Див

18

«Ступала ли сюда нога человека?» – думал Юра.

Он много о чём думал, лишь бы не об окружающей темноте. Нет, темноты он не боялся и всегда смеялся над бледнеющими друзьями, когда в поисках приключений они залазили на чердаки и в подвалы. Просто-напросто темнота здесь давила своим постоянством и нескончаемостью, всё равно, что водить в жмурках, а он ненавидел жмурки. Чем дальше мальчик углублялся в пещеру, которой, видимо, не было конца и края, тем более сырым и спёртым становился воздух. Юра потерял счёт времени и изрядно замаялся. Он гнал от себя ставшую часто возникать мысль, что он потерялся. Не просто заблудился, а потерялся. Перед глазами то и дело возникало изображение плаката с его фотографией и надписью: «ПРОПАЛ МАЛЬЧИК!» Папа говорил, что детей с таких плакатов очень редко находят. Он всегда старался говорить правду. Суровую правду. Даже если она пугала или шокировала. «Сын, жизнь никогда ничего не приукрашивает, – говорил папа. – Она просто ставит тебя перед фактом и ей плевать, готов ли ты этот факт принять. Может произойти всё, что угодно и в любой момент. И обычно человек не бывает готов к этому. Как наши коммунальщики к зиме, ха-ха! Они почему-то уверены, что зима не наступит. Так и люди – всегда уверены, что неприятности их не коснутся. Поэтому тебе, сын, лучше знать правду и быть всегда готовым к дерьму, которое готово вывалиться на тебя именно тогда, когда ты меньше всего его ждёшь». Этот постулат выдавался отцом при каждом удобном случае, в его представлении так и нужно делать из сопливого мальчишки настоящего мужчину. Юра же думал, что папа гонит пургу.

«Будь мама с нами, она бы тебе прочистила мозги!» – усмехнулся Юра и машинально – чтобы висел удобнее – тряханул рюкзак.

От дёрганий фонарик пару раз мигнул и потух. Юра застыл в ужасе.

– Вот… дерьмо! – Похоже оно на него всё-таки вывалилось.

Мальчик принялся щёлкать по фонарику, отвертывать и завертывать головку в надежде, что контакт между пружинкой и четырьмя кнопочными батарейками возобновится хотя бы в ничтожной доле. Но тщетность манипуляций приводила лишь к панике. Тот хилый неоновый лучик уводил от мыслей об одиночестве, теперь же чувство потерянности накрывало лавиной, кромешная тьма ощущалась каждым миллиметром кожи, приводя к дезориентации. Юра закружился вокруг своей оси, неизвестно что пытаясь увидеть. Может быть, проблеск света конца пещеры? Нет, на это он мало рассчитывал. В детском сознании услужливо всплыл фрагмент из мультфильма «Ну, погоди!», где Волк с Зайцем оказались в трюме парохода и мигали круглыми глазами в полной темноте. Юра хотел разглядеть глаза чудищ, окруживших его. Вглядывался до слезливой рези в глазах, но ничего не видел. И от этого становилось только страшнее.

Вдруг Юра понял, что, кружась, сбился с пути. Он понятия не имел, куда могло привезти выбранное направление и почему оно вдруг стало так важно, но его потеря добавила масла в огонь: Юра начал паниковать. Горе-путешественник осторожно попятился, размахивая руками. Запнулся. Присел. Ладошка оцарапалась острым краем известкового булыжника, пальцы сомкнулись на нём, мальчик вооружился камнем, забыв про нож в форме пистолета. От прежнего направления Юра тильдой крался вправо. Чутьё или взвинченные нервы правили бал? Однако мальчик не терял уверенность – и уверенность росла с каждой тягучей минутой – что в темноте он не один. Хозяин сиплого голоса неслышно, но присутствовал здесь. Возможно, рядом и явно не пытаясь составить ребёнку компанию одиноких сердец. По правде говоря, подобного компаньона Юре не нужно! И кто сказал, что у хозяина сиплого голоса есть сердце? Кто он вообще такой?

Последний вопрос – риторический: знакомство с подземельным выродком в планы юного путешественника не входило.

