Дикая Донна

Между сказкой и страхом

Их нельзя назвать парой – они существуете отдельно друг от друга, связывая себя по рукам и ногам лишь острыми, неожиданно ударяющими, летящими манерными раскаленными иглами воспоминаниями. Они у них до тошноты общие, многообещающие, неправильные, извращенные и для большинства откровенно пугающие. Она верит, что однажды они разделите их, как полноценное имущество: он отдаст ей без малости все, вычистив каждый угол себя дважды, выворачивая карманы до последнего цента дописанной и неудачной истории, решив, что у него такого добра хватает.

Она слишком правильная, возвышенная, звучащая самыми чистыми нотами, которые он предпочитает брать, не задумываясь, потреблять, создавая новейшие композиции, к прослушиванию которых однажды не вернется, уйдя на покой. Её беспричинный смех на мосту Александра III, атласные платья, красная помада, пачкающая пальцы, что соприкасаются с аккуратными губами, оставляя на бледной коже следы. Кажется, что пред её образом даже сена становится чище. Он совершенно другой: никакой легкости, беззаботности, бессмысленных мечтаний о вечном – чистая сталь, которая не плавится, а лишь обжигает, оставляя следы и рубцовые шрамы после.

Если бы его попросили нарисовать её памятный портрет, он бы выразил чувства невнятной абстракцией, понятной лишь ему. Невесомыми прикосновениями губ, жесткими укусами, оставляющими кровоподтеки, как отчаявшийся художник, пропитывающий холст масляными красками. Вся она – это красный набросок на белых обоях его гостиной. Выведенные линии подбородка, шеи, ключиц его нескончаемой кровью. Пальцами по изгибу бедер, виртуозно совмещая жестокость с искусством. Это лучше любой акварели.

Её голос однажды померкнет в его памяти, воспроизводясь лишь в те редкие моменты, когда радиоприёмник решит сыграть с ним невеселую шутку, подкидывая знаменитую Une Vie D’amour. Тогда слова этой песни будут звучать приглушенно и мягко, с наигранной оттяжкой, дублирую до самых испорченных нот голос той, которую пора бы забыть, но воспоминания-предатели сами несут на знакомый порог.

Её взгляд с вызовом, чтобы после сдать оружие, проигрывая очередную войну и позволяя Триумфальной арке упасть, когда его пальцы тянут бретель платья, ведя четкую линию и вынуждая легкую ткань упасть к ногам, создавая сокрушающие контрасты.

Пить вина из северной долины Лауры, ища мелкие поводы, наблюдая, как Rosé D’anjou заполняет бокалы, разнося по небольшому балкончику аромат спелой клубники и цитрусовых, чтобы после проливать крепкое на глянцевые журналы, слыша, как хрупкое стекло со звоном разбивается, когда он усаживает её на край стола.

Лежать на его коленях, когда за окном бушующий, но простуженный, несколько промозглый апрель, подхвативший сиплый кашель в пыльном переходе или людном метро. Хромающий, надломленный, как графитовая линия, следующая за острием карандаша, но безнадежно обрывающаяся, когда он ломает ноги с хрустом-воем, звучащим в голове весенним реквием.

Он стучит в хрупкие, словно сахарные, тающие под влажными касаниями, окна, крупными, не успевшими познать всю страсть мая, холодными каплями. Плачет и поет бесконечно печальную мелодию, когда мужские пальцы касаются угловатого локтя и ведут идеальную дорожку, состоящую из чистой нежности, к выступу ключиц. С видом избитого жизнью скульптора, руки которого огрубели от нескончаемых мраморных поцелуев, позволяя тихому выдоху сорваться с губ и погибнуть на женских ресницах, которые едва подрагивают, когда подушечки очерчивают каждую выпирающую косточку и медленно минуют утонченную выемку, даря эфемерное ощущение происходящего. Она не решается зажмуриться, боясь на несколько долгих минут вычеркнуть до гула в груди родной образ перед глазами, стараясь уловить самую скромную и неприметную эмоцию, когда губы красиво и чувственно выводят «je m’en remets à dieu, pour te revoir», посылая незримую, до острой тактильности колотящую вибрацию по телу. Его голос приглушенный, тихий и несколько хрипловатый от долгого чтения ей, заглушает апрельские рыдания за окном, не позволяя проваливаться в пучину бессмысленных раздумий и сожалений, – так было всегда, стоило ему оказаться ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, в редкие моменты позволяя всепоглощающей бездне сомкнуться.

