Берег мой ласковый

11

Вдосталь было у Силантия невзгод да неладух в его немаленькой уже жизни. В основном начались они с восьмилетнего возраста, с того момента, когда со зверобойки не вернулся его отец. Там, уже вовсю больной «лихоманкой», как тогда называли туберкулез, наглотался он на ледяных полях сырого морозного воздуха, и легкие его скрутила смертельная судорога от наполнившей их сырости. А где прогреешь дыхание, когда вокруг только бескрайняя застывшая пустыня? Отец умер прямо на судне среди своей зверобойной артели из двенадцати человек.

Об отце, о его доброте и отцовской любви остались только воспоминания в виде ярких и теплых картинок, запечатлевшихся в памяти.

Вот отец привел его на озеро и учит удить рыбу. В глаза лупит яркий свет висящего над озером солнца.

– Клюет! Тащи! – кричит отец.

Маленький Сила дергает удилище и видит, как из воды выпрыгивает вслед за поплавком ярко-серебристая рыбка, перелетает через него и шлепается на берег в ближних кустах. Отец поднимает ее, обнимает сына за плечи и говорит торжественно и радостно:

– Это, Силушка, сорога! Ты сорожку поймал!

И хвалит его.

Даже и теперь Силантию Батагову памятна та радость отцовской похвалы, которую испытал он тогда, в свои шесть лет.

Он до деталей, до самых маленьких мелочей помнит, как шел на рыбацкую тоню Вересянку, где вместе с двумя деревенскими мужиками ловил семгу его отец.

Стояло лето, и был солнечный день. Маленький Силантий шлепал босиком по морскому бережку, нес отцу узелок из маминого платочка. А в узелке том были напеченные мамой картофельные шанежки, калачики, да ягодные калитки^[9], да бутылка свежего, утреннего молока от их коровы Касатки.

Справа распласталось в ширь и в даль бесконечное, уходящее за горизонт синее море, взъерошенное горним, дующим с берега ветром, а слева тянулся поросший можжевельником, березками и елками пологий угор, чередующийся с низинами, утыканными разнообразным лесом. По морю то и дело бежали в разные стороны белые квадратные паруса, под ними чернели карбаски с сидящими в них мужиками да женочками. Когда карбаски пробегали близко от берега, Силантий поднимал вверх свободную руку, махал ею и кричал:

– Ой-е-ей!

Люди в карбасах ему в ответ тоже обязательно махали и тоже что-то кричали. Маленький Силантий из-за ветра и шума прибрежных волн не разбирал слов, понимал только, что было в тех криках нечто одобряющее и даже ласковое.

Он до сих пор не смог уразуметь, как отец из дальней-дальней дали разглядел его фигурку на морском берегу? Где-то за километр до тони увидал Силантий, что кто-то бежит к нему навстречу по заплестку^[10] и машет руками и тоже кричит.

Наверно, отец его очень любил. Любил и ждал.

Он шлепал бахилами по тонкой воде набегавшей волны, бежал к нему, и вот, чрезмерно запыхавшийся из-за своей болезни, подбежал, сгреб подмышки, подбросил кверху… Что-то стал говорить такое родное… Силантию теперь не вспомнить этих слов. Точно только одно: это были ласковые слова встречи отца с сыном, слова радости встречи с ним.

Отец, надсадно дыша, посадил сынишку на свои плечи, взял в руку узелок, и они пошли в рыбацкую избу, где Силантия ждала уха из пинагора^[11] и ядреный чай на березовой чаге вперемежку с ягодами шиповника.

А потом было двухдневное счастье жизни на Вересаихе с выездами с рыбаками на невод, общая радость в виде пойманных ими семужин, просмолка карбаса, в котором после удара о подводный камень началась течь, вечерние посиделки у костра… Счастье навалилось такое, что стояло в горле сладостным комом. От него трудно было дышать…

Всю жизнь, в тягостные ее минуты, Силантий, чтобы перебороть приступившую беду, оттолкнуть ее от себя, вспоминал тот детский свой поход. И мальчишечью радость, и такой родной запах отцовского тела, разгоряченного работой и болезнью. Сквозь толщу и туман прожитых лет видел свет любви в отцовских глазах.

