***
Было жарко. Всю часть согнали в летний клуб. На крытой сцене шипели мощные колонки. В углу перед усилителем на корточках сидел солдат. Из трибуны и двух сдвинутых столов торчали головки микрофонов. Колонки слегка шипели. Ждали генерала.
Курить не распускали. Минут сорок сидели под палящим солнцем. Наконец, приехал генерал – блеклый, бесцветный, скучный, мордастый – лег на трибуну, обнял ее обеими руками.
– Положение в Москве напряженное… В связи с приездом американского президента… Активизировали действия так называемые неформальные объединения… Так что с увольнением придется повременить…
Вздох досады из сотен глоток вспугнул ворон, дремавших на березах. Они закружили над поляной и закаркали. Сидящие за столом президиума офицеры подняли головы, как петухи, готовые к бою.
– Натуральное и денежное довольствие вам будет переоформлено надлежащим образом после отъезда Рейгана. Правильно я говорю, товарищ подполковник?
Начальник части сидя вытянулся в струнку.
– Так точно, товарищ генерал-майор.
Как только генерал отвернулся, подполковник сник, будто из него вытащили хребет.
Потом генерал отвечал на вопросы. Толстый Заболоцкий спросил:
– Почему предмет сборов не соответствует моей военно-учетной специальности? Я не вижу необходимости переучиваться на старости лет.
– Сюда вас направил военкомат. Он решает, где вас использовать. Претензии к ним.
– Что вы все друг на друга валите? – вдруг кто-то зло крикнул из последних рядов. – Военкомат на вас, вы – на военкомат. Где порядок?
– Нашел, где искать порядка!
А потом:
– Не кладите в кашу комбижир!
– Я язвенник, я есть здесь ничего не могу!
– Нужен стол для диетчиков!
– Мне пятьдесят лет, почему меня гоняют наравне с молодыми?
– Товарищи офицеры запаса! – сказал генерал. Все смолкли. – Вопросы по ВУСу я обсужу в военкомате. А на вопросы питания вам ответит майор медслужбы Федяев. Здесь он?
– Так точно…
Генерал и остальные офицеры ушли в ленинскую комнату. У генерала были широченные красные лампасы. Какая-то цирковая одежда, подумал Сергей.
– Ну-с, – сказал Федяев, становясь на трибуну. – Слушаю вас, товарищи офицеры запаса.
– Почему не выдают противозачаточные средства? – крикнул Бурмистров. Все засмеялись. Федяев тоже. Он сказал:
– Ваше питание производится из расчета 1 рубль 5 копеек в день. Так что на разносолы не рассчитывайте.
– Послушайте! – перебил его кучерявый еврей. – Кормите нас на рубль. Больше не надо. Надо меньше. Только исключите из меню комбижир.
– Не могу, – ответил майор, – пойду под трибунал.
– Тогда подавайте комбижир на отдельной тарелке…
– И т. д.
Рота возвращалась в казарму. Прошли мимо генеральской «Волги», стоявшей на плацу. Молодой сытый шофер в штатском костюме курил, присев на переднее крыло машины. У него был равнодушный ко всему вид, равнодушнее, чем у генерала.
***
В самом деле – «дембель» отменили. Утром командир роты вышел на крыльцо казармы и начал:
– Положение в Москве напряженное… в связи с приездом американского президента… постоянная готовность…
– Что вы его все так боитесь? – раздался крик из четвертого взвода. Майор сглотнул слюну и продолжал.
В столовую шли молча. Все думали, как не вовремя приехал американский президент.
– Мы его, собаку, еще больше возненавидим после этого, – сказал Заболоцкий. Во взводе рассмеялись, потом замолкли. Бурмистров сказал:
– Скоро петь начнете. И просить никто не будет. От тоски.
И опять: раз-два, раз-два – зашлепало 260 ног по асфальту. А перед столовой:
– Головные уборы снять! Справа в колонну по одному – шагом марш!
В столовой пахло тушеной капустой и было жарко. Столы стояли в три ряда. Еще были залы, где ели солдаты срочной службы. Салаги, обритые и голодные, воровали сахар с офицерских столов. Их никто не гонял за воровство.
Сегодня раскладывал Бурмистров. Он положил огромный липкий комок гороховой каши в миску толстяка Заболоцкого.
– Не надо столько, – хмуро сказал тот.
