– Я считаю, что существует два типа людей: одни теряют силу, когда на них слишком сильно давят, другие наоборот отнимают её у того, кто давит, и потому становятся ещё сильнее. Я становился сильнее.

– И вы даже никогда не хотели сдаться?

– Нет, почему же? Иногда очень даже хотел, были у меня такие гаденькие мыслишки, но для этого я был слишком переполнен ненавистью.

– А почему вы так ненавидели?

– Потому что не любил. Среднего ж, как известно, не существует, и раз система мне не нравилась, то я её ненавидел, а она за это меня, а я за это её ещё больше… Этакий прогрессирующий замкнутый круг.

– Это хорошо или плохо?

– Не знаю. Если начал, потом уже трудно остановиться и неважно, касается ли это чего плохого или наоборот хорошего. Масса весьма инерционная вещь.

– А где больше чувствуется эта инерционность, здесь или там?

– Что касается психушки, то маленького толчка она, конечно, и не почувствует, зато если толкнуть хорошенько, то потом и делать ничего не надо, сама развалится

– И вы толкнули?

– Я букашка, маленькая-премаленькая, что я один могу сделать?

– А вы не считаете, что «Одиночки опаснее для социума, чем целые движения»?

– В некоторой степени. Одиночка может долго просуществовать, но на него никто не обратит внимания, как заноза: нудно, противно, но ничего страшного. А вот масса, бунтари, могут много чего сделать, но не успевают, так как период полураспада у масс очень мал, и они быстро растворятся в нашем всеразъедающем океане.

– Вы стали как-то по-другому мыслить…

– Да, я многое переосознал. Вернее даже не так, я стал мыслить глубже и стал понимать больше. Сейчас мне всё ясно и понятно, это довольно странное чувство.

– А вам кололи психотропные препараты?

– Да, конечно, это даже в книге заметно, в последних главах.

– А сколько в общей сложности вы провели времени в наблюдательной палате?

– Я не считал. И вообще, это не имеет значения.

– А что имеет?

– Результат.

– И каков он, этот результат? Для вас, конечно.

– Это невозможно описать никакими словами.

– А о чём же вы обычно думали?

– Обычно я вообще не думал, я спал. Только ночью я заставлял своё сознание проснуться, и тогда всеми мыслями были: как бы не уснуть и не забыть, о чём я писал.

– Это были неприятные ночи?

– Ещё раз повторяю, это не имеет значения. Да вы и не поймёте.

– Почему же, я всё понимаю.

– Нет, не понимаете. Это нельзя понять не пережив. Потрогать льва за усы и не угодить ему в пасть– это что-то…

– То есть, не всё было так плохо.

– Мир крайностей: ничего наполовину, всё до конца. Если хорошо, то так, что чертям завидно, если плохо, то до смерти, пусть и моральной. Не тёмно-серые и светло-серые полосы как здесь, а настоящие, чёрные и белые.

– Получается, настоящий мир тот, а не этот.

– Да нет, просто слишком большие различия.

– А если бы этот мир стал таким же, как тот, он стал бы настоящим?

– Ничего хорошего я здесь не вижу. Тот мир – мир тоталитаризма, свободу можно только украсть, а свобода, как я уже неоднократно говорил, самое ценное, что есть у человека, и я не отказываюсь от своих слов, скорее даже я стал верить в них ещё больше.

– Получается, там вы только укрепили свою веру?

– Да. Там я почувствовал по-настоящему то, во что всегда верил, я почувствовал свободу. Там она ярче и имеет гораздо большее значение, чем здесь, жаль только, что её там слишком мало.

– Кстати, как вы писали свой роман?

– На ощупь под одеялом, без движений, без остановки…

– Страшно было?

– Да, и ещё как! Но в тоже время и ужасно приятно от осознания того, что ты стоишь в оппозиции огромному колоссу, и ему приходится считаться с тобой.

– А вам кто-нибудь помогал в ваших стараниях?

– Конечно, один бы я ничего не сделал. Были там друзья, настоящие друзья. Даже не знаю, как их назвать; не то кровные братья, не то братья по борьбе…

– А это хорошо, обрести покой?

– Кому как, для меня нет. Я живу, пока борюсь. Я перестану считать себя человеком, как только опущу руки.

– Ну что же Игорь Сергеевич, я думаю, хватит, не буду утруждать вас лишний раз…

– Я полон сил, мне не нужен отдых. Я думаю, завтра же начну новый роман.

