Хроника Убийцы Короля. День первый. Имя ветра

Коут положил в рот еще одну ложку.

– Ступай, простирни. А если положение сделается отчаянным, рекомендую тебе воспользоваться одним из многочисленных растворителей, формулы которых приводятся в «Целум тинтуре». Глава тринадцатая, по-моему.

– Ну ладно. – Баст встал и направился к двери, ступая все с той же странной небрежной грацией.

– Позови, если что понадобится.

Он затворил за собой дверь.

Коут ел медленно. Последние капли подливки он подобрал куском хлеба. За едой он смотрел в окно – точнее пытался: при свете лампы окно превратилось в зеркало на фоне непроглядной черноты за ним.

Взгляд Коута беспокойно блуждал по комнате. Камин был сложен из того же черного камня, что и очаг внизу. Стоял он не у стены, а посреди комнаты – маленький инженерный подвиг, которым Коут изрядно гордился. Кровать была узкая – скорее койка, чем кровать, – и, если ее пощупать, становилось ясно, что тюфяка на ней почитай что и нет.

Опытный наблюдатель мог бы обратить внимание, что есть нечто, на что Коут старался не смотреть. Так избегают взгляда бывшей любовницы на званом ужине или старого врага, что поздним вечером сел напротив в многолюдной пивной.

Коут пытался успокоиться, но ему это не удавалось. Он ерзал, вздыхал, перебирал ногами и наконец, сам того не желая, уставился на сундук в ногах кровати.

Сундук был сделан из роа – редкого, тяжелого дерева, черного как уголь и гладкого, как отполированное стекло. Это дерево весьма ценят парфюмеры и алхимики и за кусочек с палец величиной платят золотом. Иметь целый сундук из такого дерева было неслыханной роскошью.

На сундуке имелось три запора: железный замок, медный замок, и еще один замок – невидимый. Сейчас дерево наполняло комнату почти неощутимым ароматом лимона и закаленного железа.

Посмотрев на сундук, Коут не отвел поспешно взгляд. Его глаза не скользнули в сторону, как будто он хотел сделать вид, что никакого сундука нет. Но стоило ему устремить глаза на сундук, как лицо трактирщика вновь избороздили морщины, почти изгладившиеся от простых радостей сегодняшнего дня. Утешение, которое принесли ему бутылки и книги, мигом развеялось, оставив в глазах лишь пустоту и боль. Какой-то миг на лице у него боролись яростное стремление и сожаление.

А потом все миновало, осталось лишь усталое лицо трактирщика, человека, называвшего себя Коутом. Он снова вздохнул, сам того не заметив, и поднялся на ноги.

Прошло немало времени, прежде чем он прошел мимо сундука к кровати. А когда он лег, прошло немало времени, прежде чем он уснул.

Как и предвидел Коут, на следующий день к вечеру они снова пришли в «Путеводный камень» поужинать и выпить. Пару раз попытались было рассказать какую-то историю, но все эти попытки угасли, не начавшись. Всем было не до того.

Разговор довольно быстро перешел на более важные темы. Мужики обсуждали доходившие до городка слухи. Слухи в большинстве своем нерадостные. Кающийся Король все никак не может управиться с мятежниками в Резавеке. Это вызывало некоторую озабоченность, но небольшую. Резавек далеко, и даже Коб, наиболее просвещенный из всех, затруднился бы отыскать его на карте.

Поговорили о войне – со своей точки зрения. Коб предрек, что, мол, после сбора урожая жди сборщиков налогов – в третий раз за этот год. Все только кивнули, хотя такого, чтоб народ доили по три раза за год, ни у кого на памяти не бывало.

Джейк предположил, что урожай будет неплохой, так что большинство семей от третьего сбора налогов все-таки не разорятся. Разве что Бентли, у которых и без того времена тяжелые. Да еще Ориссоны, у которых то и дело овцы пропадают. Ну и Чокнутый Мартин, который в этом году посеял один ячмень. Все крестьяне, у кого есть хоть капля мозгов, в этом году сажали бобы. Вот чем хороша война, так это тем, что солдат кормят бобами, а стало быть, и цены на них будут высокие.

