Души прекрасные порывы. Сборник прозы и поэзии

Кирилл Рябов

Родился в Ленинграде в 1983 году, в рабочей семье. Издал книги: «Стрельба из настоящего оружия» (2008), «Сжигатель трупов» (2013, Ил-Мюзик), «Клей» (2015, Ил-Мюзик), публиковался в журналах «Нева», «Октябрь». Дважды номинировался на премию «Национальный бестселлер» (2014, 2016).

Суки

В дверь позвонились. Конев открыл. На пороге стоял мужчина средних лет в милицейской форме.

– Конев? – спросил он.

– Точно, – ответил Конев.

– Моя фамилия Захаркин. Я ваш участковый.

– Новый, что ли? – спросил Конев.

– Нет, почему же? Я тут уже третий год…

– А, просто я-то вас ни разу не видел, – сказал Конев.

Захаркин пропустил это мимо ушей.

– У меня к вам дело.

Утром Конев созвонился со знакомой библиотекаршей и уломал на свидание. Потом надел штаны и пошел в магазин. В очереди он слегка подрался с одноногим пенсионером. Тот подкатил к кассе нагруженную тележку и попросил кассиршу каждый товар пробивать отдельным чеком. Конев, у которого было только две бутылки вина и упаковка презервативов, сказал одноногому, что он офонарел. Одноногий ответил костылём. Прибежал охранник. Они втроем немного потолкались, но всё закончилось хорошо. Дома Конев не спеша выпил одну бутылку. Библиотекарша должна была прийти с минуты на минуту.

– Я сейчас занят, – сказал Конев.

– Это много времени не займёт, – сказал Захаркин, глядя почему-то Коневу на ширинку. – В паспортном столе обновляли базу, а там оказалось, что вы тут не зарегистрированы.

– В каком смысле?

– Ну, в прямом, – ответил Захаркин. – Нет вас здесь. У вас паспорт далеко? Давайте сходим, уточним всё.

– Я пил, – сказал Конев.

– Да это ничего, – улыбнулся участковый. – Берите паспорт, делов на пять минут.

– Ладно, хорошо.

Конев взял паспорт, и они пошли. Отделение было рядом. В дежурной части на полу лежала пожилая женщина. Никто не обращал на неё внимание.

– Что это с ней? – спросил Конев.

– Да чёрт его знает! – рассмеялся Захаркин.

Он ткнул тело носком ботинка и спросил у дежурного, сидевшего за массивным стеклом:

– Что за нахер?

– Сейчас за ней машина приедет, – ответил дежурный.

Захаркин повернулся к Коневу.

– Прямо по коридору, пожалуйста.

Они прошли по коридору.

– Сюда, – остановил Захаркин.

На двери кабинета висела табличка: «Комната рассмотрения».

– Это не паспортный стол, – сказал Конев.

– Ничего, ничего, заходите.

Конев вошёл. В кабинете сидели двое мужчин в штатском. На вид им было лет по тридцать.

– Привет! – сказал один дружелюбно.

Он был невысоко роста, пухлый, с короткой стрижкой.

– Проходи, садись, – сказал второй.

У этого были рыжие волосы.

– Ты же Конев? – спросил пухлый. – Константин Андреевич, так?

– Ну, – сказал Конев.

– Ты не нукай, олень!

Рыжий встал и отвесил Коневу резкую, горячую пощечину.

– Руки покажи! – сказал пухлый. – Руки покажи мне.

Конев вытянул перед собой руки, показал ладони. Тут же на запястьях защелкнулись холодные браслеты. От неожиданности он икнул.

Рыжий ударил его носком ботинка по голени. Стало жарко и больно. Тут же все трое схватили его, словно решив разорвать. Пухлый цеплялся пальцами за лицо, будто хотел сграбастать его и стянуть как маску. Рыжий несколько раз ударил в поддых, а сзади приложился Захаркин. Конева усадили на стул.

– Когда я говорю садиться, надо садиться.

У него мелькало перед глазами, болела нога, и лицо пылало от прикосновения чужих пальцев.

– Тихо, тихо, – сказал пухлый. – Не бойся. Будешь бояться, я тебе ебальник разобью.

Он сказал это почти дружелюбно.

– Двенадцатого числа на встречу ходил? – спросил рыжий, потирая кулак.

– Какую встречу? – выдавил Конев.

Кулак тут же прилетел в ухо. Конев подпрыгнул и затряс головой.

