Путевые записки

В Берлине нас ожидало представление оперы-балета «Фесидея». Обстановка балета богата очень, великолепна декорация города египетского, в котором совершается церемониальное шествие, очень хороша и последняя декорация Гропиуса, когда богиня получила позволение снизойти на землю к любовнику, которых такой недостаток на небе. Сперва вы ничего не видите, кроме облаков, облака понемногу развеваются, и начинают неясно показываться горы. Все более и более растут они, и вот у подножья их вы видите какой-то городок и светлую полосу речки. Постепенно городок делается виднее, и прямо перед зрителем беседка, в которой томится несчастный любовник, и когда все уже ясно, как действительность, богиня спускается на землю и попадает в объятья возлюбленного.

Но Берлин владеет сокровищем, которое лучше всех его декораций и танцорок, – это Зейдельман. Я видел его только два раза в роли Полониуса и в роли Мефистофеля. Нельзя себе представить двух более противоположных ролей и более совершенства в исполнении их. В первый раз узнал я, что Полониус не придворный шут, а человек смешной только потому, что интриги двора и происшествия его считает явлением огромным и придает им почти религиозную важность. Смешен он и потому, что ограниченными догадками своими хочет изъяснить помешательство Гамлета; за исключением сего, он примерный отец и так нежно любящий семейство, что это даже переходит за границу достоинства мужчины, как заметно в наставлениях его человеку, посланному во Францию. Дети его весьма чувствуют нежность отца, и весьма понятно делается после сего неистовство Лаерта и помешательство Офелии. Ко всему присоедините еще доброту души, которая обыкновенно у старых ограниченных людей сопровождается резонерством, и вот почему, когда Гамлет по ошибке убивает его, так глубоко трогательны слова: «Бедный, ты попался нечаянно: не на тебя направлен был удар». До последней минуты Полониус не изменяет своему характеру и, падая мертвый, произносит тем же педантически важным голосом, к которому привык в продолжение своего долгого существования при дворе: «О Weh! Ich sterbe!»^[20] В Мефистофеле Зейдельман достиг высоты, которая ставит его наряду со всеми бывшими гениями сцены. Если вы видели картины Ретша к Фаусту, то вы можете иметь понятие о наружности Зейдельмана, какую создал он себе для этой роли. Не знаешь, у кого кто украл выражение злости, иронии и ума, при этом складе тела, обличавшем человеческую породу, знаю только одно, что я не видел примеров, как можно было так отделиться от собственной личности своей.

Не говоря уж об отделке роли, поразительной отделке до мельчайших подробностей; он нюхает пламя свечи, пробует мягкость тюфяка, осматривает всякую безделку на столе Фауста, как истинный черт, для которого нет пустых вещей на свете, и ходит большими шагами и выгибается беспрестанно, словно узкое платье сжало его великолепные черные крылья. Не говоря о всей этой мозаичной работе гениального художника, довольно сказать, что несмотря на подчиненность его Фаусту, он во все продолжение пьесы господствует над ним всею силой своего мощного духа, и когда спускается до нежности с вдовой, какая страшная ирония! и когда смотрит на Гретхен, что за неистовое, пронизывающее вас скорбью, наслаждение! Он осматривает это чудное создание, простирает часто к нему руки, смотрит на добычу с вожделением! Много надобно исписать листов, чтобы отдать отчет об игре Зейдельмана в этой роли.

Гретхен играла известная Шарлота Гагн^{85}, – умная актриса, которая при знании сценических эффектов и при прекрасной мимической игре производит сильное впечатление. Но в этой роли не было у нее главного: девственного аромата, этого букета невинности, который падает на сердце при одном появлении этого удивительного создания…

Эдуард Девриент, исполнявший роль Гамлета, походил более на чтеца, понимающего, в чем заключается дело; но тут не было ни игры, ни вдохновения, ни пластической отделки. Это всегда должно случиться с людьми умными, образованными, но не имеющими замечательного таланта.