Мальчик продолжал пятиться вправо. Глаза вроде должны уже привыкнуть к темноте, но тьма оставалась непроницаемой, как ватное одеяло. Юра сильно потёр глаза. Резко открыл… и блеклая пелена, рассеиваясь, обрела в детском воображении фигуру гоблина, того подземного урода с сиплым голосом. Мальчик заорал и швырнул вперёд известковый булыжник. Детское воображение уловило приглушенное «ой!» И этого хватило перепуганному насмерть ребёнку. Юра вскочил на ноги и, махая перед собой руками, вопя, как потерпевший, побежал незнамо куда.

Однако бежать долго не пришлось. Удачно миновав колонны, Юра с разбегу ухнулся в расселину.

19

Виктор Ильич вдруг интуитивно понял, что история, излагаемая на бумаге, подошла к критической точке развития. Что-то должно случиться. Бедный мальчуган вновь срывается в пропасть и летит в тартарары. Останется ли ребёнок жив и невредим или поломается, как кукла, и в мучениях помрёт? Если погибнет, история потеряет всякий смысл. Это ежу понятно. Значит, вся эта писанина только начало. Часы «Восток» оттикали половину третьего ночи. Виктор Ильич тяжело вздохнул, и хотел отложить «Waterman»… но стальная ручка не захотела выпадать из скрючившихся (но без болезненных симптомов) пальцев.

«Пресвятая Богородица, пальцы меня не слушаются! У меня что – иммунитет выработался и пресловутое «чудесное исцеление» больше не…», – не успел додумать смотритель, как пальцы, обретя гибкость, сжали ручку и каллиграфическим почерком со слишком уж правильными округлостями букв вывели на листе предложение.

20

Чудин белоглазый не ожидал выходки от мальца,

21

Последняя запятая получилась жирной и совсем не каллиграфичной. Она не заканчивала предложение, но и текст из-под пера смотрителя, пребывающего в здравом уме, а не в «отключке», завершился каракулями.

Виктор Ильич не испытал той чудовищной пульсирующей боли, как тогда, выводя «ВЕРНИ» на листке. Присутствовало лишь сугубо неприятное ирреальное ощущение марионетки.

Каким образом всё-таки писал романы Александр Клинов? Есть ли что-то схожее с состоянием Виктора Ильича, или смотритель на самом деле всего лишь марионетка?

Задавая вопросы, Виктор Ильич вспомнил об одном деловом письме, адресованном ему Кошмарным Принцем незадолго до гибели. Он намеревался отдать письмо матери писателя (но так и не решился расстаться) и потому захватил его из дома в музей, когда переезжал сюда на временное место жительства. Если он найдёт письмо, то запросто сможет…

Занятый мыслями, Виктор Ильич отъехал на офисном кресле от стола и в секунду, когда взгляд должен переместиться на дверь, боковым зрением усёк движение на столе. Он медленно поднял голову, чуя неладное, и увидел то, чего никак не ждал. Не доверяя зрению, Виктор Ильич подкатил к столу. И долго смотрел на явление, боясь что-либо сделать.

Если глаза его не обманывали, это были сожжённые и исчезнувшие листы, повествующие о Чудине белоглазом, они лежали по правую руку от центра стола. Бумага корява, края обгорелые, текст во многих местах подпорчен, но в целом порядок. И это листы, исписанные им, Виктором Ильичем. Вот уж истина: рукописи не горят! Но по канонам готики… или мистики не должны ли листы быть в первозданном виде? Он, не отдавая себе отчёта, потёр опалённое место на руке, продолжая тупо взирать на проклятые три листка, которые, пусть и сожжённые при необычных обстоятельствах, но были сожжены. В голове Виктора Ильича «чудесное» появление ассоциировалось с воскрешением кремированного человека. Он боялся прикоснуться к корявой бумаге. Просто боялся. Даже пошевелиться.

Неуверенный в своих действиях, смотритель протянул-таки руку к листам. Так или иначе, их нужно было убирать со стола. Но он не мог пересилить себя, прикоснуться к ним. Ситуация патовая.

– Давай по порядку, – одними губами прошептал Виктор Ильич и медленно убрал от листов занесённую руку. Снова откатился, следя за столом. Встал и бесшумно покинул кабинет-студию. Где-то в подсознании зиждилась надежда, что, вернувшись, он не обнаружит погорелую бумагу, что это – галлюцинация. Ведь он, в конце концов, не прикасался, не осязал листы-подкидыши, так почему им не быть плодом воспаленной фантазии!