– Вопросы нам не надо задавать, – сказал пухлый одобрительно поглядев на рыжего. – Двенадцатого числа, то есть на прошлой неделе. Что там у нас было? Пятница? Так вот, двенадцатого, в пятницу на ваш уебищный завод приезжал президент. Было?

– Было, – простонал Конев. – Я его хотел сфотографировать, но мне охранник чуть руку не сломал.

– Перед встречей с рабочими, кто-то пробрался в цех и сделал это…

Пухлый достал из кармана фотографию и показал Коневу. Там была стена, а на ней большая надпись краской: «Старые разъебанные суки».

– Узнаешь? – спросил Рыжий. – Думал, не найдём, диссидент хуев?

В этот момент Конев подумал о библиотекарше. Должно быть, она сейчас стоит под дверью и жмет звонок. Или спускается по лестнице, выходит из подъезда и хлопает дверью. А может, она ещё и не пришла?

– Это не я, – сказал Конев.

– Мы его забираем, – сказал пухлый Захаркину.

– Да хоть расстреляйте, – ответил тот. – Мне-то что?

Его подняли и вывели. На улице ждала машина. Пухлый сел за руль. Рыжий толкнул Конева на заднее сиденье.

– Не выспался вчера, – сказал Пухлый, выруливая со стоянки. – А когда я не высыпаюсь, потом весь день псу под хвост. У тебя такое бывает?

***

Его завели в кабинет.

– Садись.

Конев сел на стул. Рыжий устроился за столом напротив, а пухлый остался стоять за спиной. Это нервировало. Не выдержав, Конев оглянулся и тут же получил крепкий подзатыльник.

– Не верти башкой, – сказал рыжий. – На меня смотри. На меня смотри, я сказал!

Конев посмотрел на него.

– Рассказывай, – сказал пухлый. – Давай, не бойся. Говори всё, как есть. Как настоящий, не ссыкливый мужик.

– А что рассказывать? – спросил Конев.

И тут же получил сзади по шее.

– Тебе блядь сказали, чтобы вопросы не задавал?!

– Аккуратнее. – Рыжий поглядел на напарника. – Помнишь, у того мудака рука отнялась? Не бей его по шее больше.

– Да этот-то здоровый, – засмеялся пухлый.

Конев вдруг подумал, что библиотекарша уже точно ушла. Такая лапочка. Теперь черта с два согласиться к нему прийти.

– Кто тебя надоумил написать эту парашу? – спросил рыжий.

Пухлый положил на стол фотографию.

– Никто не надоумил, – сказал Конев.

– А, то есть, то, что это написал ты, ты больше не отрицаешь, – сказал рыжий. – Уже хорошо.

– Погодите. Я этого точно не писал. Когда нас привели в цех, там уже это было, – ответил Конев. – Да вы спросите у мужиков. Я все время с ними был. Нас же никуда не выпускали. Везде охранники стояли.

– Ну, правильно, – кивнул рыжий. – Поэтому ты ещё с вечера зашёл в цех и написал.

– С вечера? Меня там и не было вечером.

– Значит днём, какая разница? Говори, опарыш, кто подговорил написать эту хуйню? Эту грязную, подлую хуйню!

– Никто меня не подговаривал, – выдавил Конев.

– Может, мастер ихний? – подал голос пухлый.

– Мастер, думаешь? – ответил рыжий. – Да ну, вряд ли. Он же старый пердун и алкаш. Хотя… Ладно, пусть будет мастер. Как там его звать?

– Мастеру-то зачем такое? – удивился Конев. – Он через два месяца на пенсию уходит.

– Как его зовут? – спросил рыжий.

Конев вдруг понял, что забыл имя мастера. Первый раз за девять лет. А своё имя? Нет, своё имя он помнил.

– Как мастера зовут? – повторил рыжий.

– Я… Я… Не помню.

– Да ты что, охуел совсем? Мы с тобой по-хорошему, как с мужиком, а ты… Нет, слушайте, это пиздец просто! – Рыжий даже засмеялся. – Ладно.

Он открыл сейф и достал оттуда полиэтиленовый пакет с надписью «Пятерочка». В пакете лежала странная штуковина, похожая на автомобильный аккумулятор, но меньшего размера. Из штуковины торчали провода. Рыжий положил штуковину по левую от себя руку, а пакет по правую.

– Так вот, – сказал он. – Сыворотку правды нам сегодня не завезли. Поэтому…

– Ты что выбираешь? – спросил пухлый. – Подключиться к интернету? Или сходить в магазин?

