Капли звёздного света. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 2

– Я думал, – рассказывал Генрих, – точнее, надеялся, что это будет хотя бы видимость судебного заседания: обвинитель, судья, заседатели… Без защитника, но защищать я собирался себя сам. Понимал, что получу срок – ну, сколько мне могли дать? Пять лет, семь?.. Все оказалось проще и стремительней: в маленькой комнате сидели за столом три человека в форме, меня ввели, один из них встал и огласил приговор: двадцать пять лет лагерей. Я сначала не понял и переспросил: сколько, пять? Мне все еще мерещилась эта цифра. «Двадцать пять», – повторил человек во френче. И тогда я потерял сознание…

* * *

Альтшуллера отправили в Воркутлаг и поселили в барак к уголовникам. Расчет начальства, видимо, был таким: шпана быстро собьет спесь с «политического» или вовсе, не признав за своего, сунет перо под ребро. Нет человека – нет проблемы.

Главенствовали в бараке воры в законе, и основная экзекуция, скорее всего, предполагалась после отбоя. Возможно, это действительно была бы последняя ночь в жизни Генриха, если бы кто-то из главарей не спросил «приговоренного»: кто такой? Откуда?

Генрих ответил: инженер, мол, изобретатель. В общем, интеллигент.

– Истории знаешь? – был следующий вопрос.

Истории Альтшуллер знал – книг он прочитал много, от классики до современных авторов, да и сам мог придумать много чего, но кто мог знать, какие истории интересовали зэков? Расскажешь не то или не о том, или не так – и кранты. Терять, впрочем, было нечего, и Генрих принялся рассказывать ворам в законе Гриновскую «Золотую цепь», одно из своих самых любимых произведений.

В бараке стало тихо. К слушавшим подтянулось «пополнение», рассказывал Генрих долго, не торопился, тянул время, но всякому рассказу приходит конец. И что дальше?

– Еще, – услышал он. – Еще знаешь?

– Знаю, – сказал Генрих и приступил к «Бегущей по волнам».

Рассказывал до утра и поражался: у привыкших вроде бы ко всему зэков, в которых, как он думал, не осталось ничего человеческого, на глазах стояли слезы, и чем сентиментальнее была история, тем больший восторг она вызывала. Когда Генрих рассказал «Алые паруса», многие откровенно плакали.

Александр Грин спас Альтшуллеру жизнь.

– Спать будешь здесь, – сказал «пахан», и Генриху освободили нары на нижнем ярусе.

Так для Генриха Сауловича началась лагерная жизнь. На работу он не ходил – как и все воры в законе, к которым теперь был волею судьбы причислен.

Прошли несколько недель, Генрих занимался тем, что обдумывал и записывал кое-какие идеи из области методики изобретательства, но ему наскучило валяться целыми днями на нарах и по вечерам пересказывать зэкам в сотый раз одни и те же произведения (они, как дети, любили по много раз слушать понравившиеся истории). В результате его перевели в другой барак – к политическим, и послали работать: к счастью, не в шахту, а в шахтоуправление, назначив руководить производственным процессом. «Но я понятия не имею, как это делать! – сказал Генрих. – Никогда не читал книг по угледобыче». «А тебя не спрашивают, умеешь или нет, – было ему сказано. – Говорят – делай!»

Пришлось учиться на ходу, благо кое-какие книжки, из которых можно было выудить хоть какую-то полезную информацию, в шахтоуправлении все-таки были.

Наступила воркутинская зима – морозы под сорок. В комнате шахтоуправления, где работал Генрих, стояла печка-буржуйка, дрова для которой носил старичок-зэк, из политических. Как-то вечером, когда старик принес вязанку дров и принялся разжигать огонь, они с Генрихом разговорились. Естественно, Генрих спросил: за что? Откуда? Кем был на воле? Ответ его потряс: старичок оказался бывшим заместителем наркома угольной промышленности, одним из крупнейших в СССР специалистов по добыче угля.