После нескольких кружек зашел разговор о более серьезных заботах. На дорогах кишат дезертиры и прочее жулье, путешествовать сделалось опасно, даже если недалеко. Нет, на дорогах-то всегда опасно, как зимой всегда холодно. Люди охают, жалуются, принимают необходимые меры – и живут себе дальше.

Однако сейчас не то. За последние два месяца дороги сделались такими опасными, что люди даже и жаловаться перестали. В последнем обозе было два фургона и четыре охранника. Торговец требовал десять пенни за полфунта соли, а за сахарную голову – пятнадцать. Ни перца, ни корицы, ни шоколада он не привез вовсе. Кофе у него был всего один мешочек, и за него он хотел два серебряных таланта. Поначалу народ только хохотал, услышав про такие цены. Но, видя, что торговец стоит на своем, мужики плюнули и принялись браниться.

Это было два оборота тому назад, двадцать два дня прошло. Ни одного нормального купца с тех пор в городке не побывало, хотя, казалось бы, самый сезон для торговли. И потому, хотя все помнили про третий сбор налогов, люди заглядывали в кошельки и жалели, что ничего не прикупили про запас – просто на случай, если вдруг снег рано ляжет.

О том, что было вчера, и о той твари, что сожгли и зарыли, никто из них не упоминал ни словом. Хотя, конечно, разговоров об этом хватало. Городок гудел от сплетен. Поскольку Картер и в самом деле был ранен, к разговорам относились почти серьезно, но именно что «почти». То и дело звучало слово «демон», но произносили его, ухмыляясь в ладошку.

До того как тварь сожгли, ее видели только эти шестеро друзей. Один был ранен, остальные успели напиться. Ну, еще священник ее видел, но у него работа такая – демонов видеть. Его ремеслу демоны только на пользу.

Ах да, еще ее видел трактирщик. Но трактирщик-то был не местный. Он не понимал простой истины, очевидной для всякого, кто был рожден и воспитан в этом городишке: у нас тут рассказывают легенды и сказки, но происходят они где-то в другом месте. Тут у нас не место для демонов.

Кроме того, дела были достаточно плохи и без лишних забот. Коб и остальные прекрасно понимали, что говорить об этом бессмысленно. Пытаться кого-то убедить означало выставлять себя на посмешище – будешь потом кем-то вроде Чокнутого Мартина, который уже несколько лет пытается выкопать колодец у себя в доме.

Однако же каждый из них купил себе у кузнеца по увесистому куску железа холодной ковки, такому, чтоб только не тяжело было им размахивать, а о том, что они думают, все помалкивали. Вместо этого жаловались на дороги, которые опасны, и чем дальше, тем хуже. Толковали о торговцах, о дезертирах, о налогах, о том, что соли на всю зиму не хватит. Вспоминали о том, как три года назад никто на ночь дверей даже на щеколду не закрывал, не говоря уж о том, чтоб на засов запираться.

Дальше разговор как-то сошел на нет, и, хотя никто из них не говорил о том, что было на уме, вечер завершился на угрюмой ноте. Как и большинство вечеров в те дни: такие уж времена настали.

Глава 2
Чудный денек

То был один из великолепных осенних дней, которые так часто случаются в историях и так редко – в жизни. Погода стояла теплая и сухая – самое оно для поспевающей пшеницы и ячменя. Деревья по обе стороны дороги мало-помалу начинали менять цвет. Высокие тополя сделались желтыми, как масло, а раскидистый сумах – яростно-багряным. И только старые дубы как будто не желали расставаться с летом, и листва на них была наполовину золотой, наполовину – зеленой.

Короче говоря, просто идеальный денек для того, чтобы полдюжины бывших солдат с охотничьими луками ободрали тебя как липку.

– Ну разве это лошадь, сэр? – говорил Хронист. – Немногим лучше клячи. А уж в дождливую погоду она…

Мужик раздраженно махнул рукой:

– Слушай, приятель, королевская армия щедро платит за все, у чего есть четыре ноги и хотя бы один глаз. Если бы ты сошел с ума и скакал по дороге на палочке, я бы и ее у тебя забрал!

Вожак держался властно. Хронист заподозрил, что еще недавно он служил каким-нибудь капралом.

– Слазь давай! – сурово распорядился он. – Чем быстрей мы закончим, тем быстрей ты отправишься своей дорогой.