– Про что?

– Узнаете.

– Надеюсь, он будет не хуже предыдущего.

– Теперь я понял, как надо писать, должно получиться не хуже этого.

– Будем ждать с нетерпением. Спасибо за беседу.

– До свидания.

– До свидания, надеюсь, скоро увидимся.

Анатолий Андреевич выключил диктофон.

– Неплохое получилось интервью.

Игорь Сергеевич покачал головой.

– Нет, совсем не то. Я так ничего не объяснил, я вы ничего не поняли, очень жаль.

– Чего же тут непонятного?..

– Ну да ладно, кому это надо? Да и действительно, кто это поймёт?

Игорь Сергеевич встал с кресла.

– До свидания, Андрей Андреевич.

– Да, да, до свидания.

Игорь Сергеевич закрыл дверь. Настроение у него почему-то резко ухудшилось.

«Да, здесь меня никто не поймёт. Здесь всё не так, всё не то».

Глава 8

Время шло.

Тот же стол, тот же вид из окна, да только что-то не так, всё как-то по-другому.

Вот уже больше месяца, как Игорь Сергеевич писал свой новый роман, который ему никак не давался.

Первые две-три недели всё было как нельзя лучше, Игорь Сергеевич в это время написал львиную долю всей работы. Тогда он писал с удовольствием, энергия просто переполняла его, никто не мешал ему, он был свободен, и он гордился собой. Но затем это замечательное чувство постепенно прошло и сменилось какой-то тупой болью. Он писал всё меньше и меньше, скорее по инерции, чем по желанию. Ему было страшно признаться, но он скучал по психушке, по тем незабываемым и неповторимым временам, и с каждым днём эта грусть становилась всё больше и больше.

«Я думал, я научился писать… Нет, как не умел, так и сейчас не умею. Эх, ну что ещё надо? У меня есть слава, время, свобода, пиши на здоровье, почему хоть теперь ничего не получается? Осталась ведь какая-то десятая часть, и я никак не могу её написать, нет никакого желания, вся энергия иссякла.

Странно, но придётся признать, что психушка подзарядила меня, а как её не стало, так и энергии тоже, этот месяц я писал на остатках. Эх, а первое время я так был доволен жизнью, доволен собой. Сейчас осталась только пустота и ничего больше.

«Всё совсем не то», хотя, скорее всего, именно то. То, к чему я привык. Я привык видеть, но не привык чувствовать, а в психушке я именно чувствовал то, о чём пишу.

Всё исчезло, хотя, что значит – исчезло? Нет, наоборот появилось. Появилась свобода и время, всё, что надо. А может быть, и не надо это вовсе?.. Нет, чушь. Как так, свобода не нужна? Конечно же, нужна, нужна как воздух, куда же без неё?

Не могу я писать, не могу и всё тут. Вот раньше было время: ночь, ни черта не видно, в трёх метрах от тебя сидит дежурная медсестра, а ты пишешь, чувствуешь, что над тобой завис молот и пишешь так, как будто это последние строки в твоей жизни; всё, что вообще имеет значение. А сейчас так ли важно то, что я пишу? Ну напишу я этот роман, скажут мне «молодец», дадут денег и всё, что я докажу этим романом? Что он значит для меня?… Ни-че-го.

Нет, что-то не то. В этот роман я вкладываю едва ли не больше сил, чем в предыдущий, то, что я сейчас пишу так же важно, как и тогда…

Понял! Или показалось, что понял… Может быть…

Да, точно… Вот в чём вся разница! Сейчас мне важно содержание моего романа, что обо мне подумают, а тогда… Да тогда мне вообще было наплевать, что я пишу. Я просто писал и всё, не думая о том, купят ли это, поймут ли, что обо мне подумают… Я просто был против, писать назло, и не важно, что и как. Теперь всё это стало важным, вся эта мишура жизни убила мою силу, съела мою энергию. Там я всё знал, там у меня была цель, настоящая цель, а здесь всё это исчезло. Зачем писать, ради чего? В психушке было совсем по-другому, было хорошо…

Господи, что я несу? Что за чушь? «Там было хорошо», бред. Что может быть хорошего в аминазине, в наблюдательной палате, в санитарах?.. Это цепи, которые только сковывают движения, не дают нормально жить и работать, что хорошего в цепях?