– Но послушайте! – воскликнул Генрих. – Как же так? Вы знаете о добыче все, я не знаю ничего. Вы должны сидеть на этом стуле и руководить, а я – носить дрова! Завтра же пойду к начальству…

– Нет, – твердо сказал бывший замнаркома. – Если вы это сделаете, мы оба попадем в карцер. Менять ничего нельзя.

– Тогда, – не менее твердо сказал Генрих, – вы будете приносить дрова, садиться на этот стул и принимать решения, а я буду учиться и делать все так, как вы скажете.

Так они и поступили, о чем лагерное начальство, к счастью, не догадывалось, иначе действительно этот обмен ролями мог плохо кончиться для обоих.

* * *

В 1953 году умер Сталин, в том же году был расстрелян Берия, из лагерей выпустили уголовников, до политических очередь дошла далеко не сразу, в 1954 году Альтшуллер все еще «руководил» угольной шахтой в Воркутлаге, а его мать, ничего не знавшая о судьбе сына, продолжала – вот уже пятый год – добиваться справедливости, ездила в Москву, где получала из разных инстанций одни отписки.

Она покончила с собой, не дождавшись возвращения сына.

Одновременно с Альтшуллером вернулся и его друг Рафаил Шапиро, так же, как Генрих, получивший свои двадцать пять.

На последний суд, отменивший приговор, Генриха Сауловича везли через всю страну – Воркута – Москва – Ростов – Баку. В Баку на вокзале его ждал «черный ворон». Была такая же жара, как тогда, в сорок девятом. В «воронке» были две камеры, два металлических «шкафа», в один из которых посадили Альтшуллера, а в другой – беременную женщину. Женщине было плохо, она плакала, просила открыть двери, а потом, чувствуя, что больше не выдержит, начала страшно кричать…

– За все годы лагерной жизни, – вспоминал Генрих Саулович, – я ни разу не плакал. Но тогда… Я слышал ее крики и думал: «Какого черта я тратил ум и энергию, изобретая газотеплозащитный скафандр? Нужно было изобрести что-нибудь, что не позволяло бы сажать беременных женщин в шкаф и пытать жарой». И я поклялся, что, если выживу, брошу методику изобретательства, потому что все это человечеству ни к черту не нужно.

Он еще не знал о том, как пытали жарой его друга после ареста – об этом Рафаил Шапиро рассказал Генриху, когда они, наконец, встретились.

* * *

Клятвы своей Генрих не сдержал. Он выжил и создал ТРИЗ,

Больше полувека назад мы сидели в теплой комнате в квартире на Апшеронской улице, за окном лил дождь, время было позднее, надо было уходить, а я не мог подняться с места. Я и спрашивать ни о чем был не в состоянии – только слушать.

После того вечера я стал гораздо строже относиться к собственным фантастическим опусам – невозможно было показывать Генриху Сауловичу тексты, в которых не было СОБСТВЕННОЙ и обязательно НОВОЙ идеи или мысли.

Но придумать свою идею, научиться технике рассказа – на это требовалось не только желание, не только усилия. Требовалось время. А я уже учился в университете на физическом факультете и продолжал писать довольно беспомощные рассказы. Точно знаю, что рассказы были беспомощны, потому что тексты сохранились (во всяком случае, три из них) – они были опубликованы в газете Азербайджанского государственного университета. Я их тогда аккуратно вырезал и положил в папку, о которой потом забыл и обнаружил много лет спустя. Перечитал и могу утверждать с полной уверенностью: да, рассказы ученические, беспомощные и не стоившие того, чтобы о них говорить серьезно. Естественно, Генрих – если я вообще показывал ему именно эти рассказы, в чем не уверен – резал и исправлял тексты нещадно. Я бы, честно говоря, не стал возиться на его месте с этими графоманскими опусами и сразу отправил бы их в корзину.