Шелест книжных страниц, его ладонь перемещается под девичью шею, прогоняя неуловимыми касаниями легкий дискомфорт.

– Когда наше время истечет, а потолок Notre-Dame De Paris упадет на головы прихожан, пока они будут петь гимн, что ты мне скажешь? – его шепот повисает в тишине комнаты, когда пальцы путаются в темных локонах.

– «До встречи в Париже, my december, на мосту Александра III. Я буду ждать тебя в восемь, в другом измерении, между пятым и шестым ребром». ㅤ

Блицкриг

Я укрою тебя своим пьяным телом от артобстрела острых, удушающих, самых ужасных мыслей, даря колото-ножевые в красных календарных числах. Мне не страшно умереть от случайных выстрелов, что под кожу вонзаются сотней отравленных игл. Расскажи мне, что ты видела в каждом из них, по утрам раньше птиц просыпаясь? Мне не страшно прожить эту жизнь обнищалым, покинутым всеми мирами, не боюсь я погибнуть от жестких ударов судьбы, как от вражеских бомб, что гремят в унисон с каждым вдохом внутри. Не страшит меня смерть, если только твоя, тень бросая на лик всех изломанных судеб. Ты Плацебо эффект, словно мел вместо правды, упакованный в самый красивый конверт, самим дьявол послан мне свыше. Я тебя поглощаю до боли, ноющей где-то в районе груди, я уверовал то, что способна помочь мне лишь ты. Я могу так смиренно исчезнуть, стать просто словами, не хочу одного: что, заплакав однажды искренне, я пойму – в этом городе тебя нет. Словно ты просто вымысел, жгуче саднящий в груди.

Синдром Адели

Синдром Адели – не любовная лихорадка, способная пройти бесследно спустя время. Это идея. Это слепое поклонение. Любовная аддикция, схожая с наркотической. Это не может быть любовью в её истинном понимании безусловного чувства – болезненный микс зависимости и желания обладать, который, спустя короткий промежуток времени, способен вознести на вершины высшего безумия, когда каждый атом твоего тела сжимается до неузнаваемых микрочастиц, перекрывая доступ кислорода к крови.

Пальцы теребят кашемировую ткань пальто горчичного цвета, выдавая во мне нервозного и стойко фиксированного на своих внутренних переживаниях человека. На улице первый день декабря, и изо рта выходят замысловатые линии пара, напоминающие, что я все еще живой человек, а не манекен, смотрящий безжизненным взглядом на прохожих с витрины дома Chanel, расположенного на улице Комбо 31 в Париже. Будучи ребенком, я завороженно замирала напротив, разглядывая каждую деталь в мельчайших подробностях. Тогда мне казалось, что в мире нет ничего прекраснее того, что мои глаза жадно впитывали: блеск дорогой ткани, роскошные ленты и сумочки из натуральной кожи с идеальными ремешками. Сейчас я словно потерялась между полюсами, в невесомости, боясь коснуться почвы, которая являлась для меня неопознанным объектом.

Пальцы находят в кармане холодный металл заколки, поверхность которой усыпана мелкими искусственными камешками, и сжимают его так, что острый угол практически вспарывает мою кожу, разнося нити тянущей боли по венам. Мое сердце начинает биться по всем канонам тахикардии, а я испытываю ощущение, словно за мной вновь следит тот, чье имя я знаю, но которого нет на самом деле: мое бессознательное, плод моего больного воображения, возбужденного импульсами болезни, наличие которой признавать я не желаю, всеми силами пытаюсь оттянуть момент своего озарения.

***

Я стою на железнодорожной станции: с промежутком в час тридцать проносятся, тяжело скользя, железные глыбы, доставляющие людей из пункта А в пункт Б. Приезжие, выходя, толкаются плечами и наступают друг другу на ноги, некоторые прибегают к грязным и невежественным порицаниям. Лужи из талого снега, смешанного с грязью, растекаются по каменным плитам под ногами, делая их темнее. Я пытаюсь отыскать глазами знакомый образ, ощущая, как противно сердце в чувственности заходится в груди. «Ты в порядке». Сжать и разжать пальцы правой руки, занемевшие от холода, словно я, так отчаянно ломясь в твои двери, которые ты запирал передо мной, поломала все, и ничего не оставалось, кроме как ампутировать их.