Хотя… Не знаю, совсем запутался, или может…

Во что верить? Всё не то, что же это со мной происходит? Н-да, надо отдавать себе отчёт, что я хочу обратно в психушку… Нет, бред! Я не могу этого хотеть! Я ведь там только и мечтал об этой комнате, об этом столе… Так вот же оно всё!

Привычка, всего лишь привычка. Как люди привыкают к тюрьме и уже не могут жить на свободе, хотя поначалу и ненавидят её. Да, я начинаю скучать, дурацкая привычка. Но ничего, это скоро пройдёт.

Нет, не верю. Кого я обманываю? Привычка… Какая глупость. Если бы это была только привычка, то скучал бы я первое время, а не сейчас. Это что-то другое, и я не хочу признавать – что. Там всё было по-другому: совсем другие ценности, другие мечты, другие мысли… там всё было по-настоящему, что ли, до конца. Всё было ясно, всё просто, ничего лишнего…

Как же я хочу вернуть это время! Свобода, свобода… Да, здесь её больше, но она так размазана по всему пространству, что её и не видно, а там свобода концентрирована до такой степени, что её можно едва ли не потрогать.

«Праздник кончился…». О, Господи, нет, я действительно чокнулся. Психушка– праздник, не хочу верить, не хочу, не хочу, не хочу! Этого не может быть, потому что этого не может быть вообще. Праздник… Что за чушь?! Там был ад, а я не хочу в ад.

Нет, всё. Так и правда, можно с ума сойти. Никуда я не хочу, плохо там было, ничего хорошего, привычка, привычка, я здесь и у меня всё есть… Я свободен, а значит, я всё могу.

А нужна ли она, эта свобода?..

Всё, хватит! Бред, бред! Надо сосредоточиться, надо писать, теперь никто ничего у меня не отнимет…

Работать, пора работать.

Так, на чём я там остановился?..»

Прошла неделя, но лучше не становилось.

Это время Игорь Сергеевич много думал и приходил всегда к одним и тем же, неутешительным для себя выводам.

«Неужели я действительно хочу обратно? Но почему? Не знаю… Нет! Знаю, боюсь себе в этом признаться, но я знаю, что со мной происходит.

Свобода… Какая ж это хреновня. Зачем она нужна? Кому? Что хорошего в это свободе? Боюсь в том разговоре с Евгением Алексеевичем мы сделали правильные выводы, при свободе человек действительно ноль… Но этого не может быть! Не хочу в это верить, не хочу! Но ведь так оно и есть. Надо смотреть правде в глаза.

Хотя, с другой стороны, при свободе человек– всё; от него одного зависит его судьба; он может делать всё, что захочет; он волен распоряжаться всем. Всем… Получается и теми людьми, которые не могут распоряжаться самими собой. Но это же война всех против всех! Безоговорочная, беспощадная, ибо там не будет сдерживающих законов государства и морали. Может быть, конечно, и будет видимость морали, но как только человек даст слабину… Его никто не станет жалеть, выживает сильнейший. Но ведь война– это не свобода, свобода и война вещи несовместимые. Война– это чистейший тоталитаризм: чтобы выжить, надо объединяться, то есть стать зависимым. Ничего не понимаю, я совсем запутался. Что же это такое?!

А та свобода, о которой я всё время мечтал, и которая была смыслом всей моей жизни? Что это такое? Стадо, которое независимо только потому, что всем на всё наплевать. Зачем что-то делать, если всё можно? К чему стремиться, если всё есть? Зачем вообще жить, если ты всё рано ничего не изменишь, ибо от тебя никто не зависит? Все свободны, все равны… Равными могут быть только животные, и то только потому, что у них нет мозгов, чтобы стать неравными.

Неужели свобода так отвратительна? Не хочу… Но ведь так оно и есть! Свобода– способ массового самоубийства. Свобода– это состояние только для тупых и потерявших себя. Почему сейчас происходит всеобщее отупение? Потому что становится больше свободы. Почему увеличивается число самоубийств? Потому есть почти всё, и не к чему стремиться. При свободе жизнь теряет смысл.