Отец, ушедший из его жизни совсем молодым, будто помогал ему в тяжелую минуту. Воспоминания о кратких, но избыточно счастливых мгновениях, проведенных рядом с ним, озаряли душу светом давнего детства, разгоняли сгустившийся мрак жизненных невзгод.

Вот и сейчас детские воспоминания вновь нахлынули, обдали теплом…

А потом пришел к нему и сам отец. Явился таким, каким его запомнил Силантий – молодым, но худым и бледным. Он будто сел рядом. Посидел, помолчал, обнял сына за плечи. Словно одобрил, поддержал, будто благословил на последний бой. Потом поднялся и ушел в густой ельник, под темные своды деревьев.

Остался лишь памятный и родной с детства запах, запах отца.

Все было как во сне.

Силантий открыл глаза, передернул плечами… Вставать, сбрасывать с себя короткое, счастливое забытье ему не хотелось. Но вставать надо было… Он поднялся и пошел выполнять солдатскую свою работу.

Перво-наперво подошел он к убитому напарнику, присел над ним и приподнял спину над землей. Потом, пятясь, подтащил волоком к своей позиции, к пулеметному окопу. Саперной лопатой измерил длину Колькиного тела. Получилось ровно три лопаты с половиной. Затем около молодой березки наметил на земле размеры могилы и начал ее копать.

Батагов понимал, что часа два времени у него имеется. Пока оставшиеся в живых солдаты вернутся в свою часть, пока доложат ситуацию, пока командование примет решение по дальнейшим действиям… Времени должно хватить на все про все…

В вырытой яме выстелил дно лапником и осторожно спустил Кольку. Положил, как всегда делается, ногами на восток. Чтобы глаза его глядели на восходящее солнышко.

Несмотря на весеннее разводье, на обилие текущей и стоящей на земле воды, в могиле у Кольки было сухо. Это оттого, что грунт был песчаный с легким суглинком, и вода сквозь него уходила. А еще оттого, что и пулеметная позиция, и теперешняя могила были на пригорке. На пригорках почва всегда сухая.

Он посидел на краю могилы, поразмышлял, что же делать дальше?

Дело в том, что, когда уже в могиле поправлял на убитом напарнике гимнастерку и шинель, то разглядел на шее у него две нитки, уходящие под ворот.

Почему же две? Обычно «смертничек» висит и все. Пластмассовый футлярчик, в котором свернута трубочкой бумажка. На ней все данные бойца: как зовут, год и место рождения, адрес… Если убьют, а потом кто-то найдет тело, сразу станет ясно: кто ты и откуда? И сообщат родным.

Батагов, как и многие, не стал вешать на себя такой футлярчик. Среди солдат бытовало поверье: повесишь эту штучку на шею, а она, подлая, смерть притягивает. Тебя сразу и убьют. А Колька вот повесил…

Но была и другая ниточка. И Силантий расстегнул ворот Колькиной гимнастерки. На теле убитого солдата блекло сверкал маленький серебряный крестик…

И Силантий призадумался: что теперь делать-то? Значит, его напарник был верующим, хоть и скрывал это.

Батагов был атеистом. Он прошел твердую красную школу. После Гражданской вступил в ВКП(б), выступал на собраниях, активничал. Хотя знал, конечно, что был он сам крещеным, и крестил его поп, которого он потом вместе с другими безбожниками в тридцатом году выгонял из церкви, чтоб катился на все четыре стороны.

Время было такое, и Батагов шел в ногу со временем.

Вот лежит перед ним дорогой ему человек, славный боец, его ученик, с крестиком на груди. С крестиком… Надо же как-то его похоронить как следует.

Как надо, Силантий в общем-то знал. Русские люди, несмотря на угрозы и запреты, во все времена советской власти хоронили своих покойников по православному обычаю. Этому почему-то не противились даже коммунисты. И Батагов тоже никогда не возражал. Он достал из ножен старый рыбацкий свой ножик, срезал молодое березовое деревце и вырезал из его ствола две чушечки – одна длиннее, другая покороче. Сделал продольные зарубки на той и другой, положил чушечки поперек друг другу. Достал из нагрудного кармана моток суровой нитки, который вечно носил с собой, и прочно закрепил поперечную чушечку с продольной.