– Я это…

Конев не знал, что сказать. Его стало тошнить. Пока не сильно.

– Начнем с магазина, – сказал рыжий.

Ему накинули пакет на голову. Рыжий держал за плечи, а пухлый умело затягивал полиэтилен. Нечем дышать! Нечем дышать! Нечем дышать! Конев сучил ногами. В ушах шелестело, и казалось, что полиэтилен прилип прямо к глазам. Он начал терять сознание, но неожиданно всё закончилось. Ему дали небольшую передышку.

– Вспомнил имя мастера?

– Вы что, не можете на заводе узнать? – прохрипел Конев, закрыв руками глаза. Казалось, они сейчас выпадут.

– Я хочу, чтобы ты мне сказал.

– Давай, ты теперь, а я подержу, – сказал пухлый.

Пытка повторилась. Конев пытался ухватить полиэтилен зубами. И тут он вспомнил это етитское имя мастера.

– Романцев, – прокричал Конев на вдохе, когда пакет сняли. – Олег Иванович.

– Ну вот, стоило выебываться? – спросил пухлый ласково. – Давай, Саша, пиши.

Рыжий достал бумагу и стал что-то писать. Конев смотрел на него.

– Не смотри на меня, – прервался рыжий.

– Вы же сказали, смотреть.

– А теперь говорю, чтобы закатал бельма…

Пухлый отвесил подзатыльник. Но легкий. Скорее, для порядка. Рыжий закончил писать и положил эту писанину перед Коневым.

– Подписывай, – подмигнул он. – Давай. С моих слов записано верно, и автограф.

Конев стал читать. Почерк был мелкий, корявый, буквы лезли друг на друга. Будто писал первоклашка. Но смысл дошёл быстро. Романцев вёл публичную пропаганду против действующей власти. Конев, наслушавшись этих речей, решил устроить акцию. Он изготовил на своём станке взрывное устройство…

– Да что за хуйня? Какое устройство? – закричал Конев.

– Устройство ты заложил под трибуну, но его нашли, – сказал рыжий. – Ну, и надпись оставил. Это типа вишенка на торт, хехе.

– Какой торт? Зачем бы я туда вообще пошёл, если бы бомбу подложил?

– Так ты, наверно, камикадзе, падла! – сказал пухлый. – Бери ручку.

– Нет, – ответил Конев.

Стул вылетел из-под него будто сам по себе. Конев больно ударился копчиком. Он попытался встать, но не успел. Удары посыпались со всех сторон. Словно били его не двое, а четверо или семеро.

– Я – Тайсон, я – Тайсон, – повторял пухлый, молотя кулаком по ребрам.

Конев сумел перевернуться на живот. И неожиданно всё закончилось.

– Давай интернет, – послышался голос рыжего.

Пухлый принёс штуковину с проводами. С Конева стащили брюки и трусы.

– Ты гляди, какие у него огромные шары.

Один провод прицепили к крайней плоти, а другой к мошонке. Рыжий покрутил маленькую ручку на штуковине. Боль была страшная. Будто засветили кирпичом или ботинком или палкой с гвоздями. Конева выгнуло, на пару секунд он потерял сознание, а когда очнулся, почувствовал, как изо рта что-то вытекает.

– Надо напряжение убавить, – сказал пухлый. – А то все причиндалы ему спалим.

– Погоди, – ответил рыжий. – Слышь, будешь подписывать протокол допроса?

– Дайте воды, – прошептал Конев.

– Эй, ты дурак, что ли? Ты же под напряжением. Какая вода?

Конев почувствовал запах паленого. Он боялся дотронуться до мошонки, боялся посмотреть туда. У него тряслась голова, тряслось всё тело, но голова особенно сильно.

– Давай, подпиши и пойдёшь…

– Куда? – спросил Конев удивленно.

– В камеру, не домой же. Ты что, ебанись! Ты же диверсант!

Рыжий покрутил ручку. Конева трясло мелкой дрожью, у него закатились глаза, изо рта поползла новая порция пены. Это повторилось несколько раз. Потом рыжий и пухлый устроили перекур. Они стояли у окна и тихо разговаривали.

– Саш, не хочешь в субботу в баню сходить? – сказал пухлый.

– Только вечером. Мне утром надо детей к тёще отвезти в деревню, – ответил рыжий.

– Ну, ясно, что вечером.