Спустившись в квартирку, Виктор Ильич перерыл корреспонденцию, счета, документы. Добрался до старых газет с занимательными статьями, которые, как и письмо, притащил в музей, чтобы почитать на досуге, но до них и тут не добрался, и только в подшивке журнала «Офицеры» за прошлый год отыскал искомое. Он открыл конверт и выудил сложенный втрое лист бумаги. Подошёл к свету, вгляделся в убористые слова. Конечно же, он помнил почерк Кошмарного Принца: его трудно изменить… Но легко подделать. Виктор Ильич нервозно отмахнулся. Уж в чём в чём, а в подлинности данного письма нет сомнения. «А мог ли он заставить кого-то написать письмо под диктовку?» – снова подкинуло подсознание.

– Да я же помню его почерк со школы! Что за бред в башку лезет! – психанул смотритель и с остервенением отшвырнул письмо. Почерк письма не имел даже отдаленного сходства с каллиграфически правильными округлостями букв, которым «писал» Виктор Ильич. И сомнение в подлинности почерка в письме против желания и здравого смысла закралось в смятенную последними происшествиями душу смотрителя.

Он позвонил Надежде Олеговне.

– Алло? – услышал Виктор Ильич заспанный и родной голос. Сердце сжалось: он её разбудил. Олух!

– Это я, – сказал он и представил, как она вскакивает на кровати.

– Витя? Что стряслось?!

– Стряслось. Извини, не дождался утра. Я олух!

– Хватит молоть чушь, Виктор! Говори.

– Скажи, где находятся рукописи твоего сына… те, что он писал авторучкой? Мне важно их увидеть.

– Их нет…

– Как нет?

– Так! У него был пунктик: перенеся текст в компьютер, он устраивал из рукописи костёр… и радовался этому, как ребёнок.

– Господи…

– Объясни мне, что всё-таки происходит?.. Ты продолжаешь писать новый роман?

– Я не могу по телефону… Неужели у тебя ничего нет?!

– Нет. Хотя постой… у меня где-то есть рассказ… ксерокопированный. Володя однажды втихаря снял копию на память.

– Скинь мне на почту! – воскликнул Виктор Ильич.

– Я тебе его привезу.

– В смысле, ты мне его привезёшь? – не понял Виктор Ильич.

– Первым же рейсом.

– Надя…

– Не спорь, Витя! Я имею право знать, что там у тебя происходит… Как-никак Саша мой сын!

Да, и сын оставил родителям чёртову уйму денег, которую они не тратили попусту. Организовали фонд помощи детям с сердечно-сосудистыми заболеваниями; помогли в реставрации храма в одном из захолустных сёл (порыв как будто бы понятен, но почему выбор пал именно на эту церквушку, Виктор Ильич не выяснял, не лез в душу); ежегодно проводили литературные конкурсы для молодых авторов; построили музей имени своего сына… Похоже, он здорово Клиновых напугал своим прилётом, раз она теперь решила сама всё бросить и прилететь. А ведь Надя не очень жаловала самолёты. Виктор Ильич не хотел спорить. Мог бы, но не хотел.

– Хорошо. Только не забудь рассказ.

Виктор Ильич захотел выпить «валокордина», но, вспомнив о фармакологических свойствах (в частности: о гипнотическом эффекте), передумал. Лучше трезво оценивать ситуацию, чем под лёгким кайфом и с убийственно заторможенным спокойствием. И слово «убийственным» – не фабула, а самая что ни на есть возможная развязка всей этой треклятой истории. Кто знает, на что ещё способен бузиновый стол, при условии, что дело в нём. А вот сто граммов водки пошли бы впрок… Где только взять среди ночи?

Смотритель вернулся в кабинет-студию.

Три обгоревших листка по-прежнему лежали по правую сторону от центра стола. Если это действительно галлюцинация, то неправдоподобно затянувшаяся. Оторопь сковала ноги, и приблизиться к столу мужчина, успевший юнцом нюхнуть пороха войны, не в силах был себя заставить. Не знал, что делать. Ночное время сжимало свою пружину, поджидая момент максимального напряжения, чтобы разжать её и выстрелить в небо солнечным диском, дать миру очередной день. Всё естество Виктора Ильича противилось желанию сесть за стол, за поганое бузиновое проклятье. А стол манил… манил, отзываясь в самой-самой глубине души тонким звуком забытой кувиклы. И звук тот отчего-то не прибавлял спокойствия: немузыкальный он был, ничего общего с русской флейтой.

