Чумные ночи

Карантинная станция на острове Камаран в те годы была самым большим карантинным учреждением в мире как по занимаемой площади, так и по количеству людей, которое она могла принять. Рассказывая, как впервые оказался там семь лет назад, когда в дни хаджа^[65] там вспыхнула эпидемия холеры, доктор Нури не мог сдержать волнения. В тот первый раз он порой плакал, видя, в каком бедственном положении находятся паломники, особенно те, что прибывали из Индии и с Явы, по большей части на дряхлых, изношенных, под завязку набитых людьми судах под британским флагом. Впоследствии ему предстояло наблюдать еще более ужасные условия на всех кораблях, приходящих из индийских портов. Английские транспортные агентства в Карачи, Бомбее и Калькутте требовали от паломников приобретать билеты в обе стороны, однако в те годы каждый пятый индийский мусульманин, отправляющийся в хадж, умирал в пути или не мог вернуться по другим причинам.

Доктор Нури видел пассажирский пароход вместимостью четыреста человек, идущий из Бомбея в Джидду^[66], – на его борту находилось более тысячи паломников, набившихся как сельди в бочку, притом что билеты стоили весьма недешево! Некоторые особенно жадные капитаны распихивали пассажиров по самым неприспособленным для этого, невероятным местам – вплоть до плоского навершия капитанского мостика; те бедолаги, что ухитрялись на него встать, потом уже не могли согнуться и сесть, а те счастливцы, которым сразу удалось сесть или даже лечь, после уже не решались встать, чтобы не лишиться своей привилегии. И дамат Нури сел на пол, чтобы показать жене, как сидели паломники.

Всякий раз, когда судно карантинной службы медленно приближалось к очередному такому ветхому, ржавому, раскаленному от солнца кораблю, готовому, казалось, вот-вот пойти ко дну, с палуб, из иллюминаторов, изо всех отверстий на доктора Нури смотрели бесчисленные мужские лица, и ему становилось тоскливо и даже жутко. Когда же он в сопровождении военных поднимался на борт, чтобы произвести досмотр, ему сразу же становилось понятно, что все горизонтальные поверхности корабля покрыты сидящими и лежащими людьми, которых на самом деле раза в три больше, чем видно со стороны, и что все плывущие из Индии паломники измождены и разбиты, а многие уже сейчас больны.

Доктор Нури рассказал, что порой продирался сквозь плотную толпу паломников до капитана с помощью вооруженных стражей. В ответ на вопрос жены он уточнил, что многие суда были даже не пассажирскими – грузовые пароходы, где сидячие места не предусмотрены изначально. Спускаясь в трюм, доктор Нури ощущал в бескрайнем зловонном мраке шевеление сотен людей и слышал, как некоторые из них стонут или бормочут молитвы; другие же только молча смотрели на него с любопытством и страхом. В трюмах было так темно, что докторам из карантинной службы запрещалось спускаться туда после захода солнца.

– Дальше рассказывать не буду, не хочу повергнуть вас в уныние.

– Прошу вас, не скрывайте от меня ничего!

Почувствовав, что люди, о которых он рассказывает, кажутся его жене нищими и убогими, доктор Нури не мог не открыть ей глаза на истинное положение дел. Многие из паломников были – по меркам своих стран – довольно богаты. Некоторые из них, чтобы отправиться в хадж, продали свои поля или дома, другие годами копили деньги, третьи, несмотря на тяготы и дороговизну путешествия, сызнова пускались в дорогу. За последние двадцать лет благодаря развитию пароходного сообщения и падению цен на билеты количество паломников к святым местам ислама увеличилось в несколько раз и приблизилось к четверти миллиона в год. Впервые в истории такое огромное множество мужчин из всех уголков мусульманского мира, от Явы до Марокко, встречались, знакомились, общались друг с другом. Дамат Нури рассказал, как однажды в праздничный день наблюдал целый город из шатров и солнечных тентов, где собрались паломники, и добавил, что, по его мнению, султану («вашему дяде»), который желает использовать ислам и свой титул халифа как козырь в политической игре, очень приятно было бы увидеть такую захватывающую картину.

– Мне нравится, что вы хотите внушить мне любовь к моему дяде, – проговорила Пакизе-султан. – Вы благодарны ему за то, что именно по его воле мы с вами познакомились, не так ли?

– И по его воле мы отправляемся на Мингер, чтобы расследовать убийство. Вы не правы, обвиняя своего дядю в смерти Бонковского.

– Хорошо, тогда я больше не буду так говорить, – согласилась Пакизе-султан. – Но продолжайте же свои рассказы о холере. Вы можете рассказать мне всё, даже самое горькое и страшное.

– Я не решаюсь. Как бы после этого вы не стали бояться меня, как бы не разлюбили!

– Напротив! Больше всего я люблю вас именно за вашу самоотверженность в тяжелейших обстоятельствах. Скорее же расскажите мне самую страшную историю!