– Слушай, а ты слышал про Ковалёва?

– Что такое?

– Ну, он листовки напечатал, что-то там про черножопых, и отправил какого-то слабоумного расклеивать. А сам в машине сидел. А тот листовки скинул и убежал. Ковалёв за ним побегал, побегал. Короче, взял эти листовки и пошёл сам ночью клеить. А тут его пэпээсники прихватили. У него с собой ксивы не было. Короче, сам чуть не пошёл за экстремизм…

– Хаха, вот мудак-то.

Потом они вернулись к Коневу.

– Ну, что, гнилой урод, будешь подписывать?

Конев взял ручку. В голове у него всё перепуталось. Эти стояли над душой и смотрели. Но он взял себя в руки насколько мог и быстро вывел поперёк текста: «Старые разъебанные суки».

(Из сборника «Сжигатель трупов»)

Владислава Броницкая

Родилась 07.11.1975 в г. Харькове. Ранее публиковалась на интернет-ресурсах. Лауреат сайта «Российский писатель» – 2016 в номинации «Новое имя».

«Мою страну стирали морем бед…»

 
Мою страну стирали морем бед
До выжженных имён, и вырванных страниц,
Разбитых алтарей, украденных побед,
Оплеванных могил и вспоротых границ.
Пусть нет её, пусть больше нет её,
Ни смыслов, ни надежд её, ни вер…
Безродное продажное ворьё,
А Родина моя – СССР.
Я к ней в любви нелюбящих правей.
Слёз – звёзд рубиновых – пылающая влага
В крови моей, и множеством кровей
Кровь красного растерзанного флага.
 

«Мой город отчуждён до давящих пустот…»

 
Мой город отчуждён до давящих пустот.
Он вывернут, перелицован, выжжен…
До знаков уличных нарезок он не тот…
Зеркально-струйный ли, осенне-рыжий…
С январской сказкою под снежной паранджой…
Помечен в каждой части, как чужой…
До сбитых звёзд, до свергнутых гранитов.
В нём всё моё распято и убито.
Мой гордый, героический, мой звонкий…
Чужие песни режут перепонки…
Слова чужие повисают плетью.
Чужбиною в разлом тысячелетья…
Моя земля…
Которая чужая,
Святое всё давя и унижая,
Пальбой по журавлям.
Солдатам, что за землю насмерть бились,
А в смерти, в небеса ожуравлились.
Повторно убиваются обманом,
Сжигающим, что было звёздным, светлым…
Моим. Со мной. Во мне Святые пеплы.
В глубинах духа Марианской раной.
Страшнее бурь так стынуть в мёртвом штиле.
Средь мёртвых лиц, которым по Сатурну
Рубиновость, разрывность слёз Донбасса.
Так нестерпимо, как представить Тиля,
Который потрошит и сыплет в урну
Болящий и кричащий прах Клааса.
А после, к палачам и паразитам,
Отцеубийцам,
Холуйствуя, идёт иезуитом.
Как страшно. Удавится.
В петле забыться.
Как-то умереть,
Стирая память, и не помня впредь.
Всех отчужденнее сиднеев и сиэтлов,
Чужбиннее моя земля. Но светлым
Вновь грянет мир. И как тогда мне в петлю?
Я буду жить, святых хранитель пеплов…
 

«АН, МУЗА РАЗУМНА. [ЛЕЗУ В УЗЕЛ] палиндромов…»

