Глава 7
В кабинете директора тишина. Временами, резко отдаваясь в ушах, звенит телефон. То ли с горкома, то ли с обкома спрашивают о ходе строительства завода. Белозёров, вглядываясь в коксохимическое производство, думает. Думы трудные, тяжелые. Смогут ли коксохимики обеспечить производство завода коксовым газом, и какой он будет чистоты. В окно заглядывает летнее горячее солнце. Работающий вентилятор на столе не даёт нужной прохлады. Степан Назарович временами поднимается, подходит к раскрытому окну, смотрит на рельеф местности. С коксохима наносит запах газа. Белозёров не отворачивается. По паркетному полу тянется ковровая дорожка. В углу телевизор. Хочешь отдохнуть от производственных забот, пожалуйста, включи, расслабься. Здесь всё предусмотрено для плодотворной работы, чтобы ты мог работать с полной отдачей своих сил и знаний. Вот оно директорское кресло. Если взялся за дело, не говори, что тяжела ты шапка Мономаха. Что же тут поделаешь, так решило министерство и партия, увидав в начальнике цеха директора. И всё из-за этого изобретения, вставшего поперёк горла некоторым товарищам по заводу, требующих включить и их в состав изобретателей. А зачем их включать, они же палец о палец не стукнули, хотя бы тот же главный инженер. Ну чем он помог?
На столе тикает будильник. Степан Назарович привёз его из города К. Он на протяжении десяти лет не даёт сбоя – подарок к юбилею выпуска миллионной тонны аммиачной селитры, выпущенной его цехом, где он тогда работал начальником смены. Сам выпустил тогда, никому не доверил. Своими руками, сделанное дело, всегда приятней. От него остаётся хорошее ощущение своей значимости на всю оставшуюся жизнь, как бы она тебя не бросала в своей круговерти. И чем больше хороших дел на твою душу, тем она становится возвышенней и ранимей. «Вот и опять она заныла от звонка секретаря горкома, – думал он. – Кто виноват в том, что оборудование аммиачного производства не поступило в комплекте. Строители затягивают монтаж цеха слабой азотной кислоты. Фундаменты заложили, анкерные болты увели. Как ставить оборудование, вот вопрос. Начальник управления Серёгин утверждает, что их можно нагреть и сделать как нужно. Прочность от этого не изменится. Сказка про белого бычка. На такое расстояние придётся изгибать анкерные болты. По пьянке, что ли их ставили, или вообще люди неграмотные, чтобы так запороть. Пусть он не темнит, долбить фундаменты отбойными молотками, кому охота, но придётся, я не допущу брака в работе. Придётся долбить. Во что обойдётся всё это? Деньги уже почти все вычерпаны, а дел ещё невпроворот».
За стеной слышится перестук пишущей машинки. Он, как будто убаюкивает, притупляя бдительность. Секретарша Зина – женщина обаятельная, умеет и приветить и с лаской отправить слишком навязчивого посетителя, ничего не подозревавшего в её аргументации. А директору почёт. Может быть, и не совсем так, но где-то около. Что говорить, как заведённая машина, мол, директора нет. На совещании. Или что-то подобное, уехал и неизвестно когда вернётся. Конечно, от такого обращения остаётся неприятный осадок, а в душу закрадывается одно единственное – бюрократ. И ничто больше. Как это перенести директору, который пластается на работе, не зная покоя. Да и как мы себя не можем переломить для пользы дела, уставимся как баран на новые ворота и ни с места, ничего не видим и неслышим кроме собственного я. Хотя бы и Кочин, дружок несчастный. Не рано ли я ему доверил эту должность. Уж больно кичлив.
– Вы к директору? – слышит он голос Зины, – а по какому вопросу? – Мужчина объясняет ей. – Попейте чайку у меня, скоро он освободится.
– Чертовка. Зачем она так? – говорит про себя Степан Назарович. Потом успокаивает себя. – Может быть, и дело-то плёвое, а всё к директору, как будто у него других дел нет, кроме тех, которые несёт с собой этот человек. Нет, лучше посмотреть, что будет дальше.
