От себя и от них.
Только мать и отца
как я брошу одних?..
Я уеду, мой друг,
далеко, далеко
На заре, налегке –
не с лихвой. Нелегко.
Я оставлю свой крест
под окладом иконы.
Я уеду, мой друг.
Спросишь ты: «Далеко ли?»
Мама
Простудно. Студно. И не до тепла
Чуть вздувшимся прожилкам на руках.
Как Дон и Меча юность протекла –
В пяти строфах иль двадцати строках.
И оскользнёшься материнским взглядом.
А я мальчишеским – сыновьим – промахну.
Заумный сын, да нет со мною слада –
Ты про себя, а я всё про Москву…
Летят, летят автобусные будни –
И ты не глушишь на ночь телефон.
Педант-будильник – восемь, девять – будит,
Не заглушая лебедянский сон.
Не лебедянский. Сон – а, может, стон?
Я далеко – и пятница не близко.
Налейте мне, пожалуйста, за сто
Компот и щи – в студенческую миску.
…Приеду, мама! Скоро. А пока
У Богородицы погреюсь. Помолчу.
И зайчики с алтарного окна
Срываются в очки и на свечу.
***
То ли музыкой, то ль музой
Пала тень на край стола:
Век не признан и не узнан –
Я проспал тебя, страна.
Где за стынущие лужи
В сигаретных облаках
Неприкаянные души
Трутся мордой об рукав,
Я иду – сутул, печален,
Мысли комкая в берет,
За обвенчанным началом
С той эпохой (с этой – нет).
И дойдя, присяду с краю
Самосадовой страны,
Дымной болью выдыхая
Неслучившиеся сны.
Век не признан. И не узнан.
Соскользнёт за край стола
Свет багрового союза.
Ты прости меня, страна!
Семнадцатый год
Иду.
Куда?
Не знаю сам.
Кружат снежинки,
вьются, вьются…
В столетие двух революций
Бросает нас
по сторонам.
Февраль. Чернила на столе.
И остаётся лишь заплакать…
Писать, писать – о феврале!
Февраль, октябрь… и слёзы. Слякоть.
Как в комнате той дым табачный