Вот в психушке…

При тоталитаризме всё иначе: или ты всё, или ничто; или ты безмозглая тварь, или оппозиция всему… Ничего среднего; никакой лжи; всё по-настоящему, без лишних слов и дел. Пограничная ситуация, война… Это может быть только при тоталитаризме, то есть на войне. При свободе всё, что ты ни скажешь– всё бессмыслица: никаких последствий, никакого результата, слова ничего не стоят, не говоря уж о мыслях. А вот при тоталитаризме… Жизнь за мысль; или с ними, или против них; всё просто, ясно, без этого бессмысленного нагромождения слов как здесь.

На войне, при тоталитаризме, действительно можно или стать личностью или умереть; без обмана, до конца. Психушка– вот где я стал личностью, вот где я чувствовал свободу, где была настоящая свобода, пусть и ненадолго и лишь для меня одного. А здесь… При свободе…

Неужели я всю жизнь стремился к этому… Проклятье!– Игорь Сергеевич взялся за голову.– Ничего не понимаю. Вроде всё правильно, но это же свобода, а это тоталитаризм, война! Я точно чокнусь.

Как же я хочу обратно, на войну.

Бред! Бред! Что за мысли? Неужели всё это правда? Не хочу в это верить. Не хочу!

Но это же так.

Нет!

Всё, пойду, погуляю. Не могу я так больше…»

Прошло ещё несколько дней.

«Я сойду с ума. Неужели вся жизнь коту под хвост? Неужели я был таким дураком? Что делать? Как это всё понять?

Надо с кем-нибудь поговорить. С психологом? Нет уж, доверия у меня теперь к ним никакого. С кем же тогда? Евгений Алексеевич! Пусть он меня предал, но сейчас мне уже всё равно, иначе я стану или дураком, или трупом. Он всегда умел успокоить, может, он всё объяснит.

Хотя, скорее всего, он не сможет, никто не сможет,– Игорь Сергеевич вздохнул.– Я теперь больше верю в войну… Нет, я в него не верю и не хочу верить. Где-то я ошибаюсь, что-то я не учёл. Обязательно надо поговорить с Евгением Алексеевичем, на него последняя надежда.

Завтра же пойду к нему. Не хотелось бы, конечно, видеть его, но делать нечего.

Завтра».

Прошло ещё время, но лучше не стало, скорее даже наоборот.

Игорь Сергеевич решил поступиться принципами и сходить к тому единственному человеку, который его всегда понимал. Так жить, так мучаться он больше не мог.

Он постучал в дверь его кабинета.

– Войдите.

– Здравствуйте Евгений Алексеевич,– Игорь Сергеевич закрыл за собой дверь и снял куртку.

– Игорь Сергеевич?

Игорь Сергеевич устало сел на диван и положил куртку рядом.

– Не ждал…

– Забудем.

– Вы меня извините, я, конечно, виноват, я тогда не думал, как это для вас важно…

– Хватит, я всё понимаю. Я там, вы здесь.

– Я не хотел…

– Евгений Алексеевич, не будем об этом.

Евгений Алексеевич сел за стол и опустил глаза. Он ждал, что скажет Игорь Сергеевич, но он молчал.

– А вы, собственно, зачем…

– Да так, отнёс издателю рукопись и заодно уж решил к вам зайти.

– А я как раз собирался вам звонить.

– Зачем?

– У нас тут на кафедре сплошные проблемы, половина преподавательского состава ушла.

– Что же так?

Евгений Алексеевич махнул рукой.

– Длинная история. Вот, нужно бы правоведение почитать, вы же разбираетесь…

– Я не смогу,– Игорь Сергеевич сразу погрустнел.

– Отчего же так?

– Я перестал себе верить, а если я не верю себе, то как же я смогу убедить других?

– Как же можно не верить самому себе?

– Я запутался, окончательно и бесповоротно. Не знаю, во что верить, как жить и зачем жить.

Евгений Алексеевич удивлённо поднял брови.

– И что же с вами случилось?

– Я понимаю, что там было лучше, но не нахожу обоснований этого, вернее нахожу, но не хочу в них верить.

– Где это «там»?

– В психушке, где же ещё?

– В психушке лучше, чем здесь?– не поверил своим ушам Евгений Алексеевич.

– Да. Трудно поверить, но это так.

– И чем же там лучше?

– Вот именно, что не знаю. Не могу здраво ответить на этот вопрос, а если и нахожу ответ, то он противоречит всем моим принципам.

– Не понимаю…

– И никто не поймёт. Здесь я полностью предоставлен сам себе, чтобы это понять, надо это прожить,– Игорь Сергеевич на секунду замолчал, собираясь с мыслями.– Это… Это сказка, это рай. Там было всё, что надо для жизни. Там была цель, были средства, был враг, был я. Всё просто и понятно, никакой мишуры, идеальная жизнь.