***

Неугомонный Борчака свел меня с другим своим приятелем – Ромой Леонидовым, который тоже любил фантастику, хотел писать и тоже боялся оказаться непонятым и непризнанным. Рома был старше меня на год и собирался поступать в консерваторию на отделение скрипки. Я же о себе точно знал, что стану астрономом и буду работать в обсерватории, даже если ради этого в первое время придется мыть в этой обсерватории полы, а не проводить наблюдения. Что до Бори, то он хотел стать психологом или, на худой конец, психиатром, и намерен был изобрести новый способ лечения всех психических болезней. Потому нам и было интересно втроем – мы были такими разными, что никогда не могли прийти к согласию ни по каким вопросам¹.

С Ромой Леонидовым мы написали небольшой юмористический рассказ «Престиж небесной империи» – нечто совсем не похожее на то, что писал я, и на то, что писал Рома. Я и сейчас проглядываю этот текст без пренебрежения – во всяком случае, идея была для нашей фантастики новой: души роботов попадают в рай (куда же им попасть, если они безгрешны?). Через некоторое время Главный Робот устраивает в раю революцию, смещает Бога и занимает его место…

Рассказ Альтову понравился, и теперь мы ходили в дом на Апшеронской втроем, а часто опять вдвоем, без Борчаки, у которого было много дел и без наших фантастических посиделок.

– В фантастике главное – новая интересная идея, – говорил Генрих Саулович. – Нет идеи – нет рассказа. Есть вата. Вы любите есть вату? Нет. Вот и рассказ без идеи читать не интересно.

Я перечитал свои прежние опусы и увидел, что все идеи – если они вообще там были – заимствованы из чужих произведений. Собственно, я и так это знал, но придавал внимания. А уж как это было написано… «Горный хребет здесь сворачивал перпендикулярно своему предыдущему направлению»… Это в повести «Пятая межпланетная», описывавшей приключения на Титане, спутнике Сатурна, том самом, на который почти полвека спустя высадилась исследовательская автоматическая станция «Гюйгенс». Кстати, эту повесть я отправил не в журнал «Техника – молодежи», с которым отношения у меня окончательно испортились, а к конкурентам – в «Знание – сила». И надо же было случиться, что на рецензию рукопись отдали писателю-фантасту Георгию Гуревичу – автору рассказа «Инфра Дракона», откуда я списал идею «Икарии Альфа».

Когда я получил из редакции письмо с отказом в публикации и прикрепленный к письму отзыв с подписью Георгия Гуревича, сердце ухнуло в пятки. Мысль была простая: вот теперь Гуревич и спросит, как я посмел украсть у него идею.

Но об этом в письме и речи не было. Гуревич аккуратно разобрал все огрехи повести (включая пресловутый «хребет, сворачивавший перпендикулярно своему предыдущему направлению») и не забыл написать: «Способности у Вас есть, но надо работать, работать и работать». «Читайте классику, – закончил письмо Гуревич так же, как наверняка писал всем начинающим авторам, – читайте Чехова, Толстого…»

Вообще-то я читал Чехова и Толстого, а еще и Пушкина с Лермонтовым. Даже Шекспира читал – все восемь томов собрания сочинений. С моим другом-одноклассником Сашей Михайловым мы выучили наизусть четыре главы из «Евгения Онегина», я и сейчас почти все помню. Помню шекспировский монолог Антония над трупом убитого Цезаря. Помню наизусть финал «Эрнани» Виктора Гюго… Но знание классики никак, на мой взгляд, не отражалось на качестве моих собственных опусов.

Надо было работать над собой, и теоретически, слушая Генриха Сауловича, я даже понимал, что именно нужно делать. Понимать-то понимал, но рассказы лучше не становились.