Берлинцы всего более в восторге от певицы Леве^{86}. И действительно, при малых средствах, которые дала ей природа, она так увлекательно грациозна, так умеет просветлять и одухотворять каждую рольку, вышедшую из-под пера Скриба, соединенного с камертоном Обера^{87}, что возводит их даже до поэтических образов и совершенно заставляет забывать необширность голоса и некрасоту лица, Скриб сам бы удивился, посмотрев на собственные свои создания, только прошедшие через руки г-жи Леве. Еще славится актриса Шмит^{88} в ролях наивных девушек, но я не видел ее.

Все прочие, не исключая певца-тенора Мартиуса^{89}, которому однакож много хлопают, не исключая и танцорку Тальони 2-ую, которой хлопают еще сильнее, – посредственность.

Прощаясь с Берлином, в котором провел я две недели и успел осмотреть почти все, достойное осмотра, даже и прекрасный египетский музеум в Монбижу, примечательный гробом жреца, недавно открытый профессором, прекрасно сохранившейся мумией женщины, тремя колоссальными гробами жрецов и страшно огромной статуей Сезастрата^{90} в седячем положении. Кто-то сказал, что ни один народ так много не заботился о том, чтобы передать память своего существования потомству, как египтяне, и действительно, в этом музеуме сохраняются их печати, светочи, домашняя утварь, зерна разных хлебов, плоды, орудия, употреблявшиеся при бальзамировании, даже башмаки и сандалии. – Между прочим, на одном из колоссальных гробов египетского гранита вырезана фигура женщины, которая может служить немалым опровержением всеобщему положению о неподвижности, мертвенности пластического искусства в земле фараонов! Несмотря на позу, которая [кажется] сходна со всеми прочими существующими позами египетских женщин, словно определены были они законом, и [имели форму, от которой не могли отступить художники] художники не могли отступить от данных форм, – все тело этой фигуры так прекрасно и полно жизни, лицо блистает такой красотой, что фигура может по справедливости считаться переходом к греческому искусству. В Мюнхене сохраняются статуи, украшавшие фронтон храма на острове Егине и принадлежавшие к первым временам греческого ваяния. Они так много походят на фигуру женщины на гробу, что с первого раза всякий признает ее звеном, соединяющим Египет с Афинами.

Оставляя Берлин, я не могу не заметить, что в мое время носились слухи о близком гонении на университетское преподавание. Уже выписан был профессор Сталь^{91} с той целью, чтобы противопоставить православное учение о божестве, происхождении веры и власти гегельянскому, ограничивающему их условиями ума и мышления. Хотят даже сдвинуть круг цензуры и снабдить вход в магистратуру добрым шлагбаумом. Жалко будет, если Берлин потеряет свое умственное влияние на Германию, если интересы философские и литературные замолкнут в нем и отыщут другой уголок в доброй Тевтонии: тогда останутся в нем только строения, принцы, разъезжающие по театрам, гауптвахтам, да разве прекрасная ресторация Ягора, которой везде хорошо, где есть рты, деньги и желудки.

1-го декабря н. с, во вторник, в 8 часов вечера, выехал я из Берлина, и в среду в час пополудни очутились мы в Лейпциге, сделав 22 мили, или 150 верст, в 17 часов. Диво! Из Лейпцига в 7 часов утра 4-го декабря н. с, в пятницу, сел я в карету паровоза и через три часа очутился в Дрездене, проехав 15 миль, или 105 верст. Это лучше.