– А как же Антон Эдуардович, наблюдательная палата?..

– А что палата? Наказание, но наказание за дело, ответ врага на атаку. Там слово стоило мира, а мир не стоил слова; там были настоящие ценности, а не мифы; там за любую мысль, за любое действие надо было платить, там всему была цена; там ничто не давалось так просто, как здесь, в этой проклятой действительности.

– Но это же воплощение тоталитаризма.

– Вот именно. И это замечательно…

– Тоталитаризм замечателен?

– …жить при тоталитаризме и бороться– это что-то особенное; это нечто; это что-то, что «Руками не потрогать, словами не назвать»…

– Вы хотите тоталитаризма? Вы перестали верить в свободу?

– Этого-то я и боюсь.

– Но ведь свобода была для вас всем.

– Да кому она нужна? Быть свободным, значит быть никем. При свободе все слова это только набор звуков, они ничего не стоят; при свободе любое действие– ничто, потому что это же может сделать каждый, нечего терять, бессмыслица.

– А…

– Только тогда слово имеет смысл, когда за него можно умереть; только тогда действие имеет цену, когда оно обречено. Как там у Гёте? «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой». При тоталитаризме всё до конца, всё будет утеряно, но твоя цена– это цена твоих потерь. Вот это жизнь, это рай. Сталин– святой, если не было бы его, не было бы и Солженицына. Только когда за мысль могут убить, только тогда она чего-то стоит.

– И вы хотите ходить под топором?

– Да, я буду ненавидеть этот топор, но без него я не смогу жить, я хочу обратно.

– Поздно.

– Да, поздно. Этого уже не вернуть.

Евгений Алексеевич не знал, что сказать.

– Что же делать?– Игорь Сергеевич взялся за голову.

– Живите, просто живите и всё.

– Зачем?

– Просто так, как все живут.

– Неужели я всё это время жил ради своего врага?

– Не понял, какого врага?

– Свобода– вот главный враг человека. Она лишает жизнь страха, а не боятся только мёртвые и дураки. Свобода делает нас дураками. Человечество превратится в стадо безмозглых животных, когда станет свободным.

– Трагедия.

– Нет, не трагедия. Трагедия это не когда все умерли, а когда все остались живы. «Ромео и Джульета»– это так, романтическая комедия: одна померла, а на самом деле не померла, потом другой помер, а на самом деле не помер, потом опять… Комедия. И концовка хорошая: никто не будет мучиться, умерли в один день, скинули с себя эту противную «мясную избушку» и обрели счастье там, в лучшем мире.

Вот если бы Ромео не покончил с собой, со временем женился бы, вёл обычную жизнь, потом спился или ещё что-нибудь, вот тогда это была бы трагедия. Да, в жизни есть только одна радость– смерть. Хотя, если всё хорошо, что хорошо кончается, то тогда жизнь действительно хорошая штука.

– Не нравятся мне ваши мысли.

– Если я не могу быть там и не хочу быть здесь, то куда же мне ещё податься?

– Не всё так плохо.

– Куда уж хуже?

– Вот ты только что написал новый роман, будут хорошие отзывы…

– Не будут. То, что я сейчас написал полная чушь, то же, что и было раньше. Тем более что я и сам не верю в то, что написал. Хочу верить, но не могу.

– А если всё-таки книгу примут хорошо?

– Тогда, может, и действительно не всё так плохо и это только из-за плохого настроения мне кажется, что я её плохо написал.

– Именно так оно и есть.

Игорь Сергеевич вздохнул.

– Извините, что побеспокоил вас, мне надо было хоть кому-нибудь излить душу.

– Всегда пожалуйста, заходите ещё.

Игорь Сергеевич встал и взял куртку.

– Ну что ж, до свидания.

– До скорых встреч.

Игорь Сергеевич вышел из кабинета.

«Ну, вот и рецензия г. Лапина. Почитаем, хотя что там читать? И так всё ясно…

«Очередной «шедевр» И.С. Кузнецова»– прочёл заголовок Игорь Сергеевич и одел очки.

«На днях вышла новая книга И.С. Кузнецова, уж не знаю, поздравить вас с этим или посочувствовать…»

Анатолий Андреевич в своём духе.