– Нужно представлять себе персонажей рассказа, – говорил Альтов. – Рассказ без хорошей идеи не получится, но одной лишь идеи – мало. Идея – как скелет. Чтобы получился живой человек, нужно нарастить «мясо». Текст. У героев должны быть характеры. Попробуй, например, найти фотографию человека, который, как тебе представляется, похож на твоего будущего героя. И по этой фотографии попытайся придумать биографию, характер, привычки, какие-то личные особенности. Запиши все в тетрадку и заглядывай туда, когда будешь писать рассказ.

Одно время я так и делал. Читал газеты, журналы, фотографий там было много, самых разных. Я вырезал понравившиеся (вовсе не из числа известных киноартистов!), наклеивал на листы бумаги и рядом выписывал черты характера, биографию придумывал. Пользы от таких досье было все-таки мало. Я писал, глядя на фотографию: «высокого роста, светловолосый, с громким уверенным голосом, спокойный в любой ситуации…» Иногда эти листы я показывал Альтову, и он говорил: «Нет… Не то лицо. Попробуй найти более яркое, интересное. И характер надо выписать подробнее, чтобы потом не мучиться – когда хорошо знаешь своего героя, меньше проблем с текстом».

Я начинал сочинять текст, и герой оказывался совсем иным. Точнее – он оказывался чаще всего вообще никаким – схемой, как это обычно и бывает у начинающих авторов.

«Суха, мой друг, теория везде»… Иными словами, в приличные тексты наши беседы пока не переплавлялись, а наслушавшись лекций о том, что без новых идей нет хороших произведений, мы с Ромой Леонидовым решили сконструировать механизм, с помощью которого каждый писатель-фантаст мог бы создавать не только идеи, но и сюжеты, и даже – желательно! – сами тексты.

Почему возникло такое желание? Альтов в то время работал над «изобретающей машиной», похожей на механический арифмометр. Машина стояла в его кабинете, и можно было, введя в нее условия технической задачи и покрутив ручку, получить на выходе не изобретение, конечно, но некие промежуточные решения, способные помочь в работе с АРИЗом – алгоритмом решения изобретательских задач.

У нас с Ромой все было проще, мы пошли по пути средневекового монаха Луллия, о котором нам рассказал, конечно, Генрих Саулович. Луллий жил в 12 веке и придумал таблицы, с помощью которых можно было (так, во всяком случае, полагал автор) делать правильные пророчества. Мы тоже нарисовали таблицы на больших листах ватмана – по сути, это были так называемые «морфологические ящики», придуманные не нами, а за двадцать лет до нас – американским астрофизиком Фрицем Цвикки. С помощью своих «морфологических ящиков» Цвикки еще в тридцатые годы предсказал открытие нейтронных звезд и черных дыр, а во время Второй мировой войны, работая в американской «шарашке», – множество типов ракетных двигателей. Мы же с помощью наших таблиц довольно быстро «придумали» десятка два вполне «дееспособных» идей для фантастических рассказов, но сюжеты, также выданные таблицами, с этими идеями решительно не хотели состыковываться. Что до текстов, то получались странные фразы, сами по себе, возможно, даже красивые, но не подходившие ни к идее, ни к сюжету. Помню фразу, в которой были слова «мраморный рафинад памятников», и куда мы эти рафинадные памятники могли вставить, если речь шла о приключениях на восьмой планете системы Дельты Козерога?

В конце концов, из трех табличных систем, трех «морфологических ящиков», мы оставили один – генератор идей. И действительно написали несколько рассказов, один из которых («Последний попугай из Атлантиды») был о дожившем до наших дней попугае из погибшей когда-то Атлантиды. Сюжет, впрочем, мы придумали сами, без помощи таблиц.

Не знаю (а может, знал, но забыл), как о нашей «разработке» узнали в столичной газете «Комсомольская правда». Скорее всего, рассказал сам Альтов. К нему довольно часто наведывались журналисты. Наверно, во время одного из интервью Генрих Саулович упомянул о нашем с Романом «изобретении». Как бы то ни было, насколько помню, встреча с московским журналистом была первым в моей жизни (и в жизни Ромы) интервью. Мы рассказали, как придумывать фантастические рассказы с помощью таблиц, показали таблицы, на ходу «сочинили» несколько сюжетов и дали почитать рассказ о попугае из Атлантиды. Несколько недель спустя статья об «интересном изобретении бакинских студентов» была опубликована в «Комсомольской правде». Упоминался и рассказ.