Лейпциг и Дрезден

Лейпциг, некогда вольный город, а ныне – перл Саксонии, примечателен ярмаркой и полем Наполеоновской битвы^{92}. Это необозримая равнина, на которой Наполеон хотел остановиться и дать сражение союзникам, ободренным Кульмской победой^{93} и взятием Дрездена. Сзади Наполеона был город, направо Альстер и несколько других речек, слева Хомутов и Прага, так что в случае поражения он должен был броситься на город, чтобы сзади его перейти Эльстер и очутиться по дороге во Франкфурт. Точно так и случилось. Это удивительное поле имеет три различных памятника: один, воздвигнутый природой и именуется «холмом монархов», потому что здесь 2 императора и один король получили извещение о победе и преклонили колена; другой, воздвигнутый семейством Шварценберга^{94} на том месте, где он выдерживал огонь неприятеля и состоящий из простого камня в виде параллелограмма, окруженного решеткой; тотчас же за памятником открывается глубокая лощина, в которой стояли союзные монархи во все время битвы, совершенно укрытые от выстрелов. В подземелье памятника собрано несколько костей и три черепа [жестоко искалеченные] жестоко пораненные. – Осколок ядра проломил одному висок, пуля пробила другому затылок, кортечь сорвала глаза третьему: эти три головы показались мне головами главнокомандующего…

Третий памятник, еще беднее этих двух, принадлежит Наполеону и поставлен владетелем этой части поля на том самом месте, где в табачной мельнице император французов имел главную свою квартиру. Все государи Европы воздвигнули на местах их борьбы с Наполеоном великолепные памятники, кроме Саксонии^{95}, потому что Лейпцигскую битву считает она дурным воспоминанием. И действительно, до самого Лейпцига не хотела она еще верить падению Наполеона и, очнувшись под стенами его, хотела вознаградить ошибку изменой, но уже поздно. Выстрелы, обращенные на бегущее французское войско, только показали пример жестокости, а не спасли Саксонию от мстительности Венского конгресса^{96}, сжавшего ее в незначительное государство и уничтожившего все ее претензии на Польшу и [герцогство] создание Саксонского герцогства. И со всем тем на ней оправдывается теория Гинемана^{97}, что тело, уменьшенное в объеме, приобретает взамен наиболее духовного вещества. Нет никакого сомнения, что Саксония теперь есть счастливейшее государство Германии… О богатстве ее почвы говорить нечего, кроме руд, ценных камней, находят даже жемчуг в Эльстере, хотя и весьма незначительной доброты; о красоте, местоположения тоже нельзя много распространяться. Кто не знает ее гор, называемых Швейцарией, водопадов, скал, равнин, Эльбы, текущей в горах? Путешественник будет приведен в восторг, когда мили за 4 до Дрездена откроется ему долина, в которой стоит город этот, окруженный со всех сторон темной цепью гор! Что за долина! Деревня за деревней мелькают у вас перед глазами: за городом дома разбросаны по склону холмов и в зелени увеселительных садов и кажутся вам косточками крепса на зеленом поле игрального стола. Шпицы колоколен красуются на небе, и часто луч солнца, упав в ущелье, открывает глазу красную крышу дачи, скромно притаившейся за тополями. – Рано утром кругом вас со всех сторон подымаются струи дыма, и под ногами вы видите соху земледельца, а где-нибудь [над головой] высоко на горизонте горит ярко окошко веселого домика, как звездочка от первых лучей солнца.