Получился крест.

Потом Силантий, как и положено, скрестил на Колькиной груди его руки – левая снизу, правая сверху, подсунул длинный черенок креста под правую ладонь. Крест закрывал теперь всю грудь. Правильно закрывал.

Силантий сидел на краю могилы, курил цигарку и думал:

«Вот теперь хорошо получилось. Как и положено».

Он бы и молитву прочитал. Только не знал он молитв.

В этот момент расставания с близким человеком Батагов не выдержал. Он упер локти в колени, скрючился и заплакал. Плечи его задергались. Он гнусаво, по-бабьи выговаривал своему другу горькие слова:

– Ты, Колька, неправильно сделал, что под гранату полез. Я тебя так не учил делать. Ты пошто это меня одного бросил? Как мне одному-то воевать теперича? Ты подумал об этом? Хреновый ты напарник, вот что…

Он растер по лицу шинельным рукавом набежавшие слезы и высказал Кольке заботу, крепко его тревожившую:

– А убьют меня, хто меня похоронит, как я тебя? Хто могилку выкопат? Буду я лежать под кустом не обряженной, не закопанной в земельку. Хорошо мне будет, думашь? Все это из-за тебя, Колька. За каким хреном, спрошу я тебя, ты под гранату-то полез, а?

Время шло, надо было поспевать, и Батагов спустился к Кольке, поцеловал его в окровавленный лоб, погладил мертвые щеки. Затем пилоткой накрыл лицо, чтобы комья земли не били его…

Закончив похороны, Силантий еще маленько посидел около могилы, горько покачал головой.

Наконец он поднялся. Оторвал себя от Кольки Борисова и пошел к убитым им финским солдатам. Ему надо было еще воевать, а для войны с наступающим войском желательно иметь автоматы. А, может быть, будет удача найти и парочку противотанковых гранат. Он понимал, что финны и немцы должны вот-вот пойти в наступление на основные позиции красноармейцев. Они провели разведку, обнаружили, что в тылу у них нет ни регулярных войск, ни оборудованных огневых укреплений, а есть только одно неподавленное, слабо защищенное пулеметное гнездо, которое не представляет большой опасности.

Поэтому сейчас в наступление пойдут танки, бронемашины и пехота. Пойдет большая, непреодолимая сила, которой Батагов со своим пулеметом совсем не страшен. Она и не заметит затерянного в лесах одиночного пулемета.

Начали попадаться убитые им солдаты. Они лежали в разных позах, кто на животе, кто на боку. У всех были или немецкие винтовки «Маузер-98», или автоматы МП-38, именуемые между красноармейцами «Шмайссерами». Батагов хорошо понимал, что в обороне больше шума и страха наводят эти автоматы. В ближнем бою он, в самом деле, более надежен, так как выплевывает по сторонам больше пуль. При этом неимоверно трещит. Он снял с убитых два автомата и срезал с ремней четыре подсумка с полными магазинами. Достаточно.

Противотанковых гранат не нашел. Да и не слышал, чтобы у немцев в последнее время появились такие вот гранаты. Знал, что есть у них на вооружении какие-то «фауст-патроны», говорят, жутко вредные штуки, да еще гранаты, прожигающие броню направленным ударом. Но на Карельском фронте о них только слышали, но вот никто пока не видел. Известно было Силантию, что немцы и финны в борьбе с советскими танками действуют по старинке: как и наши солдаты, связывают по пять-шесть ручных гранат М-24 и кидают их с близкой дистанции. Нередко при этом гибнут сами: граната эта осколочная, а потому очень опасная.

На фронте всем было известно, что немецкие солдаты считают богатым трофеем наши противотанковые гранаты РПГ-40, легко пробивающие двухсантиметровую броню. Две такие гранаты лежали сейчас в батаговском окопе. Только две! Маловато, конечно… Хотя понимал он, что вряд ли успеет бросить больше, когда танки напрут. Немецкий танк – штука опасная. Однако, как и любой крестьянский сын, Силантий всегда, во всяком деле любил, когда имеется запас. А в серьезном бою запас ой как может пригодиться!