В открытую форточку дохнуло отработкой бензина. Едкий запах его распространился на весь кабинет. Белозёров поморщился, внимательно прислушиваясь за разговором за стеной. Но ничего не было слышно, кроме воркующего голоса секретарши. Она ревниво охраняла покой директора завода. И ему было лестно, что о нём она так заботится, понимает его. Лишние хлопоты тоже, зачем? Пусть лучше тихо и всё спокойно.
На столе лежали отчёты, корреспонденции, журналы, газеты, подшивки с делами, а рядом книжный шкаф с технической литературой. Под руками блестели новые телефоны: чёрный – прямой с главком от него можно ждать очередного разноса, красный городской, белый по заводу. В углу селекторная связь для доклада.
Степан Назарович знает, что такое минута на химическом заводе, где непрерывно происходит технический цикл.
«Всё в трубах», – донёсся до него чей-то язвительный голос, от которого стало не по себе. Белозёров пытался вспомнить, что связано с этим выражением, но как не напрягал память, вспомнить не мог. Запамятовал.
Хлопнула дверь. «Ушёл, – подумал Степан Назарович. И какая-то струнка неудовлетворённости навсегда чего-то утраченного, зацепила за сердце. Директор встал и, опираясь обеими руками на подоконник, смотрел из окна вслед посетителю, с которым так и не поговорил. Человек сел на автобус, глядя из окна салона на окна кабинета директора, чесал в затылке и разводил руками. Скорее всего, это работник его завода, но он оказался к нему безразличен. „Всё в трубах“, – опять обожгла мысль. – Да это же бывший начальник цеха произнёс эту фразу, когда я закристаллизовал трубу щелоков, а досужие языки превратили её в кличку, прилепив её мне, тогда ещё молодому инженеру».
Автобус, выпустив облако дыма, тронулся. Молодой человек, стоявший у окна, и казалось Белозёрову, что он сказал: «Так вот ты какой „Всё в трубах“, а слухи по заводу идут, что ты прекрасный человек».
«А мне то, что легче? Я даже в молодости не знал покоя. Да и сейчас того и гляди свалится на голову какая-нибудь беда, – потом резко зазвучало в голове, – это защитная отговорка для бездушных людей, сын у тебя тоже инженер – химик, наверное, переведёшь его к себе, поверь мне, он – бездарь». – «Ну, уж нет. Мой сын – талант. Ещё в детстве очень любил химию. Сколько колб было разбито водородом. Учительница химии не раз на него жаловалась. Мне приходилось посуду носить с завода, а то, как же – единственный сын. Всё для него, – не сдавался Белозёров, глядя в угол кабинета. – Жена раньше времени поседела. Эх, Валюша, Валюша. И как такое могло случиться? Упустили мы что-то в жизни. Ты работаешь сколько лет лаборантом, и не рвёшься на большее, хотя знаю, смогла бы. Лёшка же вкусил власти, теперь не хочет работать простым аппаратчиком, набраться опыта. Как же – сын директора. Вон и Игорь Кочин, начальник цеха слабой азотной кислоты летает, ног под собой не чует – гусь лапчатый. Начальничек… Не рано ли?»
Откуда пришли эти негодующие мысли он не знал. Было такое впечатление, что он чего-то прозевал, проворонил. Вот отсюда и недовольство собой.
Нарушив мысли директора, резко зазвенел чёрный телефон. Главк не любит сюсюканье. Ему нужна полная и точная информация, что, где, когда. Белозёров вздрогнул, взявшись за трубку, слегка побледнел.
– Это, «Всё в трубах»? – услышал он насмешливый голос бывшего начальника цеха, затем директора завода и вот теперь уже заместителя министра Васильева.
– Илья Фёдорович, вы? – удивился Белозёров, сколько лет, сколько зим старина. А я думал, вы сошли с производства химии. Как здоровье то?
– Здоровье говоришь? Вот хотел к тебе приехать, отдохнуть где-нибудь на чистой дикой речке. Стерлядки наловить на ушицу. Надоело всё, Стёпа. Приелось.