Твоя высокая фигура плыла среди скопища людей в черном, оранжевом, синем и бежевом так, словно страдала хронической усталостью долгие годы, но при этом продолжала выглядеть непоколебимо, вызывающе-сдержанно, возвышаясь одним своим существованием над каждым присутствующим здесь: сердце было пойманной в силки птицей, которая самовольно хотела в твою клетку.

Ты остановился напротив, и десять сантиметров, разделяющих нас, показались непроходимой пропастью, вынуждающей тоску в душе сгущаться. По-отцовски поцеловал в лоб – горячие губы оставили на замерзшей коже аромат мяты, мурманского мороза, карамели и тмина. Хотелось задержать это прикосновение на коже как можно дольше, но вместо этого ты сжал мою ладонь, сунув в карман своего пальто наши сплетенные пальцы, в попытках согреть мои и не позволить мне окончательно упасть в этот вязкий омут из страха, разочарования, боли и одиночества. «Я никогда не жаловалась на жизнь, но иногда хотелось в кого-то уткнуться, если этот кто-то – ты». И все то время, что мы брели в неизвестном направлении, ты безостановочно гладил мои костяшки, словно думая, какой сустав выкрутить первым.

– Ты когда-то любил так, что сердце готово было выпрыгнуть из груди, а голова кружилась от счастья?

– В начале такое испытываешь, но мне по душе спокойствие и безопасность.

– Разве не лучше задыхаться от чувств?

– Любовь постоянно описывают как-то многострадально, но мне, к счастью, есть чем дышать.

– Мужской склад ума напоминает мне непробиваемую стену из камня, бетона, горя и постоянных споров с этой жизнью. Ведь она тоже женщина.

– Поэтому мне непонятны твои приступы астмы, вызванные любовью.

– Ну да. Вам, мужчинам, куда более понятно смотреть под каждую юбку, нежели задыхаться от чувств к одной женщине.

Ты промолчал, и пальцы твои дрогнули, на мгновение крепче сжав мою ладонь, словно в выраженном протесте.

– Я люблю одну женщину. Она выгнала меня из себя и не впускает

– Ключ больше не подходит к замку.

– Можно поставить новый?

– Купив новую квартиру, ты всегда будешь мысленно грезить об одной ночи в старом домике, где прошло беззаботное детство.

Снегопад вновь начинал набирать обороты. Я подняла голову и взглянула, как снежинки, хаотично кружась, летят на тротуары, чтобы разбиться. Мне было холодно в осеннем пальто и в своем платье темно-синего цвета, которое мы купили в Москве, поехав туда в наш первый совместный отпуск, но пока мое тело леденело, внутри меня таяло сердце, согретое твоим присутствием.

– Мне пришлось развернуть свои ребра, сломав их хрупкость, чтобы ты имел возможность забрать мое сердце себе.

– Меня до сих пор обвиняют в краже.

– Моего рассудка?

– И еще – души.

Поиграем в декаданс?

Есть женщины, которых я именую мисс vuoto: они не улыбаются, а скалятся, желая понравиться всем, их образ не проносишь через года, время, людей и множество судеб, никчёмных событий. Их просто забываешь. Они любят просить остаться и спрашивать о том, буду ли я их помнить, лёжа со мной обнаженными в одной постели, пока я курю вторую и думаю о том, какую оплошность совершил, впустив в свою кровать: это как захотеть тирамису, который пробовал на левом берегу Сены, но вместо этого пойти и купить дешевую подделку в супермаркете, пытаясь отыскать за завесой солоноватого крема, растворимого кофе и транжиров хоть что-то утешительное. После приходится пить много газировки и курить крепкие итальянские, пытаясь перебить это послевкусие дешевизны и отсутствие тонкости вкуса. Но как раз они и привыкли считать себя желанным десертом. Как объяснить таким, что они не больше, чем imitazione? Отец учил уважать меня всех женщин, я плохо усвоил урок, потому что уважения заслуживает лишь одна.

Тот второй редкий тип, который вихрем проносится по твоей жизни и душе, топча тебя каблуками своих туфель-лодочек, тонкие шпильки которых терзают плоть и вспарывают по швам. Таким женщинам завидует тот самый, первый тип, пряча это постыдное даже для самих себя чувство под завесами снисходительных шуток и косых взглядов. А им все равно, ведь они так красиво плывут по жизни, отталкивая всю эту дешёвую бутафорию и грязные мелкие сплетни. Талант? Врожденное чувство собственного достоинства, которое не купишь. Ведь даже если против них будет вест мир, они будут шагать с высоко поднятой головой. Будоражит кровь.