– Ешь, ешь, – ответил Бурмистров, – дома жена такого не приготовит.
– Я жене за такое такого бы надавал…
После завтрака курили, тянули время – нечего спешить на строевой тренаж. Но скоро послышалось:
– Вторая рота, стройсь!
Никто не шевельнулся, пока команду не продублировали командиры взводов, а за ними командиры отделений. В отделении Сергея кого-то не хватало. Он оглядел площадку перед столовой, увидел своего человека, это был Варин, но Сергей не смог вспомнить его имени. Кричать «Варин» казалось невежливо, а «господин Варин» – слишком иронично.
– Слушайте, – спросил он Бурмистрова, – как зовут того худого парня с хлюпающим задом – Саша, что ли?
Бурмистров сказал:
– Какая разница, Саша – не Саша. Крикни: фиг мамин – прибежит сразу же, – и, не дожидаясь Сергея, закричал: – Эй, фиг мамин!
Парень оглянулся и побежал в строй. У него были усы и бородка, напоминающие Бурмистрову низ женского живота. Весь взвод покатывался со смеху, когда Бурмистров третировал экскурсовода. «Не шевели губами, говорил он, не то случится непоправимое. Не буди во мне зверя». Ответные шутки Варина успеха не имели.
Рота занималась на плацу. Грохот сапог сливался с грохотом перевариваемой гороховой каши. Желудки работали, как мотоциклы. Первым не выдержал экскурсовод Варин. Он с бледным лицом попросился выйти из строя и, держась за живот, побежал в туалет. За ним, не спрашивая разрешения, помчался Бурмистров. Кто-то весело крикнул:
– Держись теперь, Варин! Надо было молчком! – и тут же изменился в лице и побежал за ними.
Это напоминало стихийное бедствие. К туалету мчались, как за дефицитом. Лишь толстый Заболоцкий шел не торопясь, но на полпути сделал резкий рывок и побежал, на ходу расстегивая галифе. Благо, ремня у него не было.
Заболоцкий хотел сесть рядом с Бурмистровым, но тот предупредил:
– Сядь подальше. У меня радиус поражения четыре метра.
После отбоя, лежа на койке, экскурсовод Варин спросил Бурмистрова:
– Откуда у вас на ягодицах такие шрамы? На мину, что ли, сели?
Раздался смех. Оказалось, что еще никто не спит.
– Да нет, товарищи, не на мину. Было значительно хуже. Это страшная и поучительная история. Лет десять назад была у меня любимая женщина, а у нее был большой дог или бульдог, не знаю, но носа у него не было. И вот как-то лежу я на ней чин-чином, и вдруг кобель выскакивает из ванны, куда она его все время запирала, и бросается на меня. Еле под одеялом спрятался. А вот зад сберечь не удалось. Домой прихожу – задница вся залеплена-забинтована. Жене признался честно: собака покусала. А она мне: а брюки почему целы? Думал, не заметит, ведь жалко рвать свои лучшие брюки. Да и не до того как-то было.
Сергей смеялся и думал, сколько в этом рассказе может быть правды. А в самом деле: откуда взяться на заднице таким шрамам?
День прошел, и никому они не понадобились – ни Родине, ни собственным семьям. Бурмистров крикнул на всю казарму:
– Дежурный!
– А?
– Пописать отведи…
Смеяться над выходками Бурмистрова еще продолжали, но это были какие-то вялые, привычные, почти автоматические смешки. Сергей вышел из казармы через час после отбоя. Дневальный взглянул на него, но было похоже, что не увидел. Сон материализовался в его глазах серой мутью.
В тишине ночи Сергей слышал, что где-то далеко тарахтит мотор легковой машины. Он не задумался, куда направляется машина и кто в ней едет. На погонах пассажира была только одна звезда – не очень большая, но все же побольше, чем четыре капитанских. Офицер возвращался из столицы после показательных стрельб. Возвращался раньше времени, поэтому он попросил таксиста остановиться задолго до КПП – не хотелось ни с кем здороваться и, тем более, объясняться из-за отвратительного настроения. Он, как и все другие офицеры, знал лаз, которым пользовался рядовой состав для самовольных отлучек из расположения части.
Сергей в это время подходил к офицерскому домику.
***
Майор Пестов вошел в комнату и остановился у двери. Рука потянулась к пупырышку выключателя, но застыла на полдороге. Получилось, что он просто погладил стенку.