Стол манил и отталкивал. Виктор Ильич впервые подумал о себе, как о наркомане. Он не просто знал, он был уверен, что погибнет, но не мог себя остановить. Ведь он не настолько глуп, чтобы отрицать сверхъестественное, творящееся со столом… и вокруг него… Кого? Стола? Или смотрителя? Виктор Ильич повязан со столом крепкими узлами. К сожалению, уже повязан. Он это чувствовал. Чувствовал ли подобное Саша? Он сел за этот стол, чтобы разгадать загадку, но не приблизился к ней до сих пор. Зато наваливались новые вопросы, и Виктор Ильич уже сомневался в готовности искать ответы на них. Всё как-то слишком… необычно. Смотритель попытался найти другое слово, но более подходящего не нашёл. Если бы он не поставил себе цель разобраться в самоубийстве Александра Клинова (таком очевидном для всех) и здесь бы сейчас работал другой смотритель, совершенно посторонний человек, произошло бы с ним то, что произошло с Виктором – храни Бог его душу! – Ильичом или стол продолжал бы стоять сиротой казанской ещё долгие годы, пока какая-нибудь бестолочь не села за него? Даже если бы за стол сел (чисто гипотетически) другой человек и взял бы в руку «Waterman», стало бы происходить хоть что-то? Случилась бы с ним «отключка»? А если бы случилась «отключка», продолжил бы он эксперимент? Скорее всего, этот человек свалил бы, не сдав дежурство.

Желание свалить сейчас преобладало и у Виктора Ильича. Потому и ноги сковало.

«А если всё-таки сбежать? Бежать без оглядки. И забыть про это всё!» – Виктор Ильич готов был поддаться шалой мысли. Но ведь кто-то… та же Надежда… найдёт недописанную рукопись нового романа и захочет дописать! Вполне вероятно, так и будет. Что же, что же придумать?.. Сжечь! Сжечь несчастные исписанные страницы, как сжигал их Саша Клинов… Стоп! Сжигал-то он готовые рукописи.

«А не готовые… Не горят?»

Хуже. Они, как Феникс – возрождаются из пепла! И где уверенность, что стол (для простоты возьмём за аксиому, что во всём виноват стол) даст сжечь рукопись? Может ли быть такое: стол скрутит его артритом, превратив в немощного калеку, и подожжёт вместо рукописи?

Виктор Ильич посмотрел на ноги, надеясь силой взгляда (если уж сила воли отказывает) сдвинуть себя с места, и увидел предмет, который отвечал на его вопрос. Здесь, за этим столом, может случиться всё, что угодно! Под ногами валялся перочинный ножичек. Не лежал, а именно валялся: такое складывалось впечатление. Его сюда не положили, не подкинули, он валялся здесь, будто после предолгого странствия в чужих мирах, облепленный невидимой пылью и грязью. И он сложен! Ножичек сам не сложился бы. Виктору Ильичу этого ли ни знать! Нужно приложить усилие, чтобы сложить ножичек.

И кто-то усилие приложил.

Что бы ни значило появление перочинного ножичка, Виктора Ильича бузиновый стол окончательно оттолкнул.

Смотритель был уверен, что вышел из кабинета-студии…

22

потому и ойкнул, напугав несмышлёныша. Но до чего ж удивительно, что малец увидел его! Небось, за последние лет двести внешний облик-то изрядно поистрепался. Да об этом ль толки вести. Малец-от ухнулся в щель! Надобно подсобить. Как в воду глядел Иоанн: не по умыслу и несмышлёныш, один-единственный и одинёшенек путь шествует правильно, хоть и не по потайному пути, а околицей: много тут ходов накопано. Сколько ждать пришлось! И тот аль малец? Эх, не о том думается! Подсобить пора.

А расселина за шестьсот лет практически не изменилась. Всё те же семь саженей в глубину по накатной, меньше фута в ширину, а в длину «улыбка» расселины доходила до аршина.

