Гуманариум

И тут жонглер раздвоился. Я медленно, ползком подобрался к нему почти вплотную, метров на пять, не больше, и понял, что стал свидетелем родов. Тело родительницы сдулось, обмякло, повисло складками и потускнело, а пара новорожденных блестели тугими боками, белые кольца ярко выделялись на их шоколадно-коричневой шкуре, и они, вытянув хоботки, принюхивались к пучкам мха на берегу. Наконец, детеныши бодро засеменили прочь от воды и шарики, разбившись на две части, стянувшиеся в сферы, эскортом двинулись за ними. Когда детеныши, проколов хоботками ветколист, насытились, шарики сомкнулись вокруг них вплотную и жонглеры улетели. Родительница осталась на берегу одна.

Я подождал еще немного, ожидая, когда шарики вернутся за родительницей, но прошло полчаса, а никого не было. Странно, подумал я. Уже начинается прилив и роженице не поздоровится – на мелководье полезут хищники и сожрут ее как сардельку. Возможно, они решаются на рождение потомства в конце своей жизни и сейчас я буду наблюдать естественное ее завершение. Я уселся на песок и стал ждать. Мне почему-то неприятно было думать, что мамашу могут съесть, пока она еще жива, и приготовился отгонять хищников от нее, пока она спокойно не умрет. Но прошел час, а смерть все не наступала. Вода прибывала на глазах и, не выдержав, я встал, подошел к вяло шевелящемуся в воде тельцу и, осторожно взяв жонглера под брюхо, понес ее к папоротнику, у которого недавно кормились детеныши. Положив ее на мох, я почтительно отошел на пару метров.

Она полежала несколько секунд неподвижно, потом встала на нижние четыре лапы, повернулась ко мне, верхние лапы вдруг сложила на брюхе и замерла, медленно похлопывая когтепальцами левой лапы по правой. Я вгляделся в потускневший рисунок ее обвисшей шкуры и вскрикнул: «Это же ты!»

Она как-то странно повела головой по сторонам, как слепоглухой, который не видит и не слышит, но чувствует движение воздуха и пытается понять – что это делается рядом с ним. Я снова взял ее на руки и, поднеся к ветколисту, погладил по голове, приговаривая «попей, тебе надо наверно». Она мягко высвободилась, постояла, будто раздумывая, и, тяжело развернувшись, пошла в сторону берега, медленно переставляя лапы. Не хочет, сказал я себе озадаченно, и пошел за ней. Умом я понимал, что вмешиваюсь в процесс, о котором совершенно ничего не знаю. Может, после родов, передав плазменные шарики наследникам, они проходят через метаморфоз и становятся морскими животными, уходят жить в океан. А может, просто погибают во время прилива именно так, как я и думал – ее должны сожрать. Но для меня эта мысль была невыносима. Я так устал от одиночества, что рад был даже этой животине и готов был помогать ей выживать, лишь бы снова не оставаться одному. Я снова взял ее на руки и пошел прочь от берега.

Так я стал нянькой-компаньоном старого жонглера, лишившегося своей «огненной саранчи», служившей ей защитой, домом, средством передвижения, общения и бог знает чего еще.

5.

Я никогда не общался со слепоглухонемыми людьми, а уж с не-людьми тем более, потому многое мне пришлось выдумывать самому, на ходу.

Начали мы с того, что однажды вечером, накормив Тоту, как я ее назвал, я дал ей в лапу камешек. Она замерла, пытаясь понять, зачем я это сделал, и тогда я дал ей в другую лапу два камешка, в третью – три, в четвертую – четыре. Тота, подержав камешки в лапах, сложила их горкой и вернула мне один, потом три, потом пять камешков. Я продолжил игру, вернув ей семь штук и ждал, что она вернет мне девять, подразумевая ряд нечетных чисел, но она вернула мне одиннадцать. Ага, понял я, простые числа. Я сходил на берег и, набрав там еще камешков, дал Тоте тринадцать штук, потом семнадцать. Она сложила их кучкой перед собой, положила отдельно два камешка, обвела их кругом и положила рядом четыре. Я взял три камешка, лапой Тоты обвел их кругом и положил рядом шесть камешков. Потом, взяв ее лапу, ткнул ею внизу под кругом точку и добавил еще три камешка, всего получилось девять. Это было возведение в степени… Таким образом мы добрались до логарифмов, но когда дело дошло до высшей математики, разговор застопорился, потому что она начала показывать мне то, что я не понимал, к обоюдному огорчению.

Огорчение она показывала мне телом, так же, как и я: нужно было сесть, ссутулившись, свесив руки или лапы и сцепив кончики пальцев или пальцекоготков. Радость и удовольствие мы показывали друг другу тоже одинаково – я выпрямлялся, два раза легонько хлопал и два раза поглаживал ее по тому месту на теле, где росли верхние лапы, а она проделывала то же самое с моим плечом, когда я сидел, или с моей поясницей, если я стоял, потому что выше она не дотягивалась.

Потом мы перешли к еде, воде, растениям, насекомым и так далее. Я использовал для общения нечто похожее по смыслу на смесь азбуки Морзе и алфавита Брайля. Трудно пришлось с отвлеченными понятиями, но я не торопил ее, меня пока устраивало наличие понятий «хорошо» и «плохо».