 
АН, МУЗА РАЗУМНА. [ЛЕЗУ В УЗЕЛ] палиндромов.
А ЛУНА КАНУЛА. [ЛУНУ КОЛОКОЛ ОКУНУЛ].
И ТЕ СЕТИ? Любовь?
Обострение всех синдромов.
КОСИ В ВИСОК. [ТЕНИ НЕТ].
Ты ни разу не обманул.
Стокгольмский синдром – плакать за палачом.
Если держит в заложниках у тоски
три столетних недели.
ОКОЛО МЕНЯ НЕ МОЛОКО. [А МЕЧ ЗАЧЕМ?]
Ты совсем не при чем,
Что мучительно сладкий косит синдром Адели.
ЯД ЕМ, КАК МЕД Я. Раздираю твоей нелюбовью раны.
Горю твоим именем. ОГОНЬ – ИДЕАЛ ЕДИНОГО.
ТЕЛУ МАЛ АМУЛЕТ.
Телу жмут и огромные страны.
ГОРОД И НЕТ ТЕНИ ДОРОГ незабвения длинного.
И кошки скребутся, и воют волки – некормленый зоопарк.
А ТЫ САМА СЫТА? [ШАБАШ] ему, ШАЛАШ, отрешенная мать.
НА ГРАНИ ОРГАН. Обострился синдром
Жанны д'Арк.
Это значит, тобою плененная, буду тебя спасать.
ВЕДЬМЕ СЕМЬ ДЕВ. Во мне семь дев
и сто воинов.
АНАРХИЯ ИХ РАНА. Я спасу тебя от врагов.
Даже, когда расстроена,
заклинаниями раскроена.
БОЛИТ И ЛОБ. Все пути выгорают огнями снегов.
Вдруг погаснет луна, а в Байкале не станет нерп?
Мы не психи. МЫ – ДЫМ. [АТАКА ЗАКАТА].
Ты не царь. ПРЕСТОЛ ОМУТ, ЧТУ МОЛОТ И СЕРП.
МИР И РИМ. Я Ярилом явлюсь,
если тронет тебя Геката.
Судьбы ЗАКАЗ. И чёрту ДОВОД. Но не измена.
ТЕНИ НЕТ. Любимейший из палачей.
Многомерный синдром мой
с синдромом Питера Пена.
Ты ничей…
 

«Медным лбам не пройти медных труб…»

 
Медным лбам не пройти медных труб.
Толоконным лбам
не придумали труб толоконных…
Иерихонской трубы криком,
выстрелом с мёртвых губ…
В снах Царьграда Луганского,
семизвонных, семиоконных…
Для Донбасса не вновь кровью русской
на арамейском светить листы.
Вифлеемские бьются звёзды о террикон.
Снова предан и продан Мессия.
Если путь у России за весь мир выносить кресты,
То Донбасс сейчас больше всего Россия.
 

Сергей Спайкер

Сергей «Спайкер» Сакин родился в 1977 году в Москве, количество городов и мест обитания затрудняется назвать. Написал в соавторстве роман «Больше Бэна» (премия «Дебют» 2000 года в номинации «Крупная проза»). Автор нескольких книг (точное количество затрудняется назвать), сценариев полного, короткого и ТВ-мыльного метра (точное количество затрудняется назвать). Автор романа «Умри, старушка!».

Вводная

Примечание: в тексте использованы цитаты из песен групп «Алиса» и «25/17».

Прошло время, когда я искренне считал себя выдающимся, «настоящим» писателем. Прошло – и слава Богу. Исцелению от мании величия способствовало то, что в какой-то момент я стал не просто много читать, а читать осознанно, следить за новинками в книжном мире итд итп – и обнаружил, что Ремарком и Веллером литература не ограничивается. Мы имеем счастье жить в одно время (и даже в одном пространстве) с настоящими гениями словесности. (Некоторые из них поучаствовали в данном сборнике). Это открытие поразило меня скорее неприятно – сопоставив масштабы дарования, я надолго повесил перчатки на гвоздик. К тому же прекращение систематического употребления одурманивающих веществ способствовало приобретению адекватности самооценки.

Последние годы снова активно пишу – в основном, разумеется, публицистику (оно попроще) Искренне думал, что к словесному творчеству не вернусь. Но вот когда меня вдруг спросили: «А нет ли у тебя прозы какой, еще не опубликованной?», – я ответил без раздумий: «Конечно! Да…» (Хотя на тот момент никаких готовых строчек у меня не было. Они родились и вылились на экран походного ноутбука мгновенно – значит, созревали давно, прочно и основательно).

Заявленная тема сборника – «Революция». Так у меня как раз об этом. О самой серьезной и суровой революции, в которой сшибаются в схватке горние и низкие силы, в которой рушатся и создаются космосы. О революции, в которой не может быть полумер, в которой нельзя выиграть наполовину, получив частичные политические уступки или процент кресел в местной Думе. В этой революции не получится теплохладно отсидеться в деревне, бережно поглаживая надежный обрез, лежащий на коленях.

Эта революция имеет еще одно название, греческое – «метанойя», и она происходит в душах человеческих. Хотя протуберанцы этой революции выплескиваются из тонких миров в наш материальный – иногда шокируя, а иногда радуя обывателей. О преображении человека и о пламенных революционерах-преобразователях я и попробую рассказать.