– Губа не дура, Илья Фёдорович, но где сейчас эта речка? Да ещё и рыбная! Вот смотрю на карту края и ничего не могу предложить: здесь свиноводческий комплекс, там животноводческий, да к тому же эти курятники. – Он хотел сказать: а сколько ты друг мой слил всякой гадости в водоёмы, хотя мог бы что-то и предпринять, рассуждал: природа сама справится и очистится, на то она и природа. Вон сколько на нашем шарике воды, всем хватит на нашу жизнь и жизнь наших потомков, теперь ищешь чистую речку, скоро их совсем не будет, если так бездарно будем вести своё хозяйство. Вот персы никогда не спускают мочи в реку, не моют руки, не плюют в неё – грех великий. Пётр Великий за загрязнение водоёмов виновных карал нещадно. Если бы жил он в наше время, быть бы нам всеми битыми. Знаю я всё, сам сколько лет в химии. Бывало, посмотришь на свою работу, аж душа вянет: судаки, щуки, лещи вверх животами, а вонь стоит, не продохнёшь. Да и приказ твой до сих пор из головы не выходит, когда я закристаллизовал трубу щелоков, твой приказ был таков: «Степан, чего медлишь? Сливай остальные щелока в канализацию. План не выполним, по головке не погладят. Понимать нужно». А можно бы подать кипяченую воду в сборник, выпарить и никаких для природы последствий. И так его Величество план у тебя был превыше всего. После ты оправдывался: а что, мол, было предпринять в таком случае? Из двух зол надо было выбирать одно, или план, или природа. Природа в твоём варианте не котировалась, да и сейчас к ней относятся наплевательски, мол, на то она и природа. Мы боги, переделывай её на свой лад. А результат? Тысячи рек и разных водоёмов стали писсуарами на земном шаре. Попробуй в такой реке искупаться? И ты ощутишь на своём теле все прелести своей деятельности. Эх, дорогой мой Илья Фёдорович, звал я тогда после тебя, после нашей экзекуции природе на речку посмотреть, что произошло, но ты не пошёл, а надо бы. Страшно было взглянуть. Вонь стояла такая, что близко к речке было не подойти. Я надел противогаз, и всё же приблизился. Ужас охватил меня. Рыба задыхалась, опалённая изнутри и снаружи, но выхода не было. Представь себе, я плакал. А помнишь, наши аппаратчики, машинисты и лаборанты выливали кислоты, фенолы и разную дрянь прямо на землю. Да ты и сам Илья Фёдорович будучи уже начальником цеха, увидав большую крысу, которая сбежала к себе в норку, решил позабавиться, налил полный цилиндр кислоты и вылил её в норку, где обосновалась крыса. Ясное дело, опаленная, она выскочила и с писком рванула прочь, а ты смеялся. Ты скажешь, что делал полезное дело, такую нечисть нужно выжигать калёным железом, но опять не в ущерб природе. А ядами, не знаю, можно ли. На каждое ядие есть противоядие. Так-то мой дорогой. Мы ещё не подошли к этому пониманию, не созрели умом и сердцем. И если будет так продолжатся, земля превратится в общий гнойник. Кичимся. Создали для себя цветущие оазисы жизни, но где они? Одно место культивируем, другое опустошаем. Эх, Илья, Илья! Мне даже и не хочется вести тебя из-за принципа на чистую речку, довольствуйся тем, что посеял. Да и есть ли она сейчас эта речка-то. А-у-у, где ты речка»?..
– Степан, ты чего затих? Или не хочешь звать меня в гости? А как хорошо мы дружили, – недовольно пробурчал замминистра Васильев.
– Что вы, Илья Федорович, что вы! – встревожился Белозёров, – я задумался, куда бы нам смотаться.
– То-то, «Всё в трубах». Не забывай, кому ты обязан этой должности, – рассмеялся Васильев. – Да кстати, как там Игорь Кочин, мы с его отцом до войны кончали партийную школу, оба были комиссарами. Не повезло мужику, обидно. А каков был человек! Ты уж Игоря то не обижай. Женился?
– Женился. Катя у него лаборантка. Очень обаятельная и красивая женщина.