Обвешанный автоматами, со своей винтовкой, с солдатским вещмешком, набитым патронными магазинами, он уже поворачивал обратно, когда ему повстречался живой финский солдат.

12

Он сидел на земле, прислонившись спиной к дереву. Сидел и не шевелился, будто мумия, застывшая в веках в одной позе. Солдат глядел широко распахнутыми глазами на Батагова. Правая рука его подрагивала. Она пыталась дотянуться до винтовки, лежащей рядом, но почему-то не слушалась своего хозяина и безвольно падала обратно.

Инстинктивно Силантий хотел было выстрелить, уже поднял ствол… Но, разобравшись в чем дело, опустил свою винтовку. Солдат был ранен в живот прямым пулеметным выстрелом. Вероятно, у него были перебиты внутренности и позвоночник, солдат был парализован и не мог управлять своим телом. Он сидел в луже собственной крови.

Но мозг его, видно что, работал.

И Батагов присел перед ним на корточки, разглядел его лицо.

Это был совсем еще молодой парнишка. Сопляк, молокосос лет семнадцати. Лицо белое от потери крови, предсмертное лицо. На щеках струйки слез. Ему, наверно, было очень больно, но у солдата не было сил, чтобы стонать. Светлые его волосы шевелил ветер.

– Ты зачем сюда пришел, паря? – спросил Силантий, глядя ему в глаза. – Это же не твоя земля, а моя. А я тебя не звал. Зачем ты сюда пришел?

Солдат глядел на него молча. Глаза его затухали.

Батагов поднялся и пошел к своему окопу. Ему было жалко этого финского парнишку, годящегося ему в сыновья. Но он проглотил эту жалость вместе с тягучей слюной начинающего сохнуть рта – перед каждым боем ему всегда почему-то хотелось пить. Он понимал: скоро, совсем скоро по нему будут стрелять такие же вот губошлепы, а может, и убьют.

Он шел и матерился, ругал и этого солдата, и войну, в которой надо обязательно кого-то убивать.

– Сидел бы, глупыш чухонский, дома, не спрыгивал бы с мамкиной курошести^[12]. А то ему обязательно надо было под пулю мою подлезть…

Сев около пулемета, Силантий задумался. Пойдет наступление, а значит, пойдут танки. Как с ними воевать? Никак. Только две «эрпегешки»… Да и то, чтобы их бросить, надо еще до того танка добраться. Тоже задачка, не приведи Господи. Танкисты в походе обзыркивают вокруг, как метлой метут. Уничтожают вокруг все живое… Пехота пойдет в колонне, на грузовиках, значит, с ней воевать, скорее всего, не придется.

«Хотя… – Батагов присел над скопившейся в маленькой низинке водой, стал черпать ладонью ее, холодную и прозрачную, шумно похлебал. – Почему это не придется? Они ведь приблизительно знают, где располагается мой пулемет. Те, кто остался живой, указали на это место. Значит, высадят взвод солдат, будут прочесывать лес, чтобы меня на месте обнаружить, да и прихлопнуть. Знамо дело, им нельзя меня в живых оставлять, я ведь могу пропустить танки вперед, а потом открою огонь по грузовикам, по живой силе…»

Он сидел, склонив голову, сгорбившись. Размышлял.

Говоря по правде, думал он, ничего его больше не удерживает на этой высотке. Боевую задачу свою он вместе с Борисовым выполнил – защитил тыл своей роты. Но ведь роты больше нет… Пока не поздно, он может забрать свой пулемет и уйти туда, в свою часть, где квартирует его полк. И товарищи, и командиры наверняка одобрят его решение, он сделал все, что смог бы сделать, все, что было в его силах. Оправдываться ему вроде бы не в чем: не посрамил себя ни в чем.

«Ну, дак и чего теперь делать, дорогой товарищ, рядовой Батагов? Пора тебе удирать, пока не поздно? А ведь поздно-то будет уже совсем скоро»…

Он покрутил головой по сторонам, вглядываясь рассеянно в окружавшие предметы. Не увидел ни вблизи, ни вдали никакого решения.