Он задумался: каким образом он достоверно знает, что дочка спит в своей постельке, а жены в комнате нет? Майор включил свет: «Товарищ выключатель! Разрешите вас включить». Настенька посопела и повернулась на бок. Постель жены была не смята. На подоконнике стоял флакон с розовым лаком для ногтей. Он понял, чем пахло в комнате и почему он сразу догадался, что Людмила ушла.
Он выключил свет, достал из заднего кармана брюк фляжку коньяка и сделал несколько глотков. Потом оседлал подоконник: одна нога свешивалась наружу, другая опиралась на пол. Было неудобно, и он взял стул, придвинул его к окну и стал смотреть в ночь. Смотреть на звезды было неинтересно. Он стал разглядывать щиты вдоль дорожек. Он удивился, что информация на щитах что-то значит. Раньше все это было для него только световыми пятнами. Он уснул, почти упираясь носом во флакончик с лаком. Иногда он просыпался, пил коньяк и засыпал снова.
Окончательно майор проснулся от того, что во фляжке кончился коньяк. Настенька посапывала. Он встал и потрогал ремень с тяжелой кобурой. В шкафу он нашел один патрон, невесть когда и после каких стрельб оставшийся у него. Он положил его в нагрудный карман. Потом пошарил вслепую ладонью по полкам и махнул рукой. В голове забренчало легкомысленное: «И одною пулей он убил обоих».
«Глупое танго, – думал он. – И глупо выражать свои чувства чужими словами. С другой стороны, на что все эти стишки и песенки нужны? Только для этого: помочь нам выражать свои чувства словесно. Иначе бы мы только мычали. Но есть и неприятный момент: эти песенки предоставляют готовые решения, а ведь они глупы заведомо. Хотя что это я? Одной пули, действительно, может хватить на двоих. Даже троих. В смысле решения вопроса.
Вот оно: нет песенки – и нет формулировки. Какого еще решения? Да и есть ли вопрос?» У него закружилась голова – так ему не хотелось, чтоб вопрос был.
Он шел к КПП мимо охраняемых складов. Он знал, что на складах «деды» хранят водку, но сейчас ему не хотелось выпить. Ему всегда нравилось смотреть на часового с карабином. Сегодня за колючкой никого не было, и ему стало досадно. Он услышал выстрел, но от собственных мыслей не отвлекся и продолжал брести по асфальтированной дорожке, тяжело шаркая ногами.
У сарайчика, где располагалась библиотека, он увидел капитана. Капитан, прижимаясь к стене, махал ему рукой. Майор Пестов похлопал по карману, где лежал патрон и подошел к библиотеке. Капитан за шиворот втащил его за угол.
– Ты чего? – удивился Пестов.
– Это ты чего? – капитан нервничал. – Разве не слышал?
– Что слышал?
– Что-что… Стреляют. Да от тебя разит за версту. Вон в чем дело.
– Кто стреляет?
– Разберемся. Похоже, часовой.
– Иди ты!
– Оружие с собой? Патроны дать?
– Есть один.
– Хватит. Будь здесь, а я обратно на КПП. Нужно объявить тревогу.
До Пестова стало доходить, что ситуация нештатная. Но он еще был весь в своих мыслях:
– А я думал тебя на КПП застать…
– Ты сперва достань пушку, а я на КПП. Надо ж такому случится в мое дежурство. Я Ваню послал на склад за водкой, чтоб после ночи оттянуться, а вышло… Видишь, лежит?
– Кто? – Пестов вопрос задал, но он уже видел, что у ворот неподвижно лежит солдатик. – Это Ваня?
– Он. А на часах салага. Видно, достали его деды. Это… как его? Штангу тягает. Думал, сильным станет, поможет.
– Фамилию тоже не помню. В лицо помню.
– Постарайся не дать ему уйти в случае чего. Все, бегу. Пришлю к тебе кого из караула.
– Я и сейчас легко могу его… эээ… нейтрализовать.
– Ни в коем случае! Пусть начальство решает. Перестройка, понимаешь…
Капитан побежал, стараясь, чтоб между ним и складом были постройки. Он бежал согнувшись.