– Пётр то помню, любил Машу из своей деревни, но она предпочла другого, и он женился на Гале из соседней деревни. Дочь генерала была. В войну он тоже погиб. А Машу, он так и не мог забыть – вот в чём вопрос. Может у неё какая обида была на него, кто их знает.
Белозёров не ответил, потому что он не знал ни Петра, ни Маши, хотя Кочин ему как-то в лесу рассказывал о своей семье.
– Ну, так как, «Всё в трубах», ждёшь?
– Конечно, «Реактив Фёдорович», – наконец-то отважился сказать Белозёров кличку, бытовавшую в то время.
– Ах, ты стервец! – расхохотался Васильев в трубку. – Помнишь? Нехорошо так своего начальника называть. А я и сейчас заявляю: реактивы, лакмусы и прочую дрянь, аппаратчик должен знать, как свои пять. Понял, Степан Назарович.
– А ты Илья всё такой же неугомонный.
– Зачем отчаиваться, ведь наша жизнь одно мгновение. Ну да ладно, докладывай.
После звонка Белозёров ещё долго не мог придти в себя, сидел и смотрел в одну точку кабинета: «Подумать только Васильев замминистра и скоро ко мне приезжает в гости. Чем я его угощать буду? Какими разносолами. Он любит хорошо выпить и плотно поесть. Эх, так и не изменил своим привычкам, а годы уже не юношеские».
Он ещё долго ходил по кабинету, слышал, как ушла секретарша, как протяжно вздохнул двигатель автобуса, направляясь в город. И его охватила тишина. Потом позвонил сын, спросил, идёт он домой или нет, Кочин справился об отправке на учёбу.
Автобусы отъезжали и приезжали, слышно было, как суетятся люди, и только Белозёров сидел без движения. «Надо бы жене позвонить, – подумал он, – пусть приготовится к встрече гостей», но трубку не взял. Было такое ощущение, что его в чём-то обворовали. Осадок от восприятия давил на сердце, и Степан Назарович вздыхал:
– Ох, как тяжело всё же быть под чужим каблуком. Бороться с ним, и за что? У него свои причуды. Безотходное производство у нас, так ли это? Замкнутый цикл. Повезло тебе товарищ Белозёров, по блату дали. А если случится беда, как тогда? Ведь аппаратчик не удержал температуру щелоков всего на три градуса, как они стали кристаллизоваться. Три миллиона убытку, как тогда подсчитали ихтиологи. А нам что? Завод выплатил. И вот я смотрю теперь, сколько речной рыбы было в магазинах, а сейчас. Где-то мы все живущие на земле допускаем ошибку, не бережём то, что создала нам природа за миллионы лет. Если бы люди о земле болели, как о насущном куске хлеба, может быть, этого бы сейчас не происходило. Вот тогда бы я понимаю, поняли бы, что земля это наш дом, и пакостить в нём, нельзя.
На улице уже давно стемнело. Директор сидел. Зазвенел телефон.
– Степан, – услышал он голос жены, – домой-то собираешься? Ночь уже на дворе.
– Сейчас, Валюша, еду.
Он вышел на улицу. Служебная «Волга» стояла у подъезда. Степан Назарович часто ездил сам. Не хотелось ему в такое позднее время прибегать к услугам водителя. Вот и сейчас открыл кабину своими ключами, почувствовав, что всё тело просит скорости. Он включил зажигание. Приборы показывали, бак заправлен. Нажал на стартёр, двигатель завёлся сразу.
По дороге от завода встречались редкие машины. Белозёров видел свой завод и радовался, что у него не будет таких эксцессов как под руководством Васильева. Дорога была хорошая. Машина легко набирала скорость. Он летел домой.
Глава 8
В общежитии, расстроенный Костриков, не раздеваясь, грохнулся на койку. Рядом на кровать соседа, который уехал в деревню к матери, пристроился начальник смены Веселов. Он мычал себе под нос одному ему известные слова. Хотел подняться и не мог. За стеной гремела музыка. И разноголосый топот множества ног разносился по общежитию, то стихая, то снова взрываясь.
Костриков поднялся и, пошатываясь, пошёл к двери.
Веселов спросил:
– Вася, ты к Зойке?
– Нет, лежи, скоро приду. Че поднялся?
