– Ах, Боже мой, как это ужасно, – проговорил он. – Зачем это они? Послушайте, нельзя ли как-нибудь устроить, чтобы мы поскорее тронулись дальше…
Но это было невозможно: мы ехали с добавочным курьерским поездом, и пока первый курьерский поезд не дошел до следующей станции, нас не могли отправить. – Я сказал об этом ему, а также и о том, что, по моему мнению, следовало бы принять просивших…
– Ах, зачем это, зачем, все это лишнее, и я просто не могу, – простонал он, как-то беспомощно еще глубже забившись в угол дивана.
Оставалось минут десять до отхода поезда. Толпа как-то растерянно смотрела на наш вагон, и по ней проносилось: болен, заболел опасно, лежит… В тамбур вагона проникло несколько человек, и снова умоляли Софью Андреевну допустить их к больному… Их впустили, и, путаясь в выражениях, они пробормотали несколько слов: что явились приветствовать его как представителя огромного числа его почитателей, что он всем дорог, что все крайне взволнованы известиями о его болезни, жаждут услышать хорошие вести о его поправлении на благо всего человечества и т. п.
‹…›
Едва они вышли из вагона, как еще несколько человек просили впустить и их, допустили и этих. Когда же они ушли и передали свои впечатления окружавшим их, послышались голоса: «Просим Льва Николаевича на минуту, хоть на минуту показаться у окна, просим, просим…» Все затихло вокруг, все заволновалось.
Уговорили Льва Николаевича показаться у окна. Слабый, взволнованный, он приподнялся, оперся о подоконник и раскланялся. Мгновенно все стихло, головы обнажились, и все почтительно и благоговейно глядели на этого слабого, больного, беспомощного человека, который так титанически будил самое лучшее в душах людей. Это была такая картина, которая по своей величественности, торжественности, по той дисциплине душевного напряжения, сковывавшего всю эту толпу, врезалась у меня в памяти на всю жизнь. Раздался третий звонок. И как будто из одних уст раздалось тысячеголосное «ура». Все махали платками, шапками, кричали: «Поправляйтесь, возвращайтесь здоровым, храни вас Бог…» Поезд наш медленно тронулся. ‹…›
В Севастополе нас ждала снова манифестация, но на этот раз очень скромная: собрались почти исключительно дамы, которые рассказали, что вот уже почти две недели, как толпы народа ежедневно собирались на вокзал, ожидая встретить Льва Николаевича, но, изверившись наконец в его приезде, перестали мало-помалу собираться, и только эти остаться были верны себе и дождались. Но когда я выглянул из окна станции, то увидал, что и перед станцией была толпа, а перед толпой расхаживало несколько полицейских офицеров. Когда мы вышли садиться в экипаж, то один из них, полицмейстер, сел в свою коляску и понесся впереди нас. Очевидно, полиция работала вовсю, показывая свое усердие, и представитель ее поспешил дальше, чтобы предупредить «незаконное сборище толпы».