– Ты слишком зависим от мнения других. Это – увечье. Тебе всерьёз нужна группа инвалидности.

– Тебе стоит извиниться.

– Я не могу извиниться за то, чем дышу.

Демаши тоже была рождена пламенем, закована немыслимыми температурами, которыми закаляется разве что сталь в умелых руках. Она так ворвалась в мою жизнь, что я, весь такой собранный и педантичный, не заметил, как оказался связан по рукам и ногам любовью к этой женщине. Нет, она не требовала любить себя, никогда не просила остаться, не смотрела этим подбитым щенячьим взглядом, каким смотрели на меня другие женщины, призывая к молчаливому повиновению над ними же, она меня вынуждала сдаваться, бросать оружие к её ногам и понимать, что через меня она может переступить однажды также, если её каменное женское самолюбие попробует хоть кто-то надколоть. Поэтому мне рядом с ней пришлось стать еще более педантичным, осторожным, практически ювелиром, но таким же безумным, как и она. Ведь эта женщина жила эмоциями, а это значило одно: она уйдёт, если станет скучно. Не то, чтобы она любила все эти дешевые слёзы и сцены, просто она находилась в вечном движении. За ней невозможно было угнаться.

Я помню, как женщины пытались походить на неё. Так ломано нелепо и смешно, так натянуто, словно готовы были сломаться надвое от своих усилий. Они сами себе лгали, что нет, но я же видел эти жалкие попытки. Какое-то перенятое слово, жест, манера – тирамису из круглосуточного супермаркета готово. Даже сейчас ощущаю изжогу.

У неё шрам на среднем пальце, словно когда-то его брало в плен раскаленное кольцо. Я рад, что он был не на безымянном, пришлось бы ревновать к её мертвому мужу (мужчины от любви к такой женщине умирают, если, конечно, не сбегают к дурнушке, которая позволит обращаться с собой, как туристы в Италии с граппом – многие не выдерживают чрезмерной крепости, выплёскивая желтоватую жидкость на мощённый тротуар). Она много курила иногда, но голос её по-прежнему оставался мягким, грудным, чуть приглушённым – эдакая мелодия для моих ушей. После ссор с ней тоже могли оставаться шрамы. Не ужасные бытовые – нет, а те, которые хочется бережно оставить на своём теле, а затем другой рассказывать о том, что они – её, что мы поделили нажитое имущество: ей досталось все до цента, а мне – эти самые шрамы. Так, на самом деле, и вышло, но ведь это случилось позже, я не мог об этом знать.

– Ты – моя личная катастрофа. Крушение, после которого остаётся лишь пустота. Вакуум.

– Позже ты поймёшь, что я научила тебя летать.

Она была, подобно кошке: гуляла сама по себе и, подобно лучшей манере беды, приходила тогда, когда её не звали. Демаши действительно была бедой, скорбью, горем, которое оплакиваешь потоком слез – это отличие между женщиной простой и той, которую именуют роком. Я по-прежнему оплакиваю жизнь с ней, но точно могу сказать, что без неё она стала куда хуже.

Помню её платье-комбинацию: чёрное, струящееся по фигуре с безупречными изгибами, под которым ничего не было, кроме жалкого кружевного клочка ткани и чулок. Я любил чулки на её длинных, абсолютно ровных, ногах. Мы ехали на какую-то выставку общего знакомого, и я бесконечно целовал её руки, каждый палец, словно желал откусить все до единого, чтобы больше никто, кроме меня, не смог взгромоздить на них кольцо. Я был зависим идеей сделать её своей, подчинить, но забывал о том, что эту женщину, как и любую стихию, подчинить невозможно. Волны океана могут скользить меж твоих пальцев, но будут ли его просторы принадлежать тебе? Они ведь даже скалам не принадлежат, не то что мужчине.

Она – syrah. Черника, перец, слива, шоколад и табак. Мягкое послевкусие и зависимость. Она танцует в темноте, стягивая тонкие бретели платья, подобно Саломее, сбрасывающей с себя семь вуалей, символизирующих очищение, остаётся обнаженной и не стыдится своей наготы, которая у неё естественная, не извращённая, неподдельно чистая: коснуться её – самовольно лишить себя души.