Душа мальчика едва не отделилась от тела, когда почва внезапно пропала под ногами. Дыханье спёрло, как при резком падении на «американских горках». Он попой приземлился на насыпь, и покатился в бездну. Куда дальше-то падать? К чёрту на сковородку что ли?

Юра продолжал кувыркаться. У него вроде бы получалось притормаживать, но что-то будто подталкивало вперёд, не давая остановиться. В какой-то момент вернулся голос, и Юра заорал.

Где-то на границе сознания появилась зависть к Алисе, весьма в комфортном полёте приземлившейся в страну Чудес. Попадёт ли он в страну Чудес? Может, это будет страна Дураков? Это наказание ему за то, что он такой неслух! А вдруг он будет падать бесконечно? Или через всю Землю и вылетит, как пробка на другом конце планеты! А если на другом конце планеты будет океан?

Чудин видел, как шоршуны – ох уж эти коварные твари! – не давали остановиться мальцу. Вот что значит замешкаться. Он спешил следом за кувыркающимся ребёнком, браня себя и с трудом удерживаясь на ходу. Годы в подземелье отнюдь не молодили бородатого свистуна. Чудину грезилась свобода от чар царя-колдуна, вспомнились заколдованные слова Иоанна: «Лишь тот, кто найдёт путь во тьме лабиринта, снимет с сундука мою смертельную закрепь и познает Силу. Ты покажешь ему путь назад. И только тогда сам обретёшь свободу и покой». Так наказал ему, Чудину белоглазому, Грозный царь. Яснее ясного вспомнились сейчас предсмертные слова, и пуще припустил неказистый карлик на выручку несчастному мальцу, когда тот внезапно заорал. Но не поспевал. Малец мог в любой миг свернуть шею. Что же делать? И тут Чудин жахнул себя по лбу от своей глупости. Свистеть, свистеть надо!

И засвистел что было мочи.

Враз шмыгнули в стороны подлые пещерные душонки.

Юра покувыркался ещё метров десять и застыл на более-менее пологом выступе. Сознание – вновь – он потерял незадолго до свиста.

Чудин белоглазый слыл сильным чародеем, а любой толковый чародей знает толк во врачевании и не утратит знание, сколько бы времени не минуло. Он долго колдовал над почти бездыханным телом ребёнка, устал как никогда, но чудо совершил. Малец сделал шумный вздох и ожил. Чудин расстегнул ремешок часов ребёнка (вдруг странный браслет замигает снова?) и, выбросив тот подальше, ретировался на недосягаемое для детских рук расстояние. Он наблюдал, затаившись. Теперь всё зависело от мальца, если он действительно тот, кто способен пройти лабиринт, то это выяснится именно сейчас.

Увидит ли малец мерцание?

23

Его потряс сильнейший шок. Отбросив «Waterman» как нечто мерзкое, он приложил скрюченную кисть к груди: боли в суставах нет, но чувство, что каждое движение пальцев отзовётся нещадным скрипом, присутствовало. Сердце колотилось надрывно и грозило надорваться окончательно. Может оно и к лучшему. Может, инфаркт – самый благоприятный исход? Нет! Скоро прилетит Надя. Боже мой, сколько времени?!

Секундная стрелка будильника «Восток» не двигалась, механизм не тикал. Он забыл завести часы. Возможно ли, что он пропустил открытие музея? И кроме того…

«Что я делаю за столом, если был уверен, что вышел из чертова кабинета!?» – об этом он подумал сразу, как очнулся, но мысль пронеслась как-то вскользь и выкристаллизовалась вот только. Однако вместо того, чтобы вскочить как ошпаренный, смотритель заставил себя размять пальцы и, поняв, что с ними не всё так печально, спокойно (и уже привычно) сбил исписанные листы в стопку. Привёл стол в должный порядок так, словно писатель вот-вот сейчас придёт и начнёт писать новый роман или рассказ. Без суеты и лишних движений встал и задвинул кресло. На полу по-прежнему валялся перочинный ножик. Брать в руки предмет, кажущийся отныне чужеродным, всё равно, что приласкать жабу. Виктор Ильич вынул из заднего кармана брюк носовой платок и с осторожной брезгливостью, как окаменелые экскременты стегозавра (именно такое сравнение пришло ему на ум), поднял ножик и на вытянутой руке унёс из кабинета-студии.