***

Время шло, и слова Генриха о фантастических идеях, а главное – рассказы самого Генриха, публиковавшиеся в те годы, – меняли мое мироощущение. Шел некий подспудный процесс понимания, что такое хорошо и что такое плохо. Я постоянно думал, как бы найти такую идею, о которой Генрих сказал бы, что она новая, а не перепев из чего-то, уже читанного.

Такую идею я придумал году в 1963, когда был на втором курсе. Не могу сказать, что идея была действительно самостоятельна, хотя тогда мне казалось, что идея оригинальна и прототипов не имеет. В 1960 году был опубликован рассказ Альтова «Полигон „Звездная река“», который произвел на меня огромное впечатление. Научно-фантастическая идея рассказа заключалась в том, что скорость света в некоторых случаях может значительно превышать 300 тысяч км/с:

«Скорость звука в воздухе невелика – 331 метр в секунду. Но при взрывах, когда возникают огромные давления, звуковая волна распространяется вначале со скоростью в двадцать, в тридцать раз большей. Нечто подобное происходило и со светом. В этом была своя закономерность: каждый физический закон справедлив лишь в определенных пределах. Даже закон тяготения, названный когда-то „всемирным“, оказался неточным в масштабах макромира. Майкельсон, Миллер, Пиккар, Иллингворт, Томашек – все они ставили опыты со световыми источниками относительно небольшой силы. В этих условиях скорость света действительно не превышала трехсот тысяч километров в секунду. Но при звездных катастрофах – при внезапных вспышках новых и сверхновых звезд – свет некоторое время распространялся со „взрывной“ скоростью. Так, во всяком случае, говорили расчеты. Излучатель, возвышавшийся в центре полигона, должен был на опыте доказать, что для взрывных импульсов очень большой энергии световой порог преодолим».

Идею эту я, похоже, «обкатывал» мысленно не один месяц, пока не задал себе вопрос: можно ли придумать такой физический процесс, в котором скорость света не «в некоторых особых случаях», а всегда была бы больше 300 тысяч км/с? Но ведь скорость света – мировая физическая постоянная! Изменить скорость света – значит, изменить закон природы! Разве такое возможно? В реальности, может, и невозможно. А в фантастике?

Мысль была такой: если существуют законы природы, то, возможно, существуют такие законы природы, пользуясь которыми можно изменять законы природы? Так сказать, законы более высокого уровня.

Так – помню, что очень медленно, – вырисовывался рассказ, каких я раньше не писал. Рассказ – раздумье. Действия там почти не было, но было много рассуждений, была история человека, понявшего, что законы природы – в частности, скорость света – можно менять, пользуясь более «глубокими» природными законами. Была у рассказа и «сверхзадача»: показать судьбу ученого, намного опередившего время. Ученый и проблема. Ученый и общество…

«Мы говорим: материя первична (утверждал главный герой), а вторичны формы ее проявления. Законы движения материи, которые, собственно, и представляют собой всю совокупность законов природы, есть неотъемлемое СВОЙСТВО материи, и как всякое свойство, они могут быть изменены.

Нужно, чтобы все поняли… Фундамент у нас один – материя, а строить на этом фундаменте мы можем все что угодно».

Я назвал рассказ «Кузнец законов» и принес рукопись Генриху Сауловичу. Не думаю, что он взял тетрадные листки с предвкушением удовольствия от чтения. Он уже хорошо знал мои литературные возможности и вряд ли рассчитывал на что-то большее.