Хронист спешился. Грабили его не впервые, и он понимал, что разговорами тут ничего не изменишь. Эти мужики свое дело знали. Они не тратили сил на хвастовство и пустые угрозы. Один из них оглядел лошадь: проверил копыта, зубы, сбрую. Двое других по-военному деловито шарили в седельных сумах, выкидывая на землю все его достояние. Два одеяла, плащ с капюшоном, плоский кожаный портфель и увесистую котомку, набитую всяким добром.

– Тут все, командир! – доложил один из них. – Ну и еще овса фунтов двадцать.

Командир опустился на колени, открыл кожаный портфель, заглянул внутрь.

– Там ничего нет, перья да бумага! – сказал Хронист.

Командир оглянулся через плечо:

– Писарь, что ли?

Хронист кивнул:

– Я этим на жизнь зарабатываю, сэр! А вам от них никакого проку…

Мужик прошерстил портфель, убедился, что путник не врет, и отложил его в сторону. Потом вытряхнул котомку на расстеленный плащ Хрониста и принялся рассеянно перебирать ее содержимое.

Он забрал большую часть бывшей у Хрониста соли и шнурки для башмаков. Потом, к большому горю Хрониста, взял рубаху, купленную в Линвуде. Тонкая ткань, выкрашенная в глубокий царственно-синий цвет – не дорожная рубаха. Хронист ее даже и надеть-то ни разу не успел… Он вздохнул.

Остальное командир оставил валяться на плаще и встал. Прочие принялись по очереди шарить в вещах Хрониста.

– Дженнс, – сказал командир, – у тебя же только одно одеяло?

Один из мужиков кивнул.

– Ну вот, забирай себе одно из этих, второе одеяло тебе пригодится по зиме.

– А плащ-то у него получше моего будет, сэр!

– Бери плащ, но оставь взамен свой. Тебя тоже касается, Уиткинс. Если берешь его трутницу, оставь взамен свою старую.

– Я свою потерял, сэр! – сказал Уиткинс. – А то бы оставил.

Весь процесс протекал на удивление культурно. Хронист лишился всех своих иголок, кроме одной, обеих пар запасных носков, пакета сушеных фруктов, сахарной головы, полбутылки спирта и пары игральных костей слоновой кости. Остальную одежду ему оставили, как и вяленое мясо вкупе с недоеденным караваем невероятно черствого ржаного хлеба. Плоский кожаный портфель не тронули.

Пока мужики запихивали барахло обратно в котомку, командир обернулся к Хронисту:

– Ну, давай сюда кошелек.

Хронист отдал.

– И кольцо.

– Да в нем и серебра-то почти нет! – буркнул Хронист, стягивая кольцо с пальца.

– А на шее у тебя что?

Хронист расстегнул рубашку, показал тусклое металлическое колечко на кожаном шнурке.

– Простое железо, сэр!

Командир подступил ближе, потер колечко пальцами, уронил обратно на грудь Хронисту.

– Ну, тогда оставь себе. Я не из тех, кто встает между человеком и его верой, – сказал он, вытряхнул кошелек на ладонь и хмыкнул с приятным изумлением, пальцем перебирая монеты. – А писарям-то лучше платят, чем я думал! – заметил он, принимаясь делить добычу между своими людьми.

– А мне пару пенни не оставите, нет? – спросил Хронист. – Горяченького поесть раза два…

Все шестеро обернулись и уставились на Хрониста, словно ушам своим не поверили.

Командир расхохотался:

– Клянусь телом Господним, а у тебя яйца крепкие!

В его голосе слышалось сдержанное уважение.

– Ну, вы выглядите человеком разумным, – пожал плечами Хронист. – А кушать-то мне что-то надо!

Вожак улыбнулся – впервые за все время.

– Что ж, с этим поспорить трудно.

Он взял два пенни, продемонстрировал их Хронисту и опустил их обратно в кошелек.

– На тебе, по одному пенни за каждое яйцо!

Он бросил Хронисту кошелек и запихал в свою седельную сумку красивую синюю рубаху.

– Спасибо, сэр, – сказал Хронист. – Возможно, вам стоит знать, что в той бутылке, которую забрал один из ваших людей – древесный спирт, я им перья протираю. Если он его выпьет, на пользу это ему не пойдет.