Пестов достал пистолет и патрон, вынул обойму, вложил в нее патрон, вставил обойму в рукоять пистолета и дослал патрон в патронник. Он предполагал это сделать на КПП. Большего он не хотел. Но для эффекта передернуть затвор хотелось. Сейчас ему стало ясно, что Людмилы на КПП нет и не было. Конечно, теоретически… Нет, не было. Капитан часто и слишком нежно прижимал к себе в танце Людмилу, не по чину. Пестов не обрадовался, когда ему стало ясно, что ее не было на КПП. Не обрадовался, потому что это ничего не решало. Главное, что ее ночью не было дома. Вот тебе за то, что из Москвы в часть возвращаешься внезапно. Вот тебе. Вот.
Какое-то время было тихо. Он понимал, что капитан сейчас названивает по инстанциям. «Инстанции» еще не прочухались со сна. Но вот завыла сирена. Видимо, капитан дозвонился до кого-то, кто смог принять внятное решение.
Из казарм, в которых жили солдаты срочной службы, почти сразу же раздался гул пробуждающейся массы людей. В казармах с офицерами запаса было тихо. Только одинокая полуголая фигура вышла из дверей и направилась в сторону туалета. Верхняя часть фигуры, то есть голова, недоуменно вертелась в разные стороны.
«Труп» Вани, лежащий у ворот склада, вдруг зашевелился. Ваня приподнял голову и посмотрел в сторону майора.
– Ах ты дрянь, – ругнулся майор. – Наверное, у Вани прошел болевой шок. Наверное, начнет стонать. А штангист свихнулся, того гляди стрельнет. Ах ты дрянь.
Ваня делал усилия приподняться. Они были монотонными и почти механическими. Его голова и левое плечо то поднимались, то опускались.
***
Никто не знал, что тревога настоящая. В казармах ругались, кляли начальство, но прыгали с двухэтажных коек и одевались. Из казармы не выпускали и к окнам, обращенным в сторону складов, велели не приближаться.
Людмила и Сергей дурачились в медпункте. Они уже не спали, их разбудил выстрел, но они оба не поняли, что это был за звук. Они приближались, играя, к самому интересному, когда услышали сирену. Сергей не обратил на нее внимания, он рисовал символ бесконечности на груди Людмилы. Получалось хорошо. А она вскочила, как ужаленная.
– Сереженька, надо бежать.
– Несколько минут ничего не решат…
– Надо бежать скорее, – она в прямом смысле стала выталкивать его на крыльцо, он едва успел собрать разбросанную форму. Он одевался на улице, а она заперла медпункт и в платье на голом теле, с бельем в руках, убежала в сторону своего жилища.
Сергей со стороны казармы услышал шарканье многих сотен сапог, потом разглядел знакомые лица и влился в бегущую толпу. В летнем клубе несколько раз провели перекличку и услышали еще один выстрел. Строжайше велели не покидать летний клуб, командиры рот были настороже. Впрочем, без утреннего туалета это было невозможно – не покидать. Те, кто покидал, из кустов приносили свежую информацию. Говорили:
– Один наповал.
– Нет, два наповал: срочника и офицера.
– Какой еще повал? Оба шевелятся.
– Что будет со штангистом?
– Каюк ему будет.
– Так вроде бы все живы.
– Пока. Пока еще живы.
– Так перестройка сейчас. Помилуют.
– По армейским преступлениям такого рода не милуют. Знаю достоверно.
У штакетника, которым был огражден летний клуб, появился шофер, когда-то привозивший генерала с красными лампасами. Шофер курил, опершись на штакетник. Галдеж прекратился, когда послышался непривычный звук моторов бронетранспортеров. Две машины проехали в сторону складов.
– Ого! А почему не танки?
– Броневичком загородят раненых от штангиста и увезут.
– У него карабин?
– Не только. Еще и пистолет.
– Откуда у часового пистолет?
– Ему майор бросил.
Из отдельных реплик складывалась такая картина: майор хотел унести раненого солдата от ворот склада с целью оказания медпомощи. Штангист не подпускал. Майор подошел к воротам с поднятыми руками, держа пистолет за ствол. Потом бросил пистолет в сторону штангиста, а тот в это время выстрелил.
– Дурак этот майор.
– Хм…
– Не мог бронетехники дождаться.
– А что за майор?
– Пестов.
Ждать было тягостно. Хоть никого никуда не отпускали, но новые подробности неожиданным образом появлялись. Вокруг говоривших образовывались плотные людские кучки. Плотность кучек менялась в зависимости от характера распространяемой в них информации. Опять появились бронестранспортеры, они направлялись в сторону КПП.