Пришел я примерно через неделю, приготовился к обычному разгрому. Генрих взял со стола листы (я успел заметить обычную правку красной ручкой и мысленно вздохнул) и сказал, перелистав:

– Это на несколько голов выше, чем все, что ты писал раньше. Это действительно хорошая фантастика. И идея, и результат.

Я выдохнул… Наверно, правильно было бы сказать, что жизнь моя в этот момент изменилась. Пафосно, да. Но так было – великое дело: понять, что перейден некий качественный барьер.

– Но… – сказал Генрих.

Конечно, в рассказе были лишние слова и целые фразы. Конечно, рассказу не хватало динамики. Конечно, заканчивался рассказ не так, как следовало бы. Конечно, работы было еще много. Но ведь это огромная разница – исправлять рассказ, зная, что он, в принципе, никуда не годится, и делать работу, зная, что рассказ ПОЛУЧИЛСЯ.

– Название плохое, – сказал Генрих. – Пусть будет «Все законы Вселенной». Ведь ты именно об этом пишешь! И вот эти аббревиатуры… Что это за ГВР? Не произнесешь. Это у тебя научный спутник – так почему не дать ему собственное имя? «Бочка», например. Он у тебя действительно похож на бочку. А здесь должна быть беседа с научным противником…

В общем, началась работа. Я принес исправленный вариант, потом второй. Уж не помню на котором Генрих сказал: «Все, хватит. Рассказ готов, и его не стыдно отправить в Москву».

Я перепечатал «Все законы Вселенной» на купленной недавно первой моей пишущей машинке. Это был древний аппарат, не дореволюционный, конечно (ятей там не было), но точно каких-то двадцатых годов. Весил этот монстр килограммов десять и обошелся мне в тридцать рублей, для студента деньги немалые, месячная стипендия. Повышенную – сорок пять рублей в месяц – я стал получать лишь в следующем семестре…

Генрих отправил рассказ Дмитрию Биленкину, с которым был хорошо знаком. Не знаю, что он написал в сопроводительном письме: Генрих никогда об этом не говорил, а я не спрашивал. Месяц (или два?) спустя Генрих сказал:

– Получил письмо от Биленкина. Он прочитал твой рассказ и пишет: «Спасибо, хороший рассказ, умный».

Биленкина я читал и уважал почти так же, как Альтова. Этой похвалы мне хватило надолго.

***

Наш с Ромой рассказ «Последний попугай из Атлантиды» написан был примерно тогда же, как «Все законы Вселенной». Как обычно, Генрих Саулович прошелся по тексту красной авторучкой, довольно существенно сократил – в общем, сделал из рыхлого опуса нечто, пригодное для публикации. И название изменил на «Несколько поправок к Платону».

С благословения Альтова мы с Ромой решили отправить рассказ в журнал «Знание – сила». Ожидание ответа продлилось несколько месяцев – по тем временам вполне приемлемый срок. Ответ, подписанный заведующим отделом фантастики Романом Григорьевичем Подольным, был благожелательным, но – отрицательным. Редколлегия, мол, рассказ обсудила и отклонила четырьмя голосами против трех. Лично Подольному рассказ все же понравился (наверняка Роман Григорьевич был в числе трех, голосовавших «за»). В письме он даже процитировал особенно понравившуюся ему фразу: «Хвосты имеются даже у галактик»…

После правки Альтова отправили мы в «Знание – сила» и «Престиж Небесной империи». Ответ оказался еще более суровым: для такой короткой, по идее, истории текст, как написал Подольный, слишком длинный. Да и не такой уж смешной.

На взгляд Альтова оба рассказа были не плохи – во всяком случае, по сравнению с другими нашими опусами. «Престиж Небесной империи» и «Несколько поправок к Платону» были включены в вышедший в 1966 году в Баку сборник фантастики «Эти удивительные звезды». Это была у нас с Ромой первая совместная публикация, а лично для меня – по сути, вторая после «Техники-молодежи».