Командир улыбнулся и кивнул.

– Видали, что бывает, когда с людьми обращаешься по-человечески? – сказал он своим, вскакивая в седло. – Рад был знакомству, господин писарь. Если сейчас пойдете дальше, дотемна как раз поспеете к Эбботсфорду.

Когда топот копыт затих вдали, Хронист перепаковал котомку, убедившись, что все уложено как следует. Потом стянул сапог, вытащил подкладку и вынул из носка сапога туго стянутый сверток монет. Часть монет переложил в кошелек, потом развязал штаны, вытащил из-под нескольких слоев одежды еще один сверток монет, и часть этих денег тоже перекочевала в кошелек.

Тут вся штука в чем – главное, чтобы в кошельке денег было столько, сколько надо. Если мало, то они разочаруются и примутся искать еще. А если многовато, то их, чего доброго, жадность обуяет.

Был и третий сверток с монетами, запеченный в черством каравае, на который могли польститься разве что самые отчаявшиеся грабители. Его Хронист покамест оставил в покое, так же как и целый серебряный талант, спрятанный в чернильнице.

С годами Хронист привык считать этот талант неразменным. До него еще ни разу никто не докопался.

Хотя, надо признаться, эти грабители были, пожалуй, самыми вежливыми, с какими ему доводилось встречаться. Учтивые, деловитые и не слишком сообразительные. Да, конечно, остаться без лошади с седлом неприятно, но в Эбботсфорде можно будет купить новую, и у него все равно хватит денег, чтобы благополучно пережить это дурацкое приключение и встретиться со Скарпи в Трейе.

Ощутив настоятельный зов природы, Хронист пробился через багровые кусты сумаха на обочине. Когда он застегивал штаны, в подлеске вдруг что-то затрещало, какая-то черная тень забилась, проламываясь через заросли.

Хронист отшатнулся, испуганно вскрикнул, потом только сообразил, что это всего лишь ворона захлопала крыльями. Посмеиваясь над собственной глупостью, он оправил одежду и снова выбрался из кустов сумаха на дорогу, смахнув невидимые нити паутины, которые налипли на лицо.

Вскидывая на плечи котомку и портфель, Хронист обнаружил, что на душе у него на удивление легко. Худшее, что могло случиться, случилось, и оказалось не таким уж страшным. В кронах играл ветерок, листья тополя золотыми монетками сыпались в колеи проселочной дороги. Чудный был денек!

Глава 3
Дерево и слово

Коут рассеянно листал книгу, пытаясь не замечать тишины пустынного трактира, и тут распахнулась дверь и в трактир, пятясь, вошел Грэм.

– Только-только закончил!

Грэм преувеличенно осторожно маневрировал в лабиринте столов.

– Я ее еще вчера принести собирался, да думаю – нет, дай-ка еще разок маслом покрою и дам просохнуть! И, надо сказать, правильно сделал. Господь и Владычица, эти руки еще отродясь не делали ничего красивее!

Меж бровей трактирщика пролегла небольшая морщинка. Потом он увидел в руках у Грэма плоский сверток и просветлел лицом.

– А-а-а! Подставка! – Коут устало улыбнулся. – Извини, Грэм. Это было так давно, я чуть не забыл.

Грэм посмотрел на него странно:

– Четыре месяца – это тебе давно? Да это дерево везли из самого Ариена, да еще по нынешним дорогам!

– Четыре месяца… – эхом откликнулся Коут. Но тут увидел, как Грэм на него смотрит, и поспешно добавил: – Понимаешь, когда чего-то ждешь, кажется, будто прошла целая вечность.

Он хотел улыбнуться ободряюще, но улыбка вышла какой-то больной.

По правде сказать, Коут вообще выглядел довольно больным. Нет, не то чтобы больным, а так, захиревшим каким-то. Сникшим. Как растение, которое пересадили в неподходящую почву, и теперь оно вянет оттого, что ему недостает чего-то важного.