Должен ли был его испугать тот факт, что он обнаружил себя за столом, стискивающим ручку? В этом цель? Или его должно было напугать отсутствие всякого воспоминания о том, каким образом он остался за столом, и откуда взялась ложная память, уверяющая, что он вышел из кабинета-студии?

Но Виктор Ильич устал бояться.

В музее давно заметили, что что-то с их смотрителем не так, а сегодняшняя изнуренность привела к давно назревающим вопросам о здоровье и самочувствии. Виктору Ильичу настоятельно посоветовали отдохнуть, взять отпуск. Почему-то советчики своей чрезмерной заботой разозлили Виктора Ильича, и он нагрубил учтивой женщине, с которой был в очень вежливых отношениях, а потом, бессвязно буркнув извинения, удалился к себе в квартирку с горящим желанием отправить всех их в бессрочный отпуск, закрыв музей ко всем чертям.

Он мучился ожиданием появления Надежды Олеговны. Время… верно подмечено, что оно – вор, крадущий жизнь.

Она прибыла в десять. Они обнялись. Надежда Олеговна, мягко высвободившись из объятий, внимательно вгляделась в лицо друга. Запавшие глаза, взирающие устало, но в то же время тревожно, глубокие складки обвисших и несколько дней небритых щёк, кислое подобие улыбки. И всё это венчает копна поседевших волос.

– Плохо выглядишь, – констатировала Надежда Олеговна.

– Спасибо. Не хуже Володи, – ещё кислее улыбнулся Виктор Ильич. Взял женщину за руку. – Пойдём.

Но увлечь её за собой не удалось. Надежду Олеговну перехватила главбух. Следом выстроилась очередь из нескольких человек, кому появление хозяйки музея вдруг оказалось жизненно важным. Надежда Олеговна потратила безумную – по меркам Виктора Ильича – уйму времени на импровизированную летучку. Он терпеливо ждал. Наконец Надежда Олеговна взяла друга под руку. И они спустились в его квартирку.

Она попросила рассказать всё. Виктор Ильич начал со сна, приснившегося в самолёте. Сон был точной копией сна её мужа, с той лишь разницей, что во сне смотрителя Кошмарный Принц разговаривал с ним, прежде чем оплавиться, как свеча. Потом Надежда Олеговна прочла историю, написанную рукой друга чужим почерком. Последние листы Виктор Ильич попросил прочитать вслух.

Мужчина и женщина долго сидели друг напротив друга, не проронив ни слова и не шевелясь. Через какое-то время Виктор Ильич разлепил ссохшиеся губы:

– Почему вы с Володей уверены, что всё началось со стола, что всему виной этот проклятый стол?

– А сам ты как думаешь – почему? – Надежда Олеговна чуть откинулась назад и поправила чёлку. – В отличие от Юры, меня мистика не особо привлекала. Не верила я ни в призраков, ни в потусторонние силы. Я и в Бога-то не сильно верила. Но стол… я очень хотела его уничтожить. И Володя хотел. Только не получилось.

– Не получилось?

– Именно. Когда грузчики пытались вытащить его из кабинета, один не удержал стол – знаешь, какой он тяжеленный? – и уронил себе на ногу. Два пальца сломал. Стол вернулся на место. Потом Володя предложил продать стол с аукциона, пригласил брокера, но тот не доехал, попал в ДТП. Серьёзное, но остался жив. Однако наш лот его больше не интересовал. Он, как оказалось, верит во всякие знаки, приметы и подобную чепуху. Потом Володе начали сниться сны. Сначала редко, потом чаще. Все так или иначе связанные со столом. И с Юрой. Он словно общался с отцом, только не словами, а… как бы сказать… образами, посылами, шарадами. Мы долго пытались понять, сложить все сны (Володя их стал записывать, даже блокнот с ручкой держал возле кровати). И в какой-то момент до нас дошло. Во всяком случае, мы решили, что дошло. В доме на черноморском побережье поселилось зло… или некое инфернальное Зло (с большой буквы), которое знает об этом доме… и с него нужно съехать. Но съехать так, чтобы новый дом не был похож на старый, а обстановка была один-в-один. Понимаешь? – Надежда Олеговна сглотнула и облизнула пересохшие губы. Виктор Ильич встал, вытащил из холодильника бутылку лимонада и показал гостье.