Но все эти богатства и красота почти еще ничего в сравнении с конституционным правлением Саксонии^{98}… Через каждые три года собираются депутаты и назначают бюджет, содержание короля и войска, утверждают законы, планы построек, взимание податей и проч. Таким образом, тихо и мирно, как прилично германскому племени, разрешила Саксония загадку о представительных правительствах. Она усвоила себе все их преимущества и выгоды и откинула неразлучные с ними столкновения партий, игру страстей и порывы честолюбия. – Король делается только первым блюстителем законов, определенных штатами, и обязанный действовать в духе их, он имеет полное право, однакож, действовать, как ему угодно для достижения общей цели. Отсюда выходят два явления, по-видимому, противоположные, но между тем находящиеся в самой близкой, родственной связи, а именно, сильная королевская власть и сильное народное влияние [методически действующие друг на друга], взаимным действием друг на друга составляющие благополучие и царствующего дома и народа, над которым он поставлен царствовать. Для другого требования нашего века – для умственного прогресса есть Лейпцигский университет, книжная ярмарка, для которой лавки бывают наняты за год вперед за 400 и 600 талеров (1500 и 2000 х), свобода цензуры, которая произвела замечательное явление: какая-нибудь новая идея, не имеющая законного паспорта, является вдруг в Лейпциг и получает в его газетах приют и покровительство. Вероятно, наследники людей, создавших Венский конгресс, сожалеют, что предшественники совсем не уничтожили этой землицы, и нет ничего мудреного, что при нынешнем направлении правительств пятиться назад^{99} – они Саксонию [уничтожат], как живой упрек своим стремлениям – сотрут с лица земли. Да и чего стоит это? Стоит только Пруссии и Австрии, между которыми сжата она, немного пораздвинуться, выправить члены, и Саксония треснет в середине, а обе половинки, образовавшиеся от сего, Пруссия и Австрия возьмут себе, и делу конец. Уже поговаривают в Берлине о запрещении Лейпцигских газет, а в Вене положено около 1000-х штрафа за всякое стихотворение, которое пошлется в Лейпциг без предварительной австрийской цензуры. – Если уж соседственные коронованные главы так боятся Саксонии, то как же должен трепетать сам король Саксонский. Он ходит всегда во фраке, обожаем своим народом, и во все время моего пребывания в Дрездене я ничего не слышал, кроме похвал и благословений, в тишине изливаемых на главу его всеми его подданными!

При беспорядочном бегстве Наполеона через Лейпциг за Эльстер утонул Понятовский в этой же реке, раненный русской пулей^{100}. Неподалеку от Франкфуртовского моста, куда направилась вся разбитая армия, существует теперь сад частного человека, и за 4 гроша привратник показывает всем место гибели знаменитого графа и несколько далее, на зеленой площадке сада, под четырьмя ивами место, где погребено тело его, выброшенное этой узкой, мутной, но быстрой рекой. На обеих местах стоят по камню. Здесь, как во времена друидов^{101}, только камни. Эта пара камней вся исписана поляками. Понятна их любовь к герою Польши: это было самое высокое проявление национальности польской, которая теперь имеет в себе много особенностей, отвращающих от нее прямое, честное сердце. Понятовский был идеал поляка, как Венера Медицейская есть идеал женщины. При рыцарской храбрости он имел еще жаркий патриотизм, совершенно славянскую привязанность к герою, им избранному, и благородство духа, которое всем этим качествам придавало ослепительный блеск. Все это вместе взятое образует облик какого-то эпического героя хорошей славянской крови – и вот почему ни при одном имени польской истории не бьется сердце поляка так сильно, как при имени Понятовского.

