Мой воздух в медной дымке выел;
А мысли волками мне взвыли
О русском плаче –
не иначе?
Но спит за далью дней и судеб
Идей бессовестная память.
Покуда спит.
А вдруг разбудят?
А вдруг?
За-бара-банят-банят!..
И что?
И как?
И кто?
И с кем?
В тайфуне радуг, светофоров
Зальёт поток кровавых споров
Рекою красной
белый снег.
Я возвращаюсь в двадцать первый.
Иду.
Куда?
Наверно, знаю.
Неверья думы дуют в нервы
И пламя
задувает знамя.
***
И как Бог, что обнял
наливные колосья,
был гонимым пророком
в пустынной степи,
так расстрелян был царский
усач-знаменосец,
так советский трубач
был распят за стихи.
Стерегли. Берегли.
И «Храни!» распевали –
только не́до-
глядели, недо́-
берегли.
И пожар мировой
словно мух раздували –
только мух тех
слонами потом нарекли.
И в пустынной степи,
закусив удила,
Погоняемы батькой-себе на уме,
Кони мухами мрут –
за какой идеал?
За идею б
слонами
коням
умереть!..
Ну а Бог? Что им Бог!
Не видать – значит, нет.
Только степь…
только степь…
только степь впереди.
Поле выжженной ржи
золотой за́лил свет.
Стой, загубишь коней!
Ну, а впрочем – иди.
Еловые ветви
Падает снег на еловые ветви
Душами снежными, пылью остуженной.
Вера развенчанная моя, где ты?
Свежести. Свежести. Душно. Не слушай.
Снег отпевает еловые ветви.
Свечи без веры чадят, а не светят.
Вместо молитв с губ обветренных – кровь.
Снег, ты в пути их последнем укрой.
Пусть отболит. Пусть отмается. Пусть.
Пусть я еловою ветвью вернусь,
Веруя что
нет пути в никуда.
Падай, снег – падай.
Подай, снег – подай.
Зеркала
По проторенным кем-то путям
Я иду от себя – в непути.
Подбоченясь, бичуя, а там –
Всё туман…
И не ты. И не ты.
И – не я.
И не явь, и не быль.