А потом она исчезает. Растворяется, словно утренний туман, стоит солнцу мелькнуть на горизонте. Оставляет после себя тонкий аромат парфюма, недопитое вино и изувеченную любовью душу, на месте которой – выжженная пустыня. Она выключает в твоём мире свет, а дешевые лампочки, как и дешевое тирамису, по всем законам своего существования, не горят слишком долго. Спустя год она, конечно же, возвращается. Садится за твой столик в том самом ресторане, в который вы всегда ходили вместе, улыбается так, словно отходила на секунду, а не на целую вечность, и тихо спрашивает:

– Весна без меня не была слишком холодной?

– Она была осенью.

– Ты же хотел, чтобы я ушла.

– Никогда не хотел.

– Тогда зачем же лгал?

– Потому что ты другая.

– Надеюсь, в хорошем смысле.

– В самом лучшем, Демаши. Теперь, когда ты здесь, у меня никогда не будет осени?

– Только вечное лето.

Забери меня

От тебя веет опасностью, самой жгучей контрастностью, что притягивает нитями, которые неподвластны лезвиям, следствиям, самым дрянным последствиям. На тебя пытаются равняться дети, что мяч во дворе гоняют, изможденные опытом старики, которые многого не понимают. Ты не позволяешь ждать в метро, сушить мокрое от питерской сырости пальто, говорить «я скучаю», «умру», «без тебя не смогу», зная, что однажды и эти слова сведутся к нулю.

Ты не веришь в приметы, слияние звезд, ответы, что на той стороне в кроссворде, который однажды принес. Не берет тебя алкоголь, слухи, сплетни и грязные тайны – ты умело делаешь из этого стальные бинты, накладывая на всё ещё живые раны.

Я тебя возвела до предела «Бог», не боясь, что однажды придется сказать, мол, «не смог/не сумел/опоздал/не хотел», пряча правду в карманах пальто за решетками жил. А ты просто остыл, устал, отжил, или сердце твое из пластмассы выбивает последние вдохи судьбы (я хотела сказать «любви», но её там не было и подавно).

Мы вместили бы то, что люди зовут любовью, на «либретто» театра забытого всеми людьми. Или чашку ристретто, который осилить не смог, запивая водой, выбирая покой, вместо горечи, что на нервах чечетку сыграет. Амплуа твое создано было сотней разбитых сердец, что тепло тебе метом дешевым без слов поставляли, и поэтому, может, других таких нет, либо это отход от реалий. Ну, а, впрочем, ненавистный мой, худший, любимый, меня не любивший, я хочу, чтоб ты знал и, наверное, всё таки помнил, если будешь скучать или просто захочешь кричать – набери мой номер,

 
я всегда
тебя
буду
ждать.
 

Отсутствие

Ненависть – единственное, на что ты всегда был способен. Это не выжечь из тебя, не искоренить порывами первозданной нежности. Все твои слова – ложь, облачённая в безупречную обёртку из дешёвой фольги, окрашенной в золотой. Этой фальши было так много, что теперь приходится запираться в ванной и стирать свою кожу в кровь, в попытках выжечь это из себя, вытравить, как споры невиданной никому раннее болезни. До шрамов под кожей, до болезненных уколов совести, ревности, злобы, чувствуя, как воспоминания вгрызаются зубами в каждый позвонок, вырывая по одному, вынуждая терять почву под ногами. Все эти мнимые разговоры о вечности, любви, о чем-то возвышенном и тёплом, все эти игры в гляделки, безнадёжные попытки разобрать стены, которые ты возвёл вокруг себя, подобно броне, не позволяя коснуться сокровенного, но вынуждая сбивать руки в кровь с каждым новым ударом. Глупая вера в нечто большее, чем ложь, олицетворением которой ты являешься. Таким, как ты, короткое, но отчаянное и нежное «liar», чтоб врезалось в память, въелось каждой буквой. Чтоб исписал ты бледную кожу чернилами, пробуя это существительное на вкус. Потому что ты пустой, холодный, способный почитать только себя, поклоняться исключительно своей теории, словно она превзошла самого Ницше, Дарвина, Штерна. Я отчаянно боролась за каждый твой вдох, полагая, что ты нуждаешься в этом, но ты забил свой гол. В пустоту. Это fond de l‘air и в единственном был прав: ты никогда не сможешь понять.

Но теперь и не надо.