Внутри города особенно примечательна его площадь с готической Ратушей; фигурная Ратуша эта украшена чрезвычайно капризной башней и окружена скромными домами, которые хотя и потеряли готическую форму, но, как изменившаяся порода лошадей, сохранили родовые, неизменяемые следы первой отличной крови… Эти родовые признаки состоят в наклонности к наружным украшениям, иногда так простодушно затейливым, что кажется вам, что будто жив еще добрый рыцарь, любовавшийся ими. Балконы одним длинным выступом идут от верхнего этажа до нижнего, и часто на стенах видите вы странные горельефы: то сидит каменный рыцарь и держит руку дамы, закутанной в покрывало и подвязанным ртом, то чудовищные звери и сфинксы идут в какой-то тяжелой, медленной процессии. Башенки стоят на крышах домов и кажутся издали трубочистами-фокусниками, которые намереваются сделать несколько представлений; иногда вырастают они чрезвычайно прихотливо где-нибудь на уголку, словно сухоядные растения. Ратуша, с продолговатыми окнами, железными на них решетками, с башней и балконом, кажется предводителем всей этой романтической толпы домов. Когда долго стоишь и долго смотришь на часы ее и на полузолотой и полутемный шар, изображающий видоизменение месяца, сделается на сердце вдруг так любо, как будто ожидается – вот из ближнего Ауэрбахова погреба вылетит на бочке Фауст и пронесется в виду всех, как это он сделал за несколько сот лет. – Два исторические погреба видел я^{102}, один в Берлине, погреб Лютера и Вегнера, где пили Гофман и Девриент, другой здесь, в Лейпциге, где пил Фауст и, с помощью дьявола выиграв заклад, выехал на белый свет верхом на бочке. Оба украшены картинами, увековечившими память этих людей, как картина Марофонской битвы долженствовала увековечить славу победителей. В первом погребе изображен Гофман в ту минуту, как, оканчивая вторую бутылку шампанского, вынимает часы и показывает знаменитому актеру, что время идти на театральную работу, а Девриент, как школьник, которого посылают в училище, почесывает в голове и с грустью подымает прощальный бокал. Во втором погребе две старые, современные, как говорят, самому Фаусту, чрезвычайно запачканные картины, где в первой изображен он в минуту торжества, принимающий заклад, а во второй уже верхом на бочке, исполняющий его. Но гофманский погреб чист и опрятен, украшен гардинами, мебелью, картинками, гравюрами, а фаустовский мрачен и сыр, как и следует быть историческому погребу: там показывают окно, прежде бывшее дверью, откуда началась воздушная прогулка чародея.

Примечательна церковь св. Николая с прекрасными гипсовыми новейшими украшениями внутри и старой кафедрой, с которой гремел Лютер^{103} и которая сохранилась в особенном углу. Наружность этой церкви чрезвычайно любопытна, как переход от простого, тяжелого северного готизма к легкому и прозрачному южному. Тут уже начинает проявляться каприз, фантазия художника, но еще мертвенно. Нет той гармонии, эстетической симметрии, которые показывают вам в неоконченных чертах самой церкви, что в голове архитектора она была полное, совершенное создание, только не проявившееся вполне по недостатку средств. В этом отношении стоит изучения церковь св. Вита или Дом-Кирхе, но об ней мы будем говорить после. Примечательна также биржа, великолепный Почтамт и гуляние вокруг города на месте прежде бывших стен, где вы видите Плейсенбург или что-то вроде крепости. Наконец, старая церковь, из которой Лютер решительно все унес, оставив ей только название. – В пятницу, 4 декабря и. с, как я уже сказал, ехал я в 7 часов утра по прекрасной железной дороге, переехал мост через Эльбу (это уже второй раз переезжаю я Эльбу; в первый раз было ночью у Виттемберга в Пруссии, зкаменитое местопребывание Лютера^{104}, которого осмотреть я никак не мог, потому что ехал в дилижансе), проехал небольшим подземельем, видел, с каким порядком и с какой скоростью наливают воду на станциях, которых насчитал 6 и где останавливаются не более 5 минут, и очутился в Дрездене.

Сказочный мрачный Дрезден кажется с первого раза путешественнику построенным из камней какой-нибудь огромной крепости, из египетских пирамид или индийского храма. [Противоположность] Контраст между веселой Эльбой, зеленеющими горами, загородными домиками, которые чуть-чуть мельком улыбаются от счастья, и самим городом, тяжелым, грустным, имеет какую-то особенную прелесть. Эльба разделяет столицу Саксонии на новый и старый Дрезден, и величественный каменный мост, соединяющий оба берега, конечно, принадлежит к чудесам новейшего искусства. Огромные быки, на которых он стоит, придают ему вид циклопической постройки, а взятый в целости, он поражает гармонией и стройностью частей. С этого моста, особенно от подножья огромного бронзового распятия, возвышающегося на пятом выступе, считая от старого Дрездена, открываются очаровательные виды на обе стороны. Направо Эльба и горы Саксонской Швейцарии, налево Эльба и горы Цейссена. По целым часам стоял я тут и не мог наглядется на извивы реки, на прихотливые очерки гор, на игру света в воде и желтеющей зелени садов и рощ. Известна участь этого моста в 1813 году: Наполеон взорвал его, а Александр Павлович^{105} восстановил.