Грэм видел разницу. Жесты трактирщика стали не такими вычурными, как обычно. Голос сделался не таким звучным. И даже глаза – не такие блестящие, как еще месяц назад. Потускнели как-то. Прежде они были как морская пена, как зеленая трава. А теперь больше смахивали на речной ил, на донышко бутылки зеленого стекла. И волосы у него прежде были яркие, точно пламя. А теперь они стали… ну, рыжими. Просто рыжими, и все.

Коут отвел холстину и заглянул под нее. Дерево было темно-серого цвета, с черными прожилками, тяжелое, как железная пластина. Три черных колышка были вбиты над словом, вырезанным на дереве.

– «Глупость», – прочел Грэм. – Странное имя для меча!

Коут кивнул. Лицо у него было подчеркнуто-безразличным.

– Сколько я тебе должен? – тихо спросил он.

Грэм поразмыслил:

– Ну, за дерево ты мне уже отдал… – Его глаза лукаво блеснули: – Где-то один и три.

Коут протянул ему два таланта:

– Сдачи не надо. С этим деревом тяжело работать.

– Да уж, это точно! – сказал Грэм, явно довольный. – Под пилой оно как каменное. А под резцом – как железо. А потом, когда я уже почти управился, оказалось, что по нему еще и выжигать нельзя.

– Да, я заметил, – сказал Коут с легким любопытством и провел пальцем по буквам – буквы были темнее дерева. – Ну и как же ты управился?

– Ну как-как, – самодовольно ответил Грэм, – полдня убил, потом пошел в кузницу. И там мы с мальчиком кое-как выжгли надпись каленым железом. Больше двух часов бились, пока оно, наконец, не почернело! И ни единой струйки дыма, зато воняло старой кожей и клевером. Вот же чертовщина! Что это за дерево такое, что оно даже не горит?

Грэм выждал с минуту, но трактирщик его как будто не услышал.

– Ну что, где вешать-то будем?

Коут наконец очнулся достаточно, чтобы окинуть взглядом зал.

– Знаешь, я, пожалуй, сам. А то я еще не решил.

Грэм оставил ему пригоршню железных гвоздей и пожелал удачного дня. Коут остался стоять у стойки, рассеянно поглаживая дерево и надпись. Вскоре из кухни вышел Баст и заглянул через плечо наставнику.

Повисла долгая пауза, словно минута молчания в память о мертвых.

В конце концов Баст сказал:

– Реши, можно задать тебе один вопрос?

Коут мягко улыбнулся:

– Сколько угодно, Баст.

– А сложный вопрос?

– А другие, пожалуй, и задавать не стоит.

Они еще некоторое время молча смотрели на лежащую на стойке доску, как будто пытались запомнить ее на всю жизнь. «Глупость».

Баст некоторое время боролся с собой. Он открыл рот, закрыл его с разочарованным видом, потом открыл снова…

– Ну давай, выкладывай! – сказал наконец Коут.

– О чем ты думал? – спросил Баст. Он был как будто смущен и озабочен одновременно.

Ответил Коут далеко не сразу.

– Я вообще слишком много думаю, Баст. Самые удачные решения я принимал тогда, когда переставал думать вообще и просто делал то, что казалось правильным. Даже если никаких разумных объяснений того, что я сделал, не существовало. – Он грустно улыбнулся. – Даже если существовали серьезные причины не делать того, что я сделал.

Баст провел ладонью по щеке.

– То есть ты пытаешься заставить себя не передумать?

Коут замялся.

– Ну, можно и так сказать, – сознался он.

– Мне – можно, Реши, – самодовольно сказал Баст. – Ну а ты вечно все усложняешь без нужды!

Коут пожал плечами и снова посмотрел на подставку:

– Ну что ж, видимо, ничего не остается, кроме как подыскать для него место.

– Прямо тут? – в ужасе переспросил Баст.

Коут лукаво ухмыльнулся, и лицо у него слегка ожило.

– А то как же! – сказал он, словно бы наслаждаясь реакцией Баста. Он задумчиво окинул взглядом стены, пожевал губами.

– А куда ты его, вообще, засунул?

– Он у меня в комнате, – сознался Баст. – Под кроватью.

Коут рассеянно кивнул, по-прежнему глядя на стены:

– Ну так сходи за ним.

Он махнул рукой – брысь, мол! – и Баст с несчастным видом убежал.