Разумеется, все обстоятельства, события, персонажи – вымышлены. Не пытайтесь с ними познакомиться или найти географические привязки. И то, что повествование ведется от первого лица – не более чем профессиональная лень. Тем не менее, всё, что расскажу – правда.

Скажете, так не бывает? Сам знаю. Но иногда – случается.

Доноры

Застряли мы в Залесье. Теперь тамошние края – первая любовь моя, вторая родина. Количество людей, которые, родившись в здешней тьмутаракани, непосредственно повлияли на ход мировой истории, сильно выходит за рамки статистической погрешности. Тогда я этого не знал. Я вообще тогда ничего не знал и не понимал. А проходку в монастырь получил так: меня представил иеромонаху отцу Георгию общий знакомый. Представляя, рассказывал, что человек я крайне положительный, трудолюбивый, особенно – в книжных премудростях. И говорил он это так, как единственно может говорить человек, сам никогда не читавший книжек и не отличавшийся усидчивостью в любом из дел человеческих. Поэтому о. Георгий слушал знакомца не то, чтобы невнимательно, но с некоторым трудно уловимым сарказмом, похожим на фигу в рукаве рясы. На меня же, впрочем, смотрел с любопытством. И в полуулыбке его было что-то знакомое – буквально знакомое, чуть ли не географически. Как будто мы в одной школе учились, но в разных классах.

– Начитанный, значит? – спросил святой отец, дослушав хорал в мою честь.

Я неопределенно пошевелил верхней частью тела.

– А скажи-ка, отчего поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем? – быстро спросил отче.

– Из-за гусака – среагировал я и припомнил как смог – «Рот его сделался ижицею»

– Десять лет этот вопрос задаю… – неопределенно прокомментировал иеромонах, и я был отправлен в братский корпус. Этот корпус и это братство заслуживают отдельных строк – отдельно и расскажу.

Первым моим послушанием было выкопать яму – точнее, штольню. Копать по стене собора, пока стена не закончится – то есть определить глубину фундамента. Монастырю, на всякий случай, исполнилось тысяча лет. Собор соответствует. Я взялся за лопату, не в полной мере осознавая масштаб работы. Однако что-то во мне чутко завибрировало – и тревога, и предвосхищение чего-то важного и каких-то разгадок. Я рыл и копал – ощущая, что делаю это для себя. Как будто я дерево, которое должно пустить корни – и чем глубже будет яма, тем надежнее мне будет расти и ветвиться дальше. И еще что-то важное напоминало о себе в клетке рёбер, я никак не мог поймать, что именно. Поймал, только когда яма стала глубже моего роста, и из этого узилища можно было наблюдать только кусок ясного и близкого северного неба. Я вспомнил, что уже был здесь.

15 лет назад небо было точь-в-точь такое же. Именно это самое небо, не ошибешься. 15 лет назад на Купалу, в ночь на 22 июня совсем близко от моей ямы собралась солидная банда бритоголовых. Да, тех самых – брутальных нс-скинхедов. Меня недавно олдскульным назвали – ну так вот среди тех парней я был салагой. Мальчиком на побегушках за пивом. Состав подобрался могутный – представлялись и проставлялись сразу несколько нордических стран. Звучало и немецкое карканье, и скандинавское пюре во рту, и финно-угорское соловьиное щёлканье. И над всем этим реял флаг вермахта. Местные-деревенские приезжали на мотоциклах и с дробосралом – ну так парни из нашего лагеря подошли навстречу на предмет поинтересоваться калибром. Руки у них были в карманах. Местные растворились – небо окончательно стало наше, тру нацистское. Как и всё под небом.

Мы всерьез тогда готовились не то к уайт-пауэр-революшен-уорлд-уайд, не то к гражданской войне – хотя не каждый был готов стать камикадзе. (Но некоторые все же стали). Каждый из нас ничего не боялся и ни во что не верил – а что нам надо, мы брали обыкновенно сами. Такое вот случилось в России разбитое наголову поколение, 70-х годов рождения…

Наци-Купала в Залесье – это была такая конспирологическая пре-пати к Белому Восстанию. В перерывах между возлияниями и прочими ведическими излишествами (девушки с нами тоже были, и… – ух, какие это были девушки!!) мы шарахались по окрестностям. Местные уже не высовывались, а мы, являя собой нордическую культуру, тоже щщи не квасили и сельпо не грабили. Разве что местный кремль обоссали. Или это был не Кремль, а монастырь? В общем, какой-то белокаменный пряник – уместно довлеющий над пейзажем. Мы сходили и к «прянику», отлили на стены и вернулись прочь. Кто в масквабад, кто в Берлинотурецк. Уайт-пауэр-революшн не то, чтобы не состоялась – но отложилась. Копит силы. Некоторые из участников той вечеринки ныне мотают сроки – кто по 20 лет, а кто и полный пыжик…