«К сожалению, должен признать, что всё вернулось на свои места…»

Он прав, как жаль, но это так.

«Первая половина книги ещё очень даже ничего, но вторая… в «лучших» традициях Игоря Сергеевича…»

Эх, тогда я ещё верил.

«Куда опять делась та энергия, та сила и уверенность, которая просто распирала его прошлый роман? То же рассусоливание, та же надуманность, что и раньше. Даже складывается впечатление, что Игорь Сергеевич уж и сам перестал верить в то, что пишет…»

Да, я перестал.

«Жаль, видимо в психушке И.С. Кузнецову было лучше, чем в нормальной жизни…»

Игорь Сергеевич не стал дальше читать и закрыл журнал. Он не злился, он понимал, что Анатолий Андреевич прав, понимал как никогда, но от этого становилось только больнее.

«Да, вся жизнь– сон, никчёмный пустой сон, в который я слепо верил. Только сейчас я проснулся. Я родился не там и не тогда, когда должен был бы родиться. Я живу не в том мире.

Свобода… Какой бред! Стремиться к свободе нужно, но только ради самого стремления. Сама свобода– это пропасть, из которой самому уже не выбраться, только с помощью таких добрых людей, как Гитлер.

Свобода… Свободное общество– идеальное общество. Каким же я был дураком, если в это верил. Проскакивали у меня порою хорошие мысли, но я, баран, выкидывал их. Война– вот идеальное состояние общества. Почему я раньше не верил в это?

Война… Идеальная жизнь. Всеобъемлющая и бесконечная война, когда нечего терять, когда каждый день последний.

Война… На войне есть всё: враг, друг, цель, средства, всё просто и понятно, что ещё надо для счастья?

Свобода… Ни слово, ни дело гроша ломаного не стоят, а зачем делать то, что не имеет цены? Ради чего жить, когда всё есть?

И во всё это я верил, ради этого я жил. Каким же всё-таки я был дураком.

И что делать теперь? «Просто жить»– как предлагал Евгений Алексеевич. Я так не могу, это не для меня. Хотя для такой жизни у меня есть всё: и деньги, и слава, и работа, но жизнь ли это вообще?

Зачем? Меня здесь ничто не держит. У меня никого нет, по мне никто не будет плакать, все только обрадуются, даже полюбят ещё больше, люди же могут любить только мёртвых.

Умру и всё, конец мученьям, раздумьям, заботам. Раз, и ничего нет. Почему все боятся смерти? Смерть– единственная радость в жизни. Почему её все представляют старухой с косой? Послушали бы Вангу. За что её так невзлюбили? Она освобождает от проблем, дарует покой; покой, к которому мы все так стремимся.

Зачем вообще я должен жить? Всё, незачем. Всю жизнь потратил в пустоту, и менять что-либо уже слишком поздно.

Я не могу быть там, не хочу быть здесь, остаётся только вторая сторона медали…

Но я боюсь. Да, я боюсь. Что будет там? Хотя, какая разница? Хуже уже некуда,– Игорь Сергеевич посмотрел на окно. Он ещё не заклеил его на зиму.– Один прыжок и меня нет, ничего нет.

Вся жизнь, все идеалы… Так просто умереть, так легко, когда жизнь теряет смысл,– Игорь Сергеевич встал и подошёл к окну. По улице ходили редкие прохожие.– Странно, но сейчас я вспоминаю не «счастливое» детство, не минуты славы, а наблюдательную палату, Антона Эдуардовича… Ты был прав, я не смог здесь жить, ты выиграл, ты смеёшься последним.

А эти ночи, когда я писал, когда дописывал последнюю часть рукописи… Господи, как же я скучаю по этим минутам, как я хочу на войну! Ну почему я не умер тогда, когда обрёл себя, обрёл весь мир? Я был счастлив, я был счастливым человеком, как жаль, что этого уже никогда не вернуть,– Игорь Сергеевич равнодушно открыл окно. На улице было холодно.– Один прыжок, одно мгновение… Что страшного в смерти? Только сам страх.

Я пожил, меня здесь больше ничто не держит, я не хочу больше жить, незачем,– он встал на подоконник.– Не понравилось мне в этих гостях, надоело, пойду в другие гости…»

Перед глазами стояла палата, ночь, слышались шаги санитара…

Он раскинул руки и закрыл глаза.

23.11.02 – 29.12.02