– Все, – сказал Бурмистров. – Скоро завтракать поведут.
Заболоцкий задумчиво погладил живот:
– Может, с обедом совместят?
Варин спросил:
– А где штангист?
– Хотел застрелиться из майорского пистолета. Приложил дуло к виску и промазал.
– Как так?
– Да в собственную голову разве попадешь?
– Замнут, как вы думаете?
– Не-а. Тут генерал-майор давно. Одних машин скорой помощи не счесть. А кэгэбэшников больше, чем нас всех вместе взятых.
Сергей под предлогом посещения кустов перемахнул через штакетник. Он вышел на асфальтированную дорожку и направился в сторону офицерского жилища. Совершенно непонятным образом перед ним очутился капитан, которого Сергей видел на КПП. Он спросил:
– Вы, собственно, куда?
– Я?
Капитан по-клоунски заглянул за плечо Сергея.
– Вы. Тут больше нет никого. Я проверил.
– Э-э-э…
– Кругом марш.
– Е-е-е…
Оказалось, что по территории части снуют группы незнакомых военных. Общение с ними не предполагало ничего хорошего. Сергей вернулся в летний клуб. Клуб неожиданно оказался пустым. Только с десяток фигур маячило в разных углах.
Кучерявый еврей, когда-то спрашивавший у генерала про комбижир, обрадовался Сергею:
– Ну вот! Хоть один из командного состава!
– Кто? Я?
Люди стали подходить к ним.
– Ты! Нам, отставшим, в столовку лучше идти строем. По одному переловят и вопросами замучают. Давай, строй народ.
– Да какой из меня командир, господа?
– Какой-никакой, а командир отделения. По должности здесь нет никого выше тебя.
– Право же… Ну, стройтесь. Прошу вас, в шеренгу по одному.
Еврей продублировал команду:
– Стройсь в шеренгу по одному! – увидев отлынивающего от построения Заболоцкого, он громко крикнул, подражая Бурмистрову: – Эй, фиг мамин, давай сюда!
– Я с вами не хочу, – ответил Заболоцкий. – Особенно…
– А ну, кобыла жеребая, в строй!
Заболоцкий встал. Еврей вдруг засомневался:
– До сих пор без ремня… Из-за тебя и нас тормознут. Ты был прав: иди один.
– А теперь не уйду.
До столовой дошли без происшествий.
***
Бурмистров после обеда раскололся. Он рассказал Сергею, откуда у него шрамы на ягодицах:
– Я этого штангиста понимаю. Даже не важна конкретная причина, почему он сегодня стрелял. Довели. При такой силище, какую он накачал, подчиняться хлюпикам – себя не уважать. Вот он в одиночестве на часах накрутил себя и стрельнул в первого попавшегося «деда». Меня забрили как раз в хрущевскую реформу. «Деды» бесились. Я у них был старшим по выключателю, день и ночь стоял возле него на карауле. Обращаться с ним нужно было по полной форме: «Товарищ выключатель, разрешите вас выключить! Товарищ выключатель, разрешите вас включить!» Однажды взбрыкнул. Ну, и сказали мне: «Не хочешь стоять, будешь караулить сидя». Вот и сидел полгода на битых бутылках голым задом.
Он курил «Приму» и сплевывал крошки табака себе под ноги.
– Библиотекарша, к которой ты бегал, жена этого Пестова? Я сам бегал за любой, кто даст. Но из-за меня никто под пули не лез. Ты видишь разницу? Со мной только перепихнуться. А с тобой как бы надежда. Есть ли что в тебе, нет ли – другой вопрос. Но ты надеждой манишь. Ладно, я пошел в сортир, пока тебя там нет.
Бурмистров направился к туалету. Варин шел туда же. Увидев Бурмистрова, он остановился, в задумчивости постоял посреди дорожки, достал из кармана кителя аккуратно сложенную газету, переложил ее в другой карман и подошел к Сергею. Он стал говорить о том, о чем он только что думал. Будто просто включил громкую связь:
– Только любовь связывает, а не прессует…
– Простите, я не хотел бы…
– Ох, простите!
– Да ладно. Думал, что никто… А оказалось, что все обо всем… Да ладно! – Сергею стало казаться, что все думают только о нем.