Когда Баст вернулся в зал, стойка была уставлена сверкающими бутылками, а Коут взгромоздился на опустевшую полку между двумя массивными дубовыми бочками. В руке у Баста небрежно болтались черные ножны.

Коут, который как раз пристраивал подставку над одной из бочек, остановился и вскричал:

– Баст, что ж ты делаешь! У тебя в руках, можно сказать, благородная дама, а ты ее крутишь, как девку в хороводе!

Баст остановился на бегу и бережно взял ножны двумя руками, прежде чем продолжил свой путь к стойке.

Коут вколотил в стенку пару гвоздей, прикрутил какую-то проволоку и надежно закрепил подставку на стене.

– Ну что, давай его сюда, – сказал он. Голос у него почему-то сорвался.

Баст обеими руками протянул ему ножны, на миг сделавшись похожим на оруженосца, вручающего меч какому-нибудь рыцарю в сияющих доспехах. Но нет, никакого рыцаря не было – всего лишь трактирщик, человек в фартуке, называющий себя Коутом. Он взял у Баста меч и выпрямился, стоя на полке.

Он без особого шика и пафоса обнажил меч. В лучах осеннего солнца блеснул тусклый серовато-белый клинок. Меч выглядел как новенький. Ни ржавчины, ни зазубринки. Ни единой блестящей царапины не было на тусклой серой поверхности. Но, хотя меч был гладок и чист, он был очень древний. И, хотя это, несомненно, был меч, форму он имел непривычную. Во всяком случае никто из жителей городка не сказал бы, что эта форма ему знакома. Выглядел меч так, словно алхимик перегнал в тигле десяток мечей, и, когда тигель остыл, это было то, что осталось лежать на дне: меч в самом чистом виде. Тонкий, изящный. Опасный, как острый камень на стремнине.

Коут немного подержал его в руке. Рука у него не дрожала.

Потом пристроил меч на подставку. Серовато-белый металл отчетливо выделялся на фоне черного роа. Рукоять же, хотя и была видна, почти не выделялась на фоне дерева. И, черным на черном, укоризненно темнела надпись: «Глупость».

Коут слез с полки, и они с Бастом немного постояли бок о бок, молча глядя наверх.

Баст нарушил молчание.

– Довольно впечатляюще, – сказал он, словно ему не хотелось в этом сознаваться. – Но…

Он умолк, пытаясь подобрать слова. Его передернуло.

Коут хлопнул его по спине. Он почему-то вдруг повеселел.

– Да не переживай ты из-за меня!

Он как-то ожил, как будто возня с подставкой придала ему сил.

– Мне нравится! – уверенно заявил он и повесил черные ножны на один из колышков подставки.

Тут же обнаружилась куча дел: протереть и расставить по местам бутылки, приготовить обед, прибраться после обеда. На какое-то время в трактире поднялась веселая, деловитая возня. За работой оба болтали обо всяких пустяках. И, хотя они много суетились, было очевидно, что им неохота заканчивать свои дела, как будто оба страшились того момента, когда работа иссякнет и в зале вновь воцарится молчание.

И тут произошло нечто странное. Распахнулась дверь, и в «Путеводный камень» ласковой волной ворвался шум. Вошли люди, гомоня и бросая свертки с пожитками. Они рассаживались за столы, вешали куртки на спинки стульев. Один, в кольчуге из тяжелых металлических колец, отстегнул меч и приставил его к стене. Еще у двух-трех на поясе висели ножи. Человек пять потребовали выпить.

Коут и Баст уставились на них, а потом расторопно взялись за дело. Коут принялся улыбаться и наполнять кружки. А Баст выскочил на улицу посмотреть, не надо ли поставить лошадей в конюшню.

В десять минут трактир изменился до неузнаваемости. На стойку со звоном падали монеты. Появились тарелки с сыром и фруктами, на кухне над огнем закипал большой медный котел. Гости двигали столы и стулья, так, чтобы рассесться всей компанией – их была едва ли не дюжина.