А я ухитрился пролететь арбузной коркой… Лёгкие, но одновременно весомые облака сдвинулись (горние на лазоревом) – и я снова вспомнил…

А первые московские скинхеды собирались… много где собирались – эти жесткие и острые, а иногда просто тупые ребята. Одной из основных точек сборки была консерватория. (Некоторые даже бывали внутри). Консерва стоит на улицегерцена (именно так, в одно слово, называли её тогдашние обитатели), рядом была Манежка (еще помнящая антитоталитарное ликование конца 80-х, бронетехнику 91-го и омоновские коробки-черепахи кровавого 93-го. И которой еще предстояло стать местом погромов 2002 и восстания правой молодежи в 2010…). Рядом были корпуса университета, рядом был Арбат, рядом была Лубянка с круглосуточной торговлей любыми наркотиками. В консерватории долгое время размещался музыкальный магазин, бомбануть который я однажды спровоцировал своего камарада – страстного филофониста, музыканта и, разумеется, нищего (на тот момент) подонка. Сматывая удочки после дела, мы пулями летели по улицегерцена, а в висках стучало Lust for life. Пробежать нам надо было метров 100 – до арки, ведущей в сложную систему дворов. Нырнём в этот лабиринт – и поймать нас смогут только случайно. Мы успели. Нырнули.

Если эта яма окажется вдруг воздаянием за мою биографию, то копать мне предстояло до бесконечности.

…Много позже мы подружимся с отцом Георгием и однажды вместе встретим столичное утро – приехав в родной для нас город затемно. Естественно, прошли мы и через Манежку. Я вспоминал «восстание Спартака», а святой отец делился воспоминаниями своей юности. Человек предыдущего поколения, он был фарцовщиком и валютчиком – и, также как и я, считал эти переулки заслуженно своими.

– А от КГБ-шников мы тогда через дворы тикали, – увлеченно рассказывал пастырь добрый. – Тут, знаешь, на Никитской, тогда она улица Герцена называлась, была такая арка… Вот в нее если заскочить…

– …то тебя и с собаками не найдут, – закончил я фразу, невежливо перебив монаха. – Знаю я эту арку.

– Да откуда тебе знать? – замахал руками святой отец.

– Отец Георгий, спорим?! – не по-уставному ответил я.

Всё в этом мире теснее и ближе, чем нам самим кажется. И Господь – тоже ближе. Смотрит за каждым, терпеливо ожидая, сможет ли чадо стать иным, сделать усилие и измениться. Кто-то об этом не думает, кто-то считает, что всегда успеется. Но.. сейчас позднее, чем ты думаешь.

Отец Георгий успел это понять. Те, кто знает его по монастырю, удивляются его терпеливости и часто принимают её за слабость – редко когда отец откажет страждущему, всегда готов принять на постой непутевого и подлечить болящего (да, именно в том самом смысле) Думают, по мягкодушию батюшка выдает рублишки на похмелочку. Они просто не видели, как отец однажды защищал крупную сумму из монастырской кассы от озверевших с «боярышника» пришельцев. Ему переломали все, что можно переломать – но кассу отец отстоял. Меня там рядом не было – но, думаю, отбившись, отец улыбнулся прежней своей «центровой» московской улыбкой. Так, как будто он успел добежать до подворотни на улице Герцена.

Не прост отец Георгий… Однажды ко мне бомондные друзья приехали, святой отец с ними коротко переговорил и благословил всех (он вообще жаден до общения и любопытен к человеческим историям, лицам… Кажется, даже просто к голосам). Но общение вышло скомканным – пастырь наш вел сто дел одновременно (в монастыре он выполняет функции эконома, инкассатора, толкача и прочее неисчислимое), часто отвечая на телефонные звонки.

– Видали, какой у него телефон?! – не знаю, чем и зачем похвастался я потом друзьям.

– Что телефон… – ответили искушенные в вопросах лакшери товарищи, – у него чехол стоит столько же, сколько сам телефон.

– И ботинки примерно плюс столько, – добавил еще один эксперт.