– Любовь связывает, представляете? Будто у двух клеточек исчезают соприкасающиеся стеночки мембраны. Это чудо. Как ни странно, любовь позволяет остаться неспрессованным в любой ситуации, даже в нашей. Вы гениально сопротивлялись. Вы сказали: «Да ладно»? Тогда позволю себе чуть-чуть… Я так завидовал вам, когда вы спрыгивали по ночам с койки и уходили из казармы. Представляете? Я, примерный семьянин, которому действительно не интересны другие женщины, кроме жены, который в душе осуждает всех жуиров и донжуанов – вам завидовал. Это романтично. Так сперва я думал. В вашем случае не было похабства. Мне ситуация напоминала песню Высоцкого о двух автомобилях, помните? – Он сделал попытку пропеть и осуществил ее с большой фальшью: – «Будто знают: игра стоит свеч…» – Варин мог бы просто продекламировать. Конечно, петь – удовольствие, но заставлять слушать – уже садизм. Варин продолжал: – Вы были на сцене, а казарма партером. На вас был ореол геройства. Происходящее мне казалось романтичным. Потом я стал анализировать и пришел к выводу, что это было социальным протестом.
Сергей не прерывал Варина. Оказалось, что известно буквально все. Каким образом это получалось? Кто-то что-то увидел, кто-то что-то услышал, кто-то сопоставлял и анализировал, кто-то озвучивал – и чудесным образом информация оказывалась во всех головах. Степень ее искажения сейчас была не важна.
– Для меня это было пощечиной военщине, а в символическом плане – всему мировому милитаризму… – Он подыскивал слова. Не потому, что их у него не было. Просто с паузой они звучали весомей. – Видите ли, я экскурсовод. Я рассказываю людям о великом, понимая, что все великое состоит из подробностей. Понимаете? Нет великого как целикового явления, есть совокупность малых форм… Ох, простите, мне пора. Бурмистров уже ушел.
В казарме Сергей увидел, что Заболоцкий опять пользуется его зеркальцем.
– Дрянь твое стеклышко, – Заболоцкий кинул зеркальце на койку Сергея. – Одну дрянь показывает. Привыкло, и иначе уже не может.
– Да вы что – белены все объелись?
– Причем тут белена? Одну дрянь в твоем зеркальце видно.
– Купи себе свое.
– Э, нет. Тогда пенять не на кого будет.
«Нет, Бурмистров дурак, – думал Сергей, приводя в порядок койку. – Это с ним никто в сортир не пойдет. Он слишком лестно для меня обрисовал ситуацию. Слишком. Да и Варин нес пургу. Он пытался измельчить проблему. По его словам нет проблемы, есть проблемки. А с мембранами у него получилось великолепно».
***
Сергей осторожно прикрыл за собой дверь. Людмила металась по комнате, собирая вещи. Она мельком взглянула на него, запихивая в сумку черные мужские треники.
– А, это ты…
– Где Настенька? – он пристроился на корточках рядом с ней.
– Зачем она тебе? У Ольги в медпункте. Ты пока больше не приходи. То есть… Не пока – просто не приходи.
– Это не правильно.
– Не важно. Правильно, не правильно, а не приходи.
– Ты успокойся. Потом решишь.
Она заплакала, прислонившись к нему головой. Вот она всегда так: или держится за километр, или сразу прижимается, почти сливается с тобой.
– Я залезла в «скорую», меня не пускали, а я залезла. Медбратики меня особо и не тормозили. Так, ласково за локотки придерживали. Я коленки изодрала о бампер или что у них там… Он был в сознании, а я боялась, что он меня не увидит. Или наоборот хотела… Все вместе было: и хотела, и боялась. Так на коленках и подползла к нему – не потому, что виновата или чтоб он мягче стал, а просто там, в машине, не разогнешься. Да и быстрей на коленках… Задышала ему прямо в лицо шепотом, жарким щепотом – он даже дунул трубочкой. Ну, губы трубочкой сложил и дунул, чтоб остудить мои слова. А я то ли шепчу, то ли свищу горлом: «Прости, а?» Он улыбнулся. Не кисло улыбнулся, ему не до иронии с такой дырой в плече. Держит зло, не держит зла – не знаю. Но видела: не все в его душе порушено. Даже как будто крепче стало. «Зачем тебя туда понесло? Дождался бы бронетехники… А ты с пистолетом…» «Начхать на пистолет… Я Ваню… утащить…»
Я ему не поверила. Я никогда ему не верила, о чем мы вчера… помнишь? Не верила, и сегодня не поверила. Но это «не поверила» лучше, чем все остальное: я не поверила, что из-за Вани. То есть из-за него тоже, но если бы Ваню и не ранили, он все равно бы под пулю… понимаешь? Он же специалист по огневой подготовке, он же не салаженок-штангист, он бы не промахнулся в свою голову.