Если идти от нового Дрездена, то на другом, противоположном берегу видите вы готическую церковь. Этой церквью искусство времен Возрождения вознеслось на степень самостоятельного творящего искусства. Смольный монастырь в Петербурге и католическая церковь в Дрездене составляют две звезды в венце этого рода зодчества и упрочат ему место в истории и славу в дальнем потомстве. Последняя состоит из двух храмов, поставленных один на другой, из которых нижний шире, а верхний, составляющий собственно свод внутренней церкви, уже. Снизу крыш не видать, и потому [этот храм] кажется обманутому глазу, будто этот храм имеет две террасы, как волшебный мавританский дворец. Перила, закрывающие обе крыши, украшены статуями святых, как и наружные стены нижнего отдела. Фасад, обращенный к реке, украшен великолепной, почти сквозной башней. Надо взглянуть на эту церковь, чтобы испытать это насладительное, успокаивающее чувство, которое охватывает человека, когда он смотрит на колоссальную постройку, не противоречащую, однакож, ни в одной из своих частей его эстетическому вкусу. Внутренность этого храма состоит из огромной великолепной валы с двумя боковыми; в первой – главный алтарь украшен тремя картинами Рафаэля Менгса: «Вознесение Спасителя», «Св. Яков», «Божья матерь с младенцем». В этом же вкусе Возрождения построены и другие церкви Дрездена, что [особенно] много способствует наложению мрачного, тяжелого облика на весь город. Из них всего примечательней Frauen-Кирхе – это один огромный купол, покоящийся на четырех стенах, и, конечно, самая лучшая копия римского Петра, какая когда-либо существовала…

Не говорю о Крейц-Кирхе, которая со своей колоссальною башней и собственно храмом (в виде правильного четвероугольника), конечно, была бы собором, возбуждающим удивление, если бы не существовала рядом с двумя описанными церквами. Такие постройки делали саксонские государи в счастливые времена свои, теперь уже не то, но взамен представители каждый год уплачивают долги Августа II^{106}, грозящие Саксонии почти банкротством. Я здесь не упоминаю о Софийской церкви подкрашенного и переложенного готизма, еще не возвысившегося до полной творческой идеи, хотя портал и главный алтарь замечательны.

Позади католической церкви возвышается Королевский замок^{107}, соединенный с церквью деревянной галереей, с высокой башней в 150 футов на переднем фасаде, но это здание совершенно обезображено пристройками и переделками и совершенно незначащая вещь в архитектурном отношении. Кто захотел бы видеть, каким образом желание и нужда распространения портят совершенно здание до того, что оно превращается в нелепую груду камней [видят первоначальное верно или вид, из которого развилось оно и которое сохранило готическую симметрию], тот должен сперва войти на двор Королевского замка, а потом посмотреть его снаружи. – Там увидит он правильный четвероугольник с четырьмя башенками по углам и готическую симметрию: то верно замка, из которого он развился; здесь же смешение родов чудовищных пристроек, выглаженная наружность, сквозь которую кое-где мелькают остатки старины. – С помощью ломания, разрушения, подставок и переделок Королевский замок раздвинулся или, лучше, разнесся на огромное пространство. Лабиринтом галерей соединился он с одной стороны с куполом галереи, я с другой, через дворец принцев, с Цвингером^{108}. [Первое в архитектурном] Кусок земли огромный! Однакож нельзя умолчать, что эта безобразная масса замыкается Цвингером – одной из самых замечательных подстроек Дрездена. Если католическая церковь может почитаться шеф-девром храмового искусства эпохи Возрождения, то Цвингер [таким же представляется в дворцовом роде] есть великолепный представитель ее жанра в частных зданиях. Он прислонен к горе и, вероятно, существует на месте прежде бывшей пропасти или донжона. Вообразите [продольную галерею] массивную галерею в виде правильного четвероугольника, на каждом конце коего стоит по дворцу. Надо подняться в гору и тогда с террасы кинуть взгляд вниз, чтобы вполне насладиться могущественной мыслью художника и прелестью целого здания. Из других городских дворцов гораздо правильнее Королевского замка так называемый Японский дворец, он нравится особенно гармонией всех частей, что делает его похожим на удивительную Академию художеств нашу, да прежде бывший дворец Брюля^{109} с выходом на крутой берег Эльбы, обложенный камнем, где устроен сад и терраса, с которой вид на мост, на противоположный берег, на реку, на горы – невыразимо хорош, особенно вечером, при закате солнца или утром, при первых лучах его.