«Чего же делать-то?»

Стал он размышлять дальше.

«Ну, хорошо, вот приду я такой-сякой, во всем правый, задание, мол, во всем выполнивший. Готов, мол, к получению медали. А меня и спросят: а как, мол, у тебя, дорогой ты наш боец, совесть поживает солдатская? Вот ты красивые сказки говоришь, что патроны все по врагам расстрелял. А гранаты у тебя остались? Остались. А штык солдатский у тебя имелся? Имелся. А оружие трофейное было? Было. Дак какого хрена, рядовой Батагов, ты боевую позицию свою покинул? Разве ты, солдат, имел такой приказ? Пока были силы и оружие было, ты обязан был разить им врага».

Силантий достал газетный огрызок для новой самокрутки.

«И ведь правы будут, когда такие вопросы мне зададут. А на вопросы эти ответов у меня не имеется…»

Надо было принимать решение.

Раскуривая новую цигарку, Батагов вспомнил опять свою семью, недостроенный дом, жену, малых деточек. Посмотрел внимательно на могилу, в которой похоронен напарник Колька Борисов.

Уходить, не уходить?

И спросил сам себя:

– А вот ты сам, рядовой Батагов, что бы ты сделал с твоим подчиненным солдатом, если бы он пришел к тебе со своего поста, покинутого без спросу, и доложил бы, что у него кончились патроны, поэтому воевать больше не может. А у самого оружие трофейное имеется и гранаты.

И сам себе ответил:

– Я бы ему морду набил сначала, а потом отдал бы под трибунал.

Батагов покачал головой, хмыкнул: ну вот и ответил сам себе. Больше вопросов не имеется. Он тяжело поднялся, подошел к Колькиной могиле и высказал другу своему сокровенные слова:

– Не хочу уходить никуда я от тебя, Николаюшко. Останусь тута. Будем лежать рядком веки вечные. Так оно получается…

И он стал думать о предстоящем бое, о том, как организовать ему последнюю с врагом схватку.

Главная его позиция – вот она тут, на старом месте, в окопе. Но долго стрелять ему не дадут, пулемет размолотят танки из своих пушек. Это как пить дать. Но один снаряд он может пропустить – редко, кто из танкистов попадает с первого выстрела в такую маленькую цель, как пулемет. Сразу же пойдет прицельный снаряд, до него надо успеть уйти.

А куда?

А вот сюда! Метрах в двадцати в кустах возвышается маленький пригорок. На нем Батагов оставил винтовку «Маузер» с двумя подсумками, набитыми полными обоймами, и «Шмайссер» с четырьмя запасными рожками.

Последнюю боевую позицию он организовал за передком расстрелянного им немецкого грузовика. Там тоже оставил винтовку и автомат, и патроны к ним. И две противотанковые гранаты. Эта позиция будет ближе всего к идущим навстречу танкам.

Расчет простой: танки разбивают пулемет – он переползает на вторую позицию, в кустах. Бьет из автомата. Его там обнаруживают, сосредотачивают по нему огонь – он перебирается к машине, к последней боевой точке.

А дальше будет видно. Хотя то, что никакого «дальше» уже не будет, он понимал теперь совершенно отчетливо и даже спокойно. Понятно было ему, что как только он начнет кидать гранаты, его размолотят танковые пулеметы. Но он для себя все решил. И ни о чем больше не думал, кроме того, что надо идти вперед и воевать.

13

Что за чудеса творит Природа! Война кругом гремит, а случись короткое затишье – и пожалуйста, кругом птичьи концерты! А сегодня, после утреннего боя, считай, день-деньской стоит неумолкающий птичий гомон.