И как только до этого додумалась, так сразу и поняла: он говорил правду, он полез туда только из-за Вани. Потому что он нормальный человек. Вы его Скалозубом прозвали, я знаю и он знает. Но ведь Скалозубы водили солдатиков под пули, Скалозубы родину защищали. А Чацкие только по балам и по бабам. Представляю, что у него всю ночь было на душе. Но для него начинать жизнь сначала – это такая ерунда, это набор пустых звуков. А куда девать уже прожитое, куда Настю? Деревцо взошло, листики вылезли – не запихнешь же опять все обратно в семечко, – они в последний раз сидели рядом на полу, прислонившись друг к другу. Из сумки торчали черные мужские треники. Они сидели, как старик со старухой у разбитого корыта. – Он нормальный в хорошем смысле слова, а мы с тобой… на всю голову в плохом. Нет, отчего же, я не против быть ненормальной. У нас в части каждая вторая с энтузиазмом говорит о себе: «Ах, я такая ненормальная!» Теперь не каждая вторая. Теперь, со мной, каждая первая. Но видишь, что происходит, когда ненормально. Он меня лишил права быть ненормальной. Я бы и без права… Но это уже не по-людски.
Сереженька, давай прощаться, я больше ничего не хочу… Нет, не так: я больше ничего не буду. Ты уже никогда не приходи. Ты же понимаешь, почему? Только не отвечай, прошу тебя, не отвечай. Вдруг ответишь «понимаю»…
***
А еще вчера он прибежал в библиотеку, чтоб договориться о встрече вечером, и с неистовостью прижал ее к себе, а она заслонялась от него раскрытой книжкой, держа ее перед собой:
– Вот… Давно хотела тебе показать…
– Я сам посмотрю, что мне интересно, – его глаза и руки были бесстыдны.
– Нет, прочитай, что она пишет…
– Кто пишет?
– Роза… Роза Шанина, снайперша… Она погибла на войне. На ней только подтвержденных пятьдесят восемь фрицев.
– Так уж на ней…
– Вот послушай, – перебила она. – «На сердце тяжело, мне 20 лет, а нет близкого друга, почему? И ребят полно, но сердце никому не верит», – Людмила сложила книжку, прижала ее к своей слабенькой груди. – Представляешь? Представляешь? Вроде, про войну читаешь и о войне, а тут прямо о тебе и такими словами: «Сердце никому не верит». Видишь, как точно – будто в яблочко? Любовь-нелюбовь – это потом, сперва надо поверить. Тысячелетиями разгадывали тайну любви, а ответ вот он – в гарнизонной библиотеке, в воспоминаниях юной снайперши: «надо поверить сердцем». Не спрашивай, что такое: «сердцем». Это… это ключик. Может, это еще и не сама любовь, но без ключика никак. А самое главное: не бери, не бери, не бери меня взаймы. Я не рубль, столько же «меня» отдать невозможно. А ты ведь собирался? Сперва ведь собирался?
– Забудь.
«Мало ли как начинается, – подумал он. – Да и кто знает, что что-то начинается? Человек живет себе и живет, как обычно жил. И совсем не чувствует, что что-то начинается. Ну да – появляется новая женщина. Но ведь принципиально нового ничего не появляется, у нее все как у всех. И вдруг чувствуешь, что она реагирует на тебя так, как никакая другая не реагирует и не реагировала. И ты видишь себя по-новому, и присматриваешься к самому себе – что ж в тебе такого, и понимаешь, что все как у всех, кроме того, что из всех женщин мира для тебя осталась только одна она, и ты при этом не обеднел, а сказочно разбогател».
– Ты знаешь, что я в разводе? – спросил он ее.
– Да, – она замерла, ожидая, что будет дальше.
Это было только вчера. Наверное, сегодня их слова полностью еще не растворились в мире. Наверное, они еще носятся где-то между землей и небесами.