Но дворцы потеряли здесь первоначальное свое предназначение, и вместо того, чтобы укрывать главу и семейство одного живого человека, они укрывают целую семью изящных произведений древности и новейших времен. Вместо движения придворных, молча стоят, однакож полные жизни, во всех комнатах боги и богини, нагие женщины; вместо кокетства и чопорности примерных дам, молча, но полные выражения, смотрят на вас со стен чудные дамы великих живописцев Италии; вместо грохота и шума придворной стражи, молча, но полные выражения, смотрят рыцари в старых своих доспехах. Другими словами, дворцы обращены здесь в музеумы, и чудное дело! Собрания, коллекции, картинные и античные галереи считаются не царственной роскошью могущества, а необходимостью в государстве, как войско, юстиция и финансы. Саксонский король не мог бы вообразить себе существования своего королевства без ученых и изящных собраний. Вот почему не разбросаны они у него по собственным его комнатам, служа великолепным украшением стены, камина, садовой площадки или нищенского искусственного водопада, а собраны в единообразных отделениях как предмет изучения и благородного восторга. Таким образом, весь Цвингер есть не что иное, как один огромный музеум. Тут в одном конце – исторический. музеум, где показывают все видоизменения рыцарских костюмов в виде всадников, одетых в доспехи и неподвижно сидящих на безжизненных лошадях. Каждый доспех принадлежит какому-нибудь историческому лицу Саксонии. Кроме того, сохраняются и другие остатки средних веков: первый ствол для первого выстрела Бертольда Шварца, бюро Лютера и проч. В другом конце – кабинет натуральной истории, где показывают вам все роды минеральных произведений и богатую коллекцию птиц, рыб, животных. Замечательно огромное окаменелое дерево, для приведения коего в это состояние, по выражению одного ученого, потребно было по крайней мере 20 т. лет. Лошадь Августа II, у которой грива. А хвост 11 и 16 аршин длины, урод единственный может быть такой от сотворения мира; куски самородного серебра от одного большого, найденного в Саксонии, многие минералы, показывающие богатства саксонской почвы и проч.

В третьем конце галереи – гравюры и резьба по меди, а если перейдем собственно во дворец, то найдем там так называемый Зеленый свод, Grimgewolbe, с драгоценностями во всех возможных родах; бронзовые статуэтки с великих произведений древности бесподобной работы, произведения из слоновой кости, кубки, статуэтки, «Падение ангелов» 85 фигур, выполненные из целого куска, голландский фрегат, где паруса, тонкие и прозрачные, как настоящее полотно, имеют еще герб царствующего дома; мозаика, эмали, литерные вещи, вырезанные «а жемчуге, поражают отчетливостью исполнения, тонкостью и трудною работой; зала посуды, золотой, серебряной, яшмовой, холцедонной и проч. и проч.; зала алмазов, наконец, зала резчика Диатлингера^{110}, где покажут вам в маленьких золотых и эмалевых фигурках двор Великого Магола^{111} в ту минуту, как он принимает подарки от своих подданных. Все это собственно не принадлежит искусству в истинном его назначении, но по искусности, трудности и отчетливости работы приобретает необыкновенную ценность.