В коридоре горела лампочка, одна единственная, и то в том конце, где находился туалет. Василий, пошатываясь, завернул на кухню. Свету, конечно, не было. Кухня была большая на несколько семей, ведь общежитие было комбинированное. Василий частенько заворачивал сюда по пьянке, или с дикого похмелья отлить. Мужики взъярились и решили наказать наглеца, который пакостил. И один из них решил и сделал. Ему надоело по утрам нюхать вонь. Он, никому не говоря, принёс с работы прибор, сунул проводки в розетку и ушел. Во втором часу ночи раздался крик с кухни: «А – а – а!» Мужики выскочили из комнат, включили свет и остолбенели. Перед ними в чём мать родила, стоял Васька Костриков и, держась за свой член, издавал не членораздельные звуки. Кто-то, поняв в чём дело, подошёл к розетке и вытащил провода. Мужики хохотали, теперь найден тот, от которого шла эта пакость.
– Такой струмент спортил, и тебе не жалко, – качая головой и улыбаясь, – выдохнул из себя воздух старик, отец начальника смены Сиротина, приехавший к нему погостить. – Эх, парень. Да его только нежными ручками обихаживать, а ты сунул под ток. Ему ж цены нет. Ты бы сам-то подумал. Смотри, как наши женщины приоткрыли двери и любуются.
Женщины хихикали. Из комнаты выскочил Веселов и, поняв в чём дело, сбежал домой. И тут наступила мёртвая тишина. Василий смотрел на соседей и ждал самого худшего для себя. Но все молчали. И он рванулся к себе. В темноте или кто ему подставил ногу, или сам запнулся, только дверь своей комнаты он открыл головой и хлопнулся на пол. Хмель сразу вышел. Он быстро вскочил на ноги, запер замок на ключ, испугавшись, что разгневанные мужики ворвутся и посчитаются с ним. Но этого не произошло. И Костриков вскоре успокоился.
«Мне теперь здесь не работать, – думал он. – Я теперь пропал. Бедная моя головушка. Зойка найдёт другого. Молодая, интересная, спросом у мужиков пользуется».
Ему не хотелось двигаться, куда-то спешить, вот так бы лежать на общежитьевской койке, смотреть в потолок, где бегают мухи около лампочки и ни о чём не думать, только вот душа болит, не даёт покою, да ещё стыд выбивает на лице пот.
Костриков знал, что после случившегося, будет много разговоров, расспросов и от них уже никуда не уйти. Дело может дойти до Кочина, и тогда дружескому отношению – шабаш.
Солнечные лучи ударили по стёклам, потом перешли на стену и коснулись разгоряченного лица Кострикова. Он недовольно сощурился и растянулся. Скоро нужно подниматься на работу, время уже движется к шести часам, а он ещё и глаз не сомкнул. Василий ворочался, вздыхал, хотел было сходить в буфет общежития, да как пойдёшь, наверняка, уже знают о его похождениях ночью. Здесь как в деревне, чуть что, уже все знают. Но делать-то нечего, на работу идти необходимо. Он встал, оделся и, оглядываясь по сторонам, выскочил из общежития. На автобусной остановке знакомых не оказалось, и он немного успокоился, чувствуя, что основная часть рабочих общежития уже ушла. Василий сел на свободное сидение и закрыл глаза. Автобус потряхивало, но он, не обращая внимания на такие мелочи, дремал. Проведённая без сна ночь, сейчас сказалась. И он спал с удовольствием.
– Васюта, – разбудил его знакомый голос, – пора вставать завод. Что ночью-то делал? Поди ко к Зойке бегал. Она девка смачная.
Костриков не ответил на шутливый тон начальника цеха, очнулся и вскочил. Перед ним стоял Кочин и тряс его за плечо. Он протянул машинисту руку, и они вместе вошли в проходную завода, где Кочин, встретившись со знакомым, отстал. Всё становилось на свои места. Игорь Петрович на работе недосягаем. Он идёт словно по ковровой дорожке, где на выходе находится президиум, и сейчас его будут чествовать, как одного из лучших, и награда ему, конечно, обеспечена. Игорь Петрович слегка улыбается, вот, мол, какой я начальник цеха Кочин. Он ещё довольно молодой, может горы свернуть, а какие задатки?