* * *

Собираясь дома у Генриха Сауловича, мы обсуждали, конечно, не только фантастику, но и новости науки и техники, и собственные идеи, и вообще все прочитанное, увиденное и узнанное. Я продолжал свои попытки написать «приличный» фантастический рассказ – то в одиночку, а чаще в соавторстве с Ромой Леонидовым и Борей Островским. Рома и Боря, бывало, тоже писали вдвоем и каждый по одиночке. Так что с авторством у нас в те годы были практически все варианты – разве что втроем мы ничего не написали. Не все мы показывали Генриху, прекрасно понимая свои способности, возможности и результаты. Размышления и рассуждения Генриха о фантастике слушали внимательно и соглашались не всегда, хотя и в споры вступали не часто – все-таки некая дистанция (он – учитель, мы – ученики) сохранялась довольно долгое время.

– Фантастика, – говорил Генрих Саулович, – гораздо шире обычной реалистической литературы. Обычную литературу называют человековедением. Тогда фантастика – мироведение. Когда вы придумываете новую научно-фантастическую идею, вы должны и мир описать таким, какой этой идее соответствует. И герой ваш будет жить в этом необычном мире, познавать его. Писателю-реалисту достаточно изобразить характер и отразить реальность. Фантаст должен создать свой мир, свою Вселенную.

– Герой не может быть умнее автора, – говорил Генрих Саулович. И приводил в пример опубликованную в каком-то недавно вышедшем столичном сборнике повесть автора из среднеазиатской республики. Автор писал о гениальном ученом – уровня Эйнштейна, – который создал новую теорию мироздания. Даже нам, учившимся тогда на первых курсах (мы с Борчакой – в университете, Рома – в консерватории), было понятно, что описанная в повести теория – полная чушь и набор наукообразных слов.

– Такие опусы только дискредитируют научную фантастику, – говорил Генрих и писал очередную статью о советской фантастике, разбирая ее «по косточкам». Не уверен, что все статьи были опубликованы.

– Новая научно-фантастическая идея, – говорил Генрих, – это каркас, без которого невозможно построить здание рассказа. Но один лишь каркас – не дом, жить в нем невозможно. Хороший фантастический рассказ не получится, если у автора нет сверхзадачи, если ему, как личности, нечего сказать читателю. Зачем взялся за перо? Чтобы рассказать о замечательной идее? Тогда напиши научно-популярную статью, при чем здесь литература?

Говорил он вещи вроде бы очевидные – очевидные после того, как слова были сказаны! – но ведь никому из нас они прежде не приходили в голову. Сверхзадача? Что мы хотим сказать читателю? Мы не очень над этим задумывались, особенно когда идеи возникали «пачками» при работе с картонным «генератором идей».

Как я сейчас понимаю, мы не идеи придумывали тогда, комбинируя карточки и таблицы, а так называемые «фантастические допущения». «Допустим (так сложились клетки в таблице), что на планете Икс живут разумные подземные черви». Это идея или всего лишь допущение? Казалось бы, какая разница? Однако разница огромная, и в те годы мы ее не очень-то понимали, а Генрих этой разницы нам так и не объяснил. Судя по тому, как сгруппированы оказались идеи впоследствии в «Регистре НФ идей и ситуаций», Генрих – по крайней мере в шестидесятых – сам не задумывался, какая разница между НФ идеей и допущением, а между тем именно непонимание этого отличия сыграло в советской, а потом в российской фантастике свою отрицательную роль.

Когда в научной фантастике много интересных идей, фантастика развивается и даже способна конкурировать с наукой в видении будущего. Когда в научной фантастике доминируют произвольные допущения, развития нет, предсказательная сила утрачивается, конкуренция с наукой отсутствует. Ученым, читающим фантастику, интересны рассказы с новыми идеями, а не с новыми допущениями.