Отец Георгий готов свой телефон в любой момент подарить. Как и ботинки. (Что регулярно и проделывает. Такие фокусы с отношением к материальным предметам в исполнении бывшего валютчика вызывают коллапс мозга – ну так в Красной Гвардии служило больше царских офицеров, чем в Белой армии. Вот и отец Георгий перешёл на другую сторону в своей личной войне. Кажется, даже с повышением чина).

…Я копал и копал, вспоминал и вспоминал – со дна своей ямы. А потом небо из прозрачно-гжелевого стало палеховым, а потом жостовским: день закончился. Наступила ночь. У меня покраснели пузыри на ладонях, странно выгнулась, одновременно приобретя неприятную жесткость, спина – но меня подкидывало и потряхивало. Воспоминания не отпускали. Да и спать совершенно не хотелось. И таинственные монастырские менеджеры мне помогли, как могли (наверно, они были шестикрылы и исполнены очей) – с получасовым перерывом на отдых меня отправили в собор, под который я только что вёл подкоп. Но теперь я оказался не снизу, а сверху – под куполом, даже внутри него. У самого лика Спаса нашего. Бог смотрел на меня внимательно и неотрывно, спрятаться от этого взора было некуда. Буквально: сборной солянке из наиболее духовитых парняг поручили демонтировать строительные леса, поднимавшиеся до самого соборного верха. Тогда было еще не понятно (мне), что парни делятся на ревностных прихожан, трудников и послушников – и тем более не понимал, какой группе я принадлежу, и в какую мне предстоит передвинуться в дальнейшем. Просто с профессиональной жадностью наблюдал за незнакомой мне средой, выделял манеры и словечки – ну и помогал, по мере сил.

Я не боюсь высоты (и вообще страх потерял) – но демонтажом высотных конструкций мне довелось заниматься впервые. Мне не хватало монтажного пояса и фартука мастерового, мне не хватало знаний и физических сил… Мне вообще всего не хватало – особенно рук или хотя бы ног. Чем хвататься и за что держаться на высоте в 20 метров – я просто не знал. Банального инструмента тоже не хватало. Один из братьев попросил гвоздодёр – призывно помахав от противоположной стены.

«…Если кинуть, то он наверняка не поймает – вниз спускаться придется…» – отчетливо помню я свою мысль, после которой перебежал через собор по перекинутой диагонально доске. И только потом глянул вниз. А потом рефлекторно вверх. На меня смотрел Бог.

А одновременно с нашей гопой на лесах сидели девушки. Или это были тётушки? Или матушки? Или игуменьи? Не разберешь, короче – все они были одеты несколько фундаменталистски: к православным дресс-кодовым юбкам/платкам добавлялись брюки под юбки, а у некоторых были закутаны еще и лица (у кого респиратором, у кого просто платком). Сестры во Христе заканчивали роспись стен собора.

Возле одной из этих закутанных фигур мне приходилось пробегать особенно часто. Сначала приходилось – а потом стал закладывать петли. Я не видел её лица, фигуры, волос – видел только руки, в которых она держала кисть и палитру. И взгляд. По сторонам она не смотрела – она смотрела в упор в расписываемую ею стену. Но не на штукатурку в полуметре от своих зрачков – то, что она разглядывала и, видимо, сразу копировала движениями кисти, находилось несоизмеримо дальше и было несопоставимо по масштабам с фреской, со стеной, с собором, даже с самим монастырем.

Про людей говорят: «глаза светились». Или «лицо сияло». У неё светились руки, державшие мольберт и кисти. Может, и глаза тоже светились, и лицо сияло – мне было не видно. И я стал смотреть на светящиеся руки художницы-богомаза. Руки были красивые, и смотреть на них было приятно. И фрески, на которые она наносила последние штрихи, мерцали взаимно.

– Вот бы с ней познакомиться, – подумал я. Мысль для мужчины в мужском монастыре была не просто неуместная – она была сотрясающая идея. Но мы все равно познакомились – не этой ночью, а потом.

…Я курил перед клубом, в ожидании концерта моей любимой группы. Она подошла сама – мы встретились глазами издалека, и она пошла на мой взгляд, прямо и просто. Смотрела приветливо и, кажется, была готова улыбаться. А я был готов проглотить сигарету. Курить рядом с такими глазами было кощунственно. А еще она оказалась заметно выше меня ростом. Проще говоря, это была очень красивая девушка. А говоря точнее – яркая. Я понял, с чего меня так петляло ночью в соборе.