Зала алмазов и знаков коронования польских королей из саксонского дома изумляет богатством драгоценных камней: тут известный саксонский бриллиант в 279 карат, и вообще Зеленый свод по редкости своих игрушек, по чудесам терпения артистов и по многим, так сказать, – tour de force^[21] – искусства резьбы есть без сомнения первая сокровищница в Европе. Далее во дворце – галерея оружия, еще далее – галерея Менгса, образцов-копий с знаменитых статуй древности с сохранением всех их размеров. Это драгоценность для художников или для занимающихся историей искусства. Все, что разбросано по дворцам и виллам Италии, здесь собрано в одно и может дать вам полную идею о состоянии и процветании искусства в древнем мире. Каждый год еще пополняется галерея новыми копиями, со временем это будет живой, поучительный каталог всех существующих шеф-девров ваяния. Не буду описывать его здесь, потому что крепко надеюсь на встречу с самими подлинниками, которых уж галерея дала мне восхитительную мысль. Чтобы показать вам значение этого кабинета, купленного у вдовы Менгса и составленного Менгсом для собственного своего наслаждения, довольно упомянуть о двух остроумных сближениях, существующих в нем и показывающих разность древнего и нового резца. К удивительной статуе Менелая, спасающего убитого Патрокла из сражения^{112}, приделана была новейшая голова, ее посадили на плечи Менелая… Через несколько времени в Тиволи отыскали настоящую Менелаеву голову; теперь любопытно знать, в чем сошлись художники и в чем поразноречили. Боже мой! Вот эти две головы стоят перед вами рядом, и все-таки между ними есть пропасть. Голова новейшая, при всем искусстве художника, выражает болезненное сострадание, глаза подняты к небу и того и гляди покроются (как говорил наш Шаликов) неблагородными слезами. Вам уже кажется, что эта голова совсем не в середине горячей схватки, а дома, у камелька, промежду двух слезливых старух. Старая голова закинута гордо, глаза гневно устремлены на врага, поразившего друга, и все лицо выражает жажду мщения. Кто из них лучше понял «Иллиаду» и древний мир?

Другое сближение еще поразительней: это две головы Нептуна, одна из них принадлежит древнему художнику, другая – Микеланджело, и первая с струящимися волосами выражает задумчивость и глубокую важность, как прилично богу морских хлябий, а другая кудрява и грозна, как разбойник Абруцских гор. Кто из них лучше знал мифологию?

Наконец, дворец оканчивается картинной галереей^{113}. В Японском дворце – библиотека, фарфоровая выставка и античная галерея с малым количеством древних статуй, приобретенных Саксонией. Однакож тут есть два перла: Сатирикус, юноша, которого красота тела может составить pendant^[22] к берлинскому бронзовому adorant^[23], и так называемая Геркуланумская матрона^{114}, статуя женщины, закутанной в длинную тогу. Удивительное произведение! Не только что каждый член этой женщины живет, как будто вы видите трепетание мускулов, но в каждой складке ее тоги есть жизнь… Это произведение так совершенно, что действием оптического обмана вам кажется иногда: она живое существо и только поражена каталепсией. Когда смотритель стал повертывать ее на железном крюке, я даже испугался: вот пошевельнется она, тронется и сделает шаг вперед, потому что она вся подготовлена к тому, чтобы двинуться, и, право, вы изумляетесь, почему так долго не совершает она движения? Кроме этих статуй в Античной галерее замечательные две маленькие матроны, сидящая Андромеда и торсы борцов и натирающегося. Последний есть торжество анатомического знания тела. Египетский отдел не так богат, как Берлинский музеум, но замечателен египетской рукописью, которую не разобрал еще ни один ученый Европы.