Разницу эту и ее важность я понял гораздо позднее и, к сожалении, уже не мог обсудить эту проблему с Генрихом Сауловичем. Отличие вот в чем. Научно-фантастическая идея возникает не на пустом месте. Это результат обдумывания предшествовавших идей, это следствие развития не только (может, и не столько) идей научной фантастики, сколько идей научных. Научно-фантастическая идея находится в общенаучном «тренде», она – результат развития «фантастической науки», логически (и интуитивно!) следует из всего фантастического и научного наследия.

Научно-фантастическое допущение не следует ни из чего, не имеет логического и исторического обоснования. У фантастического допущения может быть множество следствий, но нет причины. Это нечто из предположений «А что, если?», «А допустим…» Что, если скорость света будет всего несколько сантиметров в секунду? Это – фантастическое допущение в рассказе Александра Беляева «Светопреставление». Скорость света в вакууме равна 300 тысяч километров в секунду. Но это, когда речь идет о равновесных процессах. Теоретически можно предположить, что в резко неравновесных случаях (например, взрывных) скорость света может значительно превышать эту величину. Такова научно-фантастическая идея рассказа Генриха Альтова «Полигон „Звездная река“».

В рассказе Генриха «Ослик и аксиома» (1965 год) есть замечательная научно-фантастическая идея о полете к звездам на луче лазера. Антенна, герой рассказа, рассуждает о том, каким может быть звездолет, и предлагает идею: пусть корабль летит, «подгоняемый» мощным лучом лазера, расположенного в Солнечной системе. «По мере развития квантовой оптики будет увеличиваться мощность, которую способны передавать лазеры. К тому же для разгона или торможения корабля – одного только корабля, без этих колоссальных запасов горючего – потребуется не так уж много энергии». Луч лазера будет, по идее Альтова, не просто разгонять корабль, но и передавать на борт информацию. Связь с родной планетой будет поддерживаться во время всего полета.

Пять лет спустя аналогичную идею выдвинул советский физик А. Канторовиц – он предложил использовать лазеры для выведения на орбиту тяжелых искусственных спутников. Еще через два года группа физиков из Физического института имени П. Н. Лебедева дополнила идею конкретными расчетами, а в 1986 году американский физик Роберт Форвард опубликовал теоретическую работу, в которой изложил концепцию полета к звездам на луче квантового генератора – лазера или мазера.

В 2016 году российский предприниматель Юрий Мильнер и известный физик Стивен Хокинг представили свой проект Breakthrough Starshot: в ближайшие 20—30 лет отправить к Альфе Центавра автоматический звездолет массой всего в несколько граммов и разогнать этот аппарат с помощью мощного лазера – именно так, как предлагал Альтов более полувека назад.

***

– И еще, – говорил Генрих, – в рассказе важны детали. Множество деталей, без которых читатель не увидит картинку, мир для него останется неживым, не запомнится. Идея – скелет рассказа. Сверхзадачу можно назвать душой рассказа. А детали – ткань рассказа. И еще важно настроение, а настроение рассказу придает стиль. Рассказ может быть грустным, веселым, может ужасать, заставлять задуматься – вот только нейтральным, безразличным рассказ не должен быть никогда.

Все эти рассуждения были, конечно, правильны, но одно дело – знать, как надо писать фантастику, и совсем другое – писать как надо. Знание и умение – не одно и то же, это понятно. Поэтому мы с Ромой, естественно, внимательно читали и перечитывали каждый новый рассказ Генриха. Кстати, не все нравилось, и свои вопросы к автору у нас тоже были. Задавали мы их не часто, но – задавали. И вот интересно: общие задачи, проблемы и требования к НФ Генрих объяснял хорошо, доходчиво и правильно. Но о своих рассказах говорил скупо, и я сейчас не могу вспомнить почти ни одного ответа, который нас удовлетворил бы. Помню лишь, как Рома задал как-то вполне банальный вопрос: «Как вы пишете рассказ? Ну вот чисто технически. Садитесь за машинку и… что?»