– Да. Налей, пожалуйста, – кивнула Надежда Олеговна и поблагодарила, когда Виктор Ильич достал высокий стакан, налил и подал ей напиток.

– Не совсем понимаю, – сказал Виктор Ильич, продолжая разговор. – Я был уверен, что это всё ради фанатов. – Он был обескуражен откровенностью Надежды Олеговны. Или тем, что узнал подробности только сейчас. Он пока сам не разобрался, что его больше задело.

– Извини! Мы надеялись, что на этом, – она махнула стаканом вверх (едва не расплескав), имея в виду музей. – Что на этом всё закончится. Именно сны подорвали здоровье Володи, они будто выкачали из него жизненную силу. Я уверена, в них дело. А ещё в переживаниях.

– Не за что извиняться, – он сил на другой конец тахты. – На счёт дома и снов я, допустим, понял. Не понял только, для чего нужно было так скрупулёзно сохранять обстановку? Какой в этом толк? Если хорошенько подумать, ни один фанат не знаком с обстановкой черноморского особняка.

– Вот тут-то самое интересное, – Надежда Олеговна сделала большой глоток лимонада. – Помнишь, я сказала, что не верила в призраков?

Виктор Ильич кивнул.

– Теперь, Витя, верю. В одном из последних Володиных снов Юра дал понять, что не ушёл.

– Намекаешь, что Юра…

– Стал призраком? Боюсь, что так. Считаешь меня сумасшедшей?

Виктор Ильич ещё раз быстро прокрутил всё, что с ним произошло в последнее время, и покачал головой:

– Не считаю. Но и в голове не укладывается. Мои «отключки»… Я должен свыкнуться с мыслью, что живу в доме с привидением, – последние слова Виктор Ильич произнёс скорее как утверждение, чем вопрос.

– У меня подозрение, что роман, который пишешь ты, не будет последним. Юра не успокоится, захочет ещё и ещё, пока не погубит тебя…

– Юра? – вскинул брови Виктор Ильич. – Хочешь сказать, что Юра хочет причинить зло мне? Я же его друг! Во всяком случае, старался им быть.

– Больше дружбы он любил писать, только в творчестве видел смысл жизни. А теперь, видимо, смысл жизни после смерти. Думаю, Юра не ожидал умереть так рано. В его планы это не входило. Я уверена. Он пишет историю, используя тебя, твоё тело. И таких историй у него пруд пруди. Жажда писательства в нём сильнее здравого смысла. Тем более он не осознаёт бренность тела. Это понятие теперь ему чуждо. И он погубит тебя, да. Я так думаю. Ты должен положить конец безобразию, пока не поздно, пока это только начало.

– Но как? Что я могу?

– Ты говорил, в твой роман вкрапляются моменты из твоей жизни. Я думаю, это неспроста, это что-то вроде зацепок. Значит, ты не просто бездумный стенографист, ты подсознательно влияешь на историю. Тебе нужно понять – как? И, поняв, попробовать переломить её ход, закончить так, как они заканчивались до появления зловредного стола. Попробуй бороться с ним.

– Я слишком вымотан.

– Вижу, дорогой. Сегодня же закроем музей на… на столько, сколько нужно. Сделаю заявление по телевидению…

– Тебя четвертуют! – вскликнул Виктор Ильич, забыв, что буквально несколько часов назад сам желал закрыть музей.

– Я всё улажу. Не волнуйся об этом.

Ничуть не сомневаясь в своих действиях, Надежда Олеговна поставила в известность администрации музея и города об экстренном прекращении работы музея и закрытии его на технический ремонт.

Что тут началось!

Половина городского муниципалитета встала на уши, вторая половина – на дыбы. Бедную Надежду Олеговну умоляли и заклинали, ей грозили и сулили, но мать Кошмарного Принца осталась тверда как кремень и не изменила решения, пообещав, правда, что постарается уладить все возникшие проблемы в скорые сроки.

Перед самым отлётом Надежда Олеговна помогла Виктору Ильичу закупить продуктов на пару недель. И опечатала музей, заперев в нём родного человека наедине с проклятьем родного сына, предупредив, что поставит (невзирая на возражения смотрителя) пару расторопных секьюрити.

С тяжёлым сердцем она уехала в аэропорт.

Виктор же Ильич, так и не поспав ни часу, зашёл в кабинет-студию.