас любовью зовется.
– Я ей ничем не обязан. Само так вышло. Почему же должен жертвовать? Ради чего? Не понимаю.
– И не поймешь…
– По Пушкину, так получается, что чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей.
– Нет, и снова не про то, – лицо старика покрылось испариной, – в «молоко» бьешь, парень. Ты сейчас про спорт какой-то мне говоришь. Есть, конечно же, удовольствие в борьбе, а когда вершину покорил, она к себе уже не манит.
– Дед, я не про вершину, а про Танюшу, говорю.
– А чем же Танюша особенная, может у нее там поперек растет? – старик потер ладонью ниже пряжки ремня.
Андрей покраснел, на лбу надулась жилка.
– Я говорил, что не поймешь. Девчонку, главное, не обижай. Любовь не главное, она, может быть, придет, и не заметишь, а может и не придет, это у кого как случается, – старик кивнул на судок с бутербродом и подмигнул, – они же все ангелы. Откуда только берутся жены?!
В эту минуту сервелат волновал старика больше, чем амурные дела, к тому же, кофе совсем остыл.
Глава седьмая
В недостроенном приделе на нижнем этаже Храма Святого Духа совершалось богослужение. Праздновали Рождество Пресвятой Богородицы. «Аллилуйя, аллилуйя» пел хор. Андрей не заходил сюда со дня, когда ему предложили работать на производстве колодезных колец. Он стоял через дорогу от храма, где на церковнославянском языке призывали любить. Любить Бога, любить и своего ближнего, и врага.
Начинался дождь.
Таня была дома одна.
– Зай, ты пришел? Я приготовила гречневой кашки с мясом, кушать будешь?
Андрей равнодушно кивнул. Татьяна поставила перед ним тарелку с ужином, а себе налила чаю и села рядом.
– Зай, а ты меня любишь?
– Конечно, люблю, как же можно тебя не любить.
– Ты никогда мне об этом не говорил.
– Если это для тебя так важно, буду говорить каждый день.
Таня нахмурилась и скорчила милую гримасу.
– Ну не дуйся, конечно же, я тебя люблю, причем, сильно-сильно.
Заданный вопрос не предполагал иного ответа. С чувством выполненного долга Андрей доедал кашу. Он соврал, чтобы не ранить. Ложь бывает грубой или изощренной, но всегда остается холодно-расчетливой. Вдруг к нему пришло осознание, что он обманывает не только Татьяну. Утешив себя тем, что лжет для её же блага, он понял, что в действительности так не считает, снова лжет, но уже себе и для собственной пользы. Гречка застыла в горле. Ему захотелось поскорее уйти, неважно куда, лишь бы не находиться в этой квартире. Тане он сказал, что забыл купить сигареты, хотя пачка была полной.
Тусклым желтым светом загорались фонари. Мелкий дождь и холодный ветер отвлекали от гнетущих мыслей. Стараясь ни о чем не думать, он шел по улице Сормовской, повернул налево и вскоре оказался у Карасунских прудов. В темной воде низкие тучи и его уродливая копия разбегались кругами под каплями дождя. Он замерз и промок, но возвращаться не хотел, чтобы снова ей не врать.
«Никакой любви нет. Просто её не бывает. Есть только ложь, и одни говорят, что любят только потому, что другие хотят это слышать, им это нужно, они этого ждут». Андрей докурил, бросил окурок в воду и, не спеша, побрел назад.
По дороге к дому он купил семь веточек кустовой розы.
Глава восьмая
Андрей проснулся за час до звонка будильника. Тело ныло, но от сна не осталось следа. Он даже засомневался, что спал этой ночью. Осторожно, что бы не разбудить Таню, он выбрался из постели, тихо собрался и ушел. Дома укутывал плотный туман. Людей на остановке не было. В полупустом автобусе стоял сладковатый запах тосола.
Всю дорогу он представлял, как будет рассказывать Дмитричу о своем открытии, и о том, как сильно тот ошибся. Любви нет. В его новом понимании то, что называется любовь, – инструмент с бесконечной силой действия. Внуши человеку, что любить – значит жертвовать, и он принесет себя в жертву ради чьих-то идей. Отдавать безвозмездно и без сожаления можно только искренне веря в сакральный или иной, не менее важный, смысл своего подношения. Не может человек служить беззаветно, если сомневается, что поступает верно. Что же на это скажет дед?
Истомленный Дмитрич молча стоял возле вагончика. Черный пес лежал у его ног, едва дыша. Жук умирал. Скорбь и беспомощность читались на лице старика. Он бережно гладил пса и неслышно что-то шептал ему на ухо, а затем курил, продолжая шептать в сторону. Андрей заметил, что у старика кончаются сигареты и присел рядом с ним, тоже закурил, и, как бы случайно, оставил почти полную пачку. Смотреть на прощание старых друзей было выше его сил, и он ушел.
Накатил стыд. Возможно, ему стоило остаться, хотя чем бы он помог?
Таня только проснулась, когда Андрей зашел в квартиру. Она вышла из ванной в коротком халатике, и, казалось, что еще спит.
– Зай, что-то случилось?
Андрей прислонился к входной двери, не зная, что ответить. Близящийся конец жизни сторожевой собаки едва ли многие сочтут значимым событием, но только, если это чужая собака.
– Ничего такого, о чем тебе стоило бы волноваться. У нас на работе есть старый пес, так вот, похоже, что недолго ему осталось…
Таня подошла и крепко обняла.
– Пойдем на кухню, там всё расскажешь.
Таня варила кофе и готовила бутерброды.
– У меня в детстве была собака, – сказал Андрей, когда Таня окончила приготовления и села рядом с ним, – боксер, тигровой масти, довольно редкой. У нас с ней какая-то особенная связь была. Отец привел её домой, когда та была уже далеко не щенок. Взрослая, я б даже сказал. Поначалу она была замкнутая, что ли. Ничего не ела, и не пила. Что ей только не предлагали. Мать приготовила творог со сметаной…
– Не творог, а творог, – перебила Татьяна и тут же поймала на себе раздраженный взгляд Андрея.
– Рассказ не о молочке! Так вот, приготовила мать творог со сметаной и сует ей под нос, а та морду отворачивает. Немного творога упало на лапу, и собака тут же принялась его слизывать. Мать тогда всю миску ей на лапу вывалила, и собака всё съела. После этого случая она стала нам доверять и ела уже, как положено. Дважды в день, а то и чаще с ней гуляли. Мы с семьей часто переезжали с места на место, и друзей у меня никогда не было. Никого, кроме нее, – немного помолчав, он добавил, – жалко старика. У него ведь только Жук и был.