В цехе знали уже о ночных похождениях Кострикова, и когда он открыл дверь, все обернулись. Он увидел в глазах людей смех и смутился. Сердце учащённо забилось: сейчас начнётся. И ноги самопроизвольно остановились на пороге.
– Ну чего, как чужой! Заходи, – подтолкнул его сзади Кочин.
Василий сел на стул и впился глазами в схему производства, тщетно пытаясь вдуматься в идущие потоки, обозначенные разными цветами красок. На него смотрели в открытую, кто с улыбкой, а кто враждебно. Костриков терзался, ёрзал на стуле и никак не мог успокоиться. Глаза людей выводили его из себя. Он, то разглядывал схему, то записывал в свой блокнотик, но руки его дрожали. Костриков отворачивался от всех сидящих в кабинете, нутром чувствуя, как они шепчутся, смеются над ним, хотел вскочить и убежать прочь от этого общества враждебно настроенного к нему.
– Что-то вы сегодня какие-то чудные, – сказал Кочин конкретно ни к кому не обращаясь, – может быть, что-то случилось, и я не знаю ничего.
Он смотрел в лица своих рабочих и задержался на Кострикове, который не находил себе места, опустив глаза под стол.
– Василий, ты что ли, что натворил? – спросил Игорь Петрович. – Тогда встань как мужчина и всё расскажи.
– Мал золотник, да дорог, – услышал Костриков голос Сиротина, который сейчас смеялся от души, вспоминая ночные похождения машиниста.
– Зойка Кухтина – девка не промах, – поддержал Николай Веселов. – Так-то, друг, не наша беда.
И они захохотали. Костриков на голоса не поворачивался, он и так понял, кто это распространяется в его адрес.
– Ну, Веселов, ну, Сиротин, поквитаемся, – повторял Василий про себя, – я этого вам не прощу. Свои люди.
– Игорь Петрович, – приподнялся с места начальник смены Сиротин, – Я расскажу вам всё, что случилось сегодня ночью в общежитии.
– Фёдор Григорьевич, что такое? – спросил Кочин.
– Лучше бы женщины ушли в коридор, это не для их ушей.
– Я думаю, вы ненадолго затяните свой рассказ.
– Нет, конечно, я вкратце, расскажу самую суть.
Через несколько минут Костриков выскочил из комнаты, как ошпаренный и бросился на улицу. И его никто не окликнул, не задержал. Он сел в автобус и уехал в общежитие. И в этот же день исчез из города. Прошла неделя, вторая, Костриков на рабочем месте не появлялся.
«Уж не случилось ли что? – волновался Кочин, – не слишком ли больно мы задели его самолюбие, ведь он и сам пострадал из-за своей глупости. Надо как-то бы смягчить обстановку, всё ж мужики поняли бы ситуацию, так нет, подлил масла в огонь. Васька, как же ты Зойку то будешь обихаживать? А он брысь и убежал. И где он теперь ума не приложу. Костриков вроде неплохой парень и меня уважает. Надо для него что-то сделать. Ну, набедокурил, пройдёт, молодой ещё».
Игорь Петрович ждал Кострикова, но тот не появлялся. На исходе была уже вторая неделя, когда опухший и грязный в его кабинет вошёл Василий с заявлением об увольнении. Он встал в дверях, опустив вниз глаза.
– Слушай, блудный сын, может тебя отправить в командировку? Найдёшь пока нам жильё для прибывших на стажировку, время пройдёт, а после успокоятся ретивые головы, – вздохнул Кочин и внимательно посмотрел в лицо машиниста, которое постоянно менялось.
– Согласен, – еле слышно выдавил из себя Костриков, – только когда ехать?
– Хоть завтра, документы я подготовлю. Сегодня двадцать девятое июня. Первая группа выезжает восьмого. За это время ты должен всё подготовить.
– Спасибо, Игорь Петрович, век не забуду, – сказал Костриков и зашагал прочь.
Кочин смотрел в окно, пока не отошёл автобус, и на лице его блуждала улыбка.