По мере того как они входили, Коут определял, кто есть кто. Двое мужчин и две женщины – погонщики, с лицами, загрубелыми от многолетнего пребывания под открытым небом, улыбающиеся оттого, что им предстоит провести ночь в тепле. Трое охранников – с жестким взглядом, пахнущие железом. Лудильщик, пузатенький, улыбчивый, охотно демонстрирующий свои немногочисленные зубы. Двое молодых людей: один белобрысый, другой черноволосый, прилично одетые, с грамотной речью – путешественники, достаточно разумные, чтобы присоединиться к большой компании ради безопасности.

Пока все устроились, ушло часа два. Немного поторговались насчет цены на ночлег. Возникло несколько дружеских перепалок насчет того, кто с кем будет ночевать. Достали необходимые мелочи из фургонов и седельных сумок. Кое-кто потребовал ванну, нагрели воды. Лошадям задали сена, Коут наполнил все лампы маслом доверху.

Лудильщик убежал торговать, пока светло. Он шагал по улицам городка со своей двухколесной тележкой, запряженной мулом. Вокруг мельтешила ребятня, выпрашивая конфет, сказок и мелких монеток.

Когда сделалось ясно, что ни конфет, ни сказок, ни мелочи не будет, большинство ребятишек утратили интерес к лудильщику. Они выстроились в кружок, в центре которого остался один мальчишка, и принялись хлопать в ладоши, отбивая ритм детской песенки, которая была старой-престарой еще в те времена, когда ее пели их деды и бабки:

 
Если пламя посинело,
Что же делать? Что же делать?
Не зевай! Убегай!
 

Мальчишка в центре круга, хохоча, попытался вырваться наружу, остальные дети толкали и не пускали его.

– Лудильщик! Кому лудильщика! – голос старика гремел, точно колокол. – Чинить-паять! Ножи точить! Лозой воду искать! Резаная пробка! Матушкин лист! Шелковые платочки прямиком из столицы! Бумага писчая! Сласти!

Последнее привлекло внимание детей. Они снова сбежались к нему и побрели вслед за ним небольшой процессией, а лудильщик все твердил нараспев:

– Кожа на ремни! Черный перец! Тонкие кружева и яркие перья! Нынче лудильщик тут, а завтра и след простыл! Торгую, пока не стемнеет! Собирайтесь, жены, собирайтесь, девушки, для вас есть мягкие тряпицы и розовая водица!

Пару минут спустя он расположился напротив «Путеводного камня», поставил точило и принялся точить нож.

Вокруг старика начали собираться взрослые, и ребятишки вернулись к игре. Девочка в кругу зажала глаза ладонью и принялась ловить других детей, а они разбегались в разные стороны, хлопая в ладоши и распевая:

 
Чьи глаза черны как ночь?
Чем помочь? Чем помочь? Прочь гони! Вот они!
 

Лудильщик обслуживал всех по очереди, а иной раз и двоих-троих одновременно. Менял острые ножи на тупые и мелкую монетку в придачу. Продавал ножницы и иголки, медные котелки и пузырьки, которые купившие их тетки немедленно прятали. Он торговал пуговицами и мешочками с корицей и солью. Лаймами из Тинуэ, шоколадом из Тарбеана, полированным рогом из Аэруэха…

А ребятишки все распевали:

 
Человек без лица,
Ходит-бродит без конца.
Строят планы, строят планы
Чандрианы, чандрианы!
 

Коут прикинул, что путешественники провели вместе не больше месяца: достаточно долго, чтобы притереться, но еще не так долго, чтобы начать грызться по пустякам. От них пахло дорожной пылью и лошадьми. Он вдыхал этот запах, точно аромат благовоний.

А главное – звуки! Скрип кожи. Мужской хохот. Треск и шипение дров. Кокетливое женское хихиканье. Кто-то даже стул опрокинул. Впервые за долгое время в «Путеводном камне» не было тишины. Или, даже если и была, она сделалась слишком незаметной или слишком хорошо пряталась.

Коут находился в самом центре событий – он постоянно пребывал в движении, точно человек, управляющий большим и сложным механизмом. Он говорил, где надо, слушал, где надо, и всегда был готов налить еще, как только попросят. Он смеялся над шутками, пожимал руки, улыбался, смахивал со стойки монеты так, будто ему и впрямь нужны были деньги.