Силантий ждал подхода врага. Но, пока стояло затишье, он сидел на кокорине^[13] возле своего пулемета среди нагретой солнышком сырости и слушал Весну. В лесу стояла невозможная благодать и Божья красота. Была та самая желанная, родная ему с детства пора, когда Природа уже сбросила со своих плеч, уставших за долгие зимние месяцы, надоевший ей холод, уже начала впитывать в себя целебную, теплую, солнечную энергию. Бегут, стремятся к рекам ручьи с талой водой, но они теряют свою буйную силушку, уносят на себе остатки разрушенных теплом, еще недавно могучих сугробов. Распрямляют спины деревья, до сей поры согбенные тучными снежными и ледяными шапками. И по всему лесу выклюнулась из треснувших почек, разбушевалась и пошла по веткам мягкой акварельной зеленью молодая мелкая листва, словно на лес с высокого неба упал нежный зеленый пух и украсил и без того прекрасную картину весенней северной тайги.

И вокруг-вокруг-вокруг звенит, поет, горланит, трещит и высвистывает чудные, на все лады мелодии самый прекрасный из оркестров – оркестр птиц, вернувшихся в свой лес и радующихся своему возвращению.

Как же не хотелось Силантию Батагову, чтобы в этот желанный для него концерт, в котором каждая нотка была родной, знакомой с детства, вторглись бы какие-то другие, враждебные этой мелодии звуки!

И вот они прогремели, эти звуки. Как в прошлый раз, где-то далеко за лесом, наверное, в самом конце проселочной дороги, идущей с финской стороны. Только сейчас эти звуки были совсем другие. Это было не отчетливое тарахтенье одного-двух моторов, а тяжелый, сплошной шум десятков двигателей, слившихся в единый грозный гул. Этот гул, хотя пока что далекий и частично пропадающий за холмами в провалах местности, уже повис над лесом, как далекая черная грозовая туча. И эта черная туча двигалась к Силантию.

Батагов с грудным холодком осознал: на него надвигается столь большая силушка, что ему одному с ней никак не справиться.

Постепенно грозовой гул приближался к нему, становился отчетливее, нарастал. Но был все еще в глубине леса.

Силантий поднялся с кокорины, отбросил недокуренную цигарку, стянул с головы пилотку и сказал, обращаясь к лесу:

– Спасибо вам, птички дорогие, что спели мне напоследок… Порато^[14] по душе пришлась мне ваша песенка…

Потом он нахлобучил на голову пилотку, повернулся в сторону уходящей в лес дороги и сел опять на свою кокорину. Стал слушать, как к нему приближается враг, и снова ушел в свои мысли.

Он уже не думал о смерти. Его уже не пугала эта проклятая старуха с кривой косой, он совсем забыл о ней. Как всякого русского солдата, которому предстояла последняя кровавая схватка с неприятелем, он думал только о том, как бы одолеть больше врагов, нанести ворогу максимальный урон.

Батагов уже слышал от своих командиров про подвиги защитников Брестской крепости, Москвы и Ленинграда, про самолетные тараны, про то, как наши солдаты ложились на вражеские пулеметы, чтобы спасти своих однополчан… И эти истории искренне воодушевляли его, придавали железный смысл этой жестокой войне. Опытный воин, он давно уже не верил в глуповатую пропаганду, но всегда твердо знал одно: если Родине будет нужно, он безо всякого колебания отдаст за нее свою жизнь.

Наплыли на него сейчас и придавили к земле тяжелые мысли о родном недостроенном доме, о семье, о женушке и деточках. Тогда он повернулся лицом к востоку, к той сторонушке, в которой находилась его деревня, и не сказал, а крикнул:

– А простите-ко вы, родные мои! Христа ради простите!

И вытер рукавом набежавшую ненароком слезу.

Гул все нарастал и нарастал. Будто не прекращался гром из гонимой к нему черной грозовой тучи.

Сидя около своего пулемета, Силантий вспомнил сейчас, как всю жизнь активничал.

Еще в Гражданскую вступил в комсомол, выступал среди шумных красноармейцев на собраниях. Потом в двадцать шестом поехал на областной слет и там в числе лучших был принят в партию. Всегда брался за любое порученное дело, тянул лямку до конца, пока не достигал результата. Далеко пошел бы, да мешала ему его резкость в отношениях с начальством. Не любил, не терпел он неправды, лицемерия и подлости. А как пробиться в начальство, не обладая этими штучками?