Когда наступила зима, Тота, как мне показалось, заболела. Она отказалась от еды, уменьшилась в размере вдвое и покрылась густой вязкой слизью. Я с тревогой наблюдал за ее состоянием и порой тормошил ее, пытаясь понять жива она или нет. Каждый раз ее неподвижность пугала меня до боли в сердце, и каждый раз, ощутив слабенькое пожатие ее лапки, я облегченно выдыхал, едва касаясь, отстукивал по ее спине «хорошо» и на некоторое время оставлял ее в покое. Впрочем, поначалу ее так же беспокоило, когда я засыпал, но потом она поняла, что для меня нормально на несколько часов оставаться неподвижным и не идти на контакт. Наконец, когда стало по-настоящему холодно, Тота свернулась колечком, слизь, покрывавшая ее тело, загустела как воск, и, из последних сил простукав по моей ноге «спать», она замерла, крепко прижав лапы к животу и став похожей на ту «картошку», которую я когда-то подобрал у Ганимеда. Я понимал, что сейчас ничего не надо делать, но все-таки набрал кучу гнилых ветколистьев и насыпал их поверх Тоты, не забыв сделать воздуховод в этой куче.

Как и в прошлую зиму, я почти все время сидел в горячем источнике, напивался, но уже не так отчаянно, как раньше, и частенько приходил к Тоте, просто посидеть рядом с ней. Пускай она сейчас не могла разделить со мной обед или поболтать о чем-нибудь, но одна мысль о том, что у меня теперь есть кто-то, кому я нужен, уже делала меня если не счастливым, то, по крайней мере, спокойным, и придавала мне сил и надежду на то, что, когда Тота выйдет из спячки, все будет хорошо. Как именно будет хорошо, я не знал, но надежда на это у меня появилась благодаря Тоте.

Но надежды мои не оправдались. Когда пришла весна, Тота не проснулась.

Я долго ждал, когда она очнется, потом, не выдержав, раскопал истлевшие листья и вытащил тельце Тоты на свет. Воск с ее шкурки осыпался, она вытянулась и не шевелилась. Я отнес ее к воде, подумав, что, возможно, купание поможет ей очнуться. Но, искупав ее и положив на теплый песок, через некоторое время я почувствовал запах гниения. К ее тельцу потянулись мелкие насекомые. Я сел рядом с ней и заплакал. Потом, умывшись и отогнав насекомых, поймал двухвостку и попытался сжечь останки Тоты. Ее шкурка горела плохо, сжималась, как целлофан, коптила и дымилась. Тогда я отнес ее в лес и, выкопав яму, похоронил. Просидев рядом с могилкой, я встал и пошел куда глаза глядят. Глаза мои глядели на закат, и я опять оказался на берегу озера.

Я бездумно кидал в воду камешки и думал о том, что я никогда отсюда не выберусь и что жизнь моя мало отличается от существования животного. Есть, спать, бродить по окрестностям, вспоминать свое небогатое событиями прошлое, вот, собственно, и все, что мне остается, потому что прекратить это насильственным путем у меня не хватает силы воли.

Я приходил на берег еще несколько дней подряд, вспоминал наши с Тотой «уроки», спал, тосковал. Сам не знаю почему, но меня тянуло туда, где я, пусть ненадолго, но нашел хоть какое-то подобие общения. Одиночество хорошо, если ключ в воображаемой двери вставлен с твоей стороны, тогда оно называется – свобода. Но если у тебя нет возможности открыть эту дверь и выйти, тогда свобода становится мучительным пленом.

Однако, тосковать мне пришлось недолго. К счастью, местный год тут в три раза короче земного, и уже через пару месяцев, в конце лета, я опять стал свидетелем родов. В этот раз рожениц было две. Первый жонглер приземлился для родов неподалеку от того места, где это сделала Тота прошлым летом, второй – чуть подальше, метрах в двадцати от первого.

Как и тогда, новорожденные жонглеры улетели, оставив мамаш на берегу. Сначала я не хотел подходить к ним, потому что понимал, что спасать их бесполезно, они все равно умрут, не сейчас, так зимой. Но я не мог заставить себя просто уйти. Они были живы, и я не хотел видеть или просто знать, что когда я уйду, их сожрут или они просто утонут. Я так не мог.

Подобрав первого жонглера, я удивился, когда понял, что он пытается защищаться – он несколько раз довольно чувствительно ткнул меня хоботком в руку и, если бы хоботок не был тупым и коротким, видимо, стершимся от старости, он проткнул бы мне ладонь, как шилом. Я, как мог, успокоил жонглера, осторожно поглаживая ее по спине. Она извивалась, пытаясь вырваться из моей руки, скребла по рукаву моей спецовки когтепальцами, но силы были неравны, и вскоре она смирилась со своим положением. Тогда я пошел и подобрал второго жонглера и отнес их обоих к папоротнику, чтобы они поели.

К моему удивлению, они никак не пытались общаться между собой и вели себя так, словно узнали о существовании друг друга только что. Мне казалось это странным, потому что раньше, наблюдая за жонглерами, летающими в сферах, я видел, что они действуют всегда очень слаженно и даже осмысленно. Но зная, что скоро придет зима и у меня остается совсем мало времени до того, как они уснут навсегда, я начал общаться с ними, как прежде с Тотой.

С Гутой и Бедой мы прошли путь от подсчета камешков до «хорошо» и «плохо» в два раза быстрее, чем это было с Тотой. Бедой я назвал ту, что пыталась кусать меня, а Гутой вторую. Да, у них были разные характеры, и, если бы они были людьми, я бы сказал, что они были личностями. К каждой из них нужен был свой подход. С Гутой мне было легко, она была покладистой и дружелюбной. С Бетой было сложно, она частенько садилась в позу «отстань», замыкалась в себе, но когда была в хорошем настроении, находила способы донести до меня информацию так, что я понимал ее быстрее, чем Гуту. И еще у нее было чувство юмора. Могу поклясться, что несколько раз она насмешила меня специально. И, чувствуя, что я смеюсь, она похлопывала меня по колену знаком, который мы определили как «смешно». В человеческом понимании они были слепы и глухи, но каким-то способом видели электрическую активность моего мозга и реагировали на нее.