А потом, когда настало время петь песни и все спели свои любимые и хотели еще, Коут принялся запевать, стоя у себя за стойкой, и хлопал в ладоши, задавая ритм. В волосах у него сияли отблески пламени, и он спел им «Лудильщика да дубильщика», столько куплетов, сколько никто из них прежде не слышал, и никто не имел ничего против.

Несколько часов спустя зал трактира сделался совсем другим: теплым, уютным, гостеприимным. Коут стоял на коленях возле очага, подбрасывая дрова в огонь, как вдруг за спиной у него кто-то спросил:

– Квоут?

Трактирщик поднял голову и слегка растерянно улыбнулся:

– Простите, сэр?

Это был один из тех прилично одетых путников. Он слегка пошатывался.

– Вы же Квоут!

– Коут, сэр, – поправил Коут тем снисходительным тоном, каким матери говорят с детьми, а трактирщики – с пьяными.

– Квоут Бескровный! – повторил постоялец с пьяной настойчивостью. – Вы мне сразу знакомым показались, только я никак не мог сообразить, кто вы.

Он гордо улыбнулся и многозначительно постучал себя пальцем по носу.

– Но тут я услышал, как вы поете, и понял, что это вы. Я ж вас слышал как-то раз в Имре. Чуть все глаза потом не выплакал. Никогда не слыхал ничего подобного, ни прежде, ни потом. Просто сердце разрывалось.

Язык у молодого человека заплетался все сильней, но смотрел он серьезно.

– Я знал, что это не можете быть вы. Но подумал, что это вы. Несмотря на… Потому что у кого еще такие волосы?

Он потряс головой, пытаясь протрезветь, но безуспешно.

– Я видел то место в Имре, где вы его убили. У фонтана. Мостовая вся разбр…

Он нахмурился, сосредоточился и повторил:

– Раз-би-та. Говорят, будто теперь никто не может ее починить.

Белобрысый снова помолчал. Сощурился, приглядываясь, – и, похоже, был удивлен реакцией трактирщика.

Рыжий расплылся в улыбке:

– Так вы говорите, я похож на Квоута? На того самого Квоута? Вы знаете, я и сам так думал! У меня наверху его портрет висит. Помощник мой все меня дразнит за это. Вот не могли бы вы ему повторить то, что только что говорили мне?

Коут положил в огонь последнее полено и встал. Но, когда он отходил от очага, нога у него вдруг подвернулась, и он тяжело рухнул на пол, сшибив стул.

Кое-кто из гостей кинулся было к нему, но трактирщик уже поднялся на ноги и замахал им, чтобы не беспокоились.

– Нет-нет! Все в порядке. Прошу прощения, что я вас напугал.

Он улыбался, но видно было, что он действительно сильно ушибся. Лицо у него кривилось от боли, и он тяжело опирался на стул.

– Колено мне прострелили по пути через Эльд, три года тому назад. Вот время от времени дает о себе знать…

Он поморщился и со вздохом сказал:

– А то бы я, конечно, кочевую жизнь нипочем не бросил!

Он наклонился и осторожно потрогал неловко выгнутую ногу.

Один из наемников заметил:

– Я бы припарку положил, а то разнесет ведь.

Коут снова пощупал ногу и кивнул:

– Да, сэр, пожалуй, вы правы.

Он обернулся к белобрысому, который, слегка пошатываясь, стоял у очага:

– Можно попросить тебя об одной вещи, сынок?

Молодой человек тупо кивнул.

– Прикрой малость дымоход, – Коут указал на очаг. – Баст, проводи меня наверх, а?

Баст подбежал, закинул руку Коута себе на плечи. Коут тяжело наваливался на него при каждом втором шаге. Они добрели до двери и стали подниматься по лестнице.

– Колено, значит, прострелили? – вполголоса осведомился Баст. – Неужели ты действительно так сильно ушибся?

– Слава богу, что ты так же легковерен, как и они! – резко ответил Коут, скрывшись с глаз постояльцев. Поднявшись еще на несколько ступенек, он принялся браниться сквозь зубы, при том что колено у него явно было цело и невредимо.

Глаза у Баста расширились, потом сощурились.

Коут остановился на верхней площадке и протер глаза.

– Один из них знает, кто я, – Коут нахмурился. – Ну, подозревает.

– Который?! – спросил Баст. В его голосе слышались гнев и тревога.