Да и то, с какой стати стали бы его повышать, когда ему говорят: здесь надо улучшить отчет, тут сделать приписку в показателях. А он вечно гоношился:

– Не хочешь в морду за такие слова?

Кому это понравится? Вот и сидел Батагов всю жизнь на средних ролях, числился в середнячках.

Так и не стал бывший лихой красноармеец ни секретарем райкома, ни председателем исполкома. Хотя мог бы с его-то революционным прошлым…

И отчего-то повисла тяжким, неизбывным грузом на душе чересчур запоздалая, крепко опечалившая его сейчас забота. В этот последний момент, когда шла на него танковая армада, вспомнилось ему вдруг, как ставши комсомольцем, снял он с себя серебряный крестик, надетый когда-то на его младенческую шейку сельским священником отцом Павлом Васильевским. Как в тридцать втором году по разнарядке парторганизации громил он деревенскую церковь, в которой вековечно находились святые мощи яреньгских чудотворцев Иоанна и Лонгина. Выбрасывал на улицу святые иконы…

Сейчас он искренне не понимал, зачем он делал это? Зачем потерял где-то на запутанной житейской дороге святую православную веру, которой жили и укреплялись целые поколения предков-поморов?

Он встал на колени, устремил лицо к небу, словно старался увидеть там, в синей дали Того, кого бросил и забыл когда-то в юности. И стал неумело, коряво и бестолково водружать на себя крестное знамение, стал молиться. Он давно перезабыл все молитвы, которые произносили его родители, которым учила его бабушка, которые и он лепетал когда-то, почти сорок лет назад.

Сейчас он, упершись глазами в небо, посылал Ему слова своей молитвы:

– Батюшко Господь и Ты, матушка Богородица, простите Вы меня, Христа ради, бестолкового придурка. Запутался я перед Вами. Глупый я, вот и все. Только Вы простите меня…

Вспомнил сейчас Силантий простецкую, незамысловатую истину, которую раз сто слыхал у бывалых земляков, хаживавших на морской промысел:

«Кто в море не бывал, тот Богу не маливался!»

Ему был известен простой смысл этой поморской пословицы: будь ты хоть какой умелый да ухватистый мужик, не важно, верующий или же нет, но, когда в открытом море налетит на твой карбас шторм и порвет на тряпочки парус, да как начнут шквалы кидать лодку из стороны в сторону, как легкую дощечку, и, когда душенка твоя будет уже готова покинуть никчемное твое тело и улететь в свой дом – в небо, вот тогда ты встанешь в полузатопленном морской водой карбасе на колени среди бушующего моря и заголосишь: «Господи, спаси мою душу грешную!»

Кто в море не бывал, тот Богу не маливался!

Также и на войне.

Кто он сейчас против вражеской стали, пушек и сотен солдат, надвигающихся на него? Комочек придорожной пыли. Дунь ветерок – его и нету. Он сейчас, как голый младенец перед той Силой, которая руководит всем. Почему-то в свой предсмертный миг Батагов это остро, воочию понял.

Где они – комсомол и партия, которым он столько лет верно служил? Почему они не рядом с ним в этом окопе? Не защищают его перед сильным врагом? Он один здесь, забытый всеми солдат.

С ним остался только Тот, которого он когда-то позабыл, бросил, отрекся от Него. Силантий отчетливо осознавал, чувствовал всем своим телом, как Он внимательно и заботливо смотрит на него и сопереживает ему в этой последней смертельной схватке, глядит из небесной выси, как лицом к лицу с врагом воюет рядовой двадцать третьей стрелковой дивизии Батагов Силантий Егорович.

И осознание того, что он все же не один в этом карельском лесу, что он не брошен, придало ему спокойствия и уверенности.

Но, когда он вновь глянул на дорогу, сердце его охолонуло. Прямо на него шла танковая колонна, конец которой скрывался за поворотом. Танки перемежались с грузовиками, в кузовах которых матовым светом посверкивали ряды солдатских касок.

После молитвы Силантию стало как будто легче. Прекратился озноб, сковывающий тело и душу. Глядя на стальную громадину, распластанную по дороге, он почти равнодушно наблюдал, как она, издавая страшный гром, приближается к нему.