Супруги вышли на палубу, и доктор Нури рассказал своей рожденной во дворце жене о самодельных уборных, привязанных к фальшборту. Немногочисленные гальюны на пароходах, набитых паломниками, как бочки – сельдью, либо были сломаны изначально, либо ломались в первый же день плавания, поскольку невежественные пассажиры не знали, как ими правильно пользоваться. Тогда изобретательные капитаны-европейцы привязывали канатами с внешней стороны фальшбортов импровизированные подвесные люльки, которые и служили отхожим местом. На любом корабле, идущем из Индии в Хиджаз, у этих уборных постоянно выстраивались длинные очереди, в которых вспыхивали ссоры и драки; некоторые бедолаги, справлявшие нужду ветреными ночами, когда в Аравийском море поднимались волны, не удержавшись, летели вниз, где их поджидали голодные акулы. Иные предусмотрительные и опытные путешественники могли не покидать трюма, поскольку прихватили с собой ночные горшки и ведра, содержимое которых выливали из иллюминаторов в море. Однако в шторм иллюминаторы задраивали, и тогда нечистоты из переполненных горшков и ведер от качки выплескивались на пол. Доктор Нури рассказал о зловонии, в котором запах трупов незаметно скончавшихся от холеры пассажиров смешивался со смрадом нечистот, и надолго замолчал.

– Пожалуйста, продолжайте, – промолвила наконец Пакизе-султан.

Они вернулись в каюту, и доктор Нури затронул тему, которая, как ему казалось, не так сильно огорчит его жену, – стал рассказывать о паломниках из Северной Африки. Эти паломники, которые отправлялись в хадж из Александрии, Триполи и других портов с молитвами и торжественными церемониями и проходили по пути через Суэцкий канал, путешествовали в более спокойных и здоровых условиях. Однако доктору Нури случалось видеть, как и на таких судах из-за самоуправства пассажиров, охочих до угощений и не желающих следовать правилам, вспыхивали болезни. Паломники-арабы и сопровождающие их слуги устраивали трапезы на палубах этих кораблей, идущих с запада и сравнительно более комфортабельных, уписывали оливки, сыр и лепешки с мясом, а некоторые чревоугодники даже умудрялись найти на переполненной палубе уголок, чтобы соорудить мангал и жарить шашлык. Доктор Нури поведал своей жене о случае, который наблюдал своими глазами в Александрии: сотрудник английской карантинной службы, явившись на такой корабль, приказал сопровождавшим его солдатам выбросить мангал и некоторые другие вещи в море, вслед за чем вспыхнула яростная перебранка.

– А теперь скажите, пожалуйста, кто здесь виноват и кто неправильно себя вел?

– Конечно же, на корабле, находящемся в карантине, нельзя без разрешения есть фрукты и овощи! – ответила Пакизе-султан, сразу сообразившая, к чему клонит муж.

– Однако и у англичанина не было права швырять в море чужие вещи! – произнес дамат Нури тоном учителя, растолковывающего урок. – Задача карантинного служащего заключается не только в том, чтобы силой принудить к соблюдению запретов, но и в том, чтобы убедить людей соблюдать их по собственной доброй воле. Хаджи^[67], чей мангал выкинули в море, стал врагом тому грубому и высокомерному англичанину. Он назло ему не будет соблюдать запреты, и карантин потеряет свою действенность. Именно из-за этих свойственных английским чиновникам грубости и высокомерия вспыхнуло восстание в Бомбее. Кареты, перевозящие больных, забрасывали камнями, англичан убивали на улицах среди бела дня. Теперь вот, чтобы не дать повода к новому восстанию, англичане уже не говорят, что холеру несет река Ганг.

– Раз так, то мы, когда покинем Мингер, не будем останавливаться в Бомбее, а отправимся сразу в Китай, – заключила Пакизе-султан.

Глава 10

Супруги уснули в обнимку. Утром, когда неумолчный шум корабельной машины слегка стих, они вместе вышли на палубу. В первых лучах солнца, восходящего справа по борту, на лазоревом горизонте возникла черная тень острова Мингер. Дул легкий ветерок, от которого у них обоих слезились глаза. Возвышающийся над морем темный силуэт острова становился все отчетливее.

Теперь поднимающееся выше и выше солнце озаряло розовым светом восточную сторону острова – Белую гору и острые, скалистые вершины начинающегося за ней хребта; западная же сторона выглядела темно-фиолетовой, почти черной. Многие художники, что побывали здесь начиная с 1840-х годов, взволнованные этим пейзажем, спешили запечатлеть его на холсте, а путешественники не жалели поэтических эпитетов, чтобы описать его в своих путевых заметках. Чем ближе к Мингеру подходил «Азизийе», тем волшебнее становилось зрелище, представавшее глазам его пассажиров.

Когда Арабский маяк уже различался невооруженным глазом, капитан взял курс прямо на гавань, и пейзаж, который одни называли сказочным, а другие – грандиозным и даже устрашающим, обрастал все новыми подробностями.

Величественная крепость, сложенная из розоватого и белого мингерского камня, башни с навершиями странных очертаний и виднеющиеся за ними дома и мосты из того же камня теперь производили еще более сильное и чарующее впечатление. Доктор Нури и Пакизе-султан смотрели на зелень, кое-где покрывающую скалы, на белые стены и красную черепицу и ощущали, что от города исходит какое-то странное свечение.

Колагасы, которому было поручено охранять племянницу султана, тоже вышел на палубу и любовался пейзажем.

– Не могу сдержать волнения, эфенди! – вдруг сказал он. – Я ведь родился и вырос в Арказе.

– Какое замечательное совпадение! – воскликнул доктор Нури.

– Может быть, это и не совпадение, – проговорил колагасы, стараясь смотреть только на доктора, поскольку опасался, что, обратившись напрямую к Пакизе-султан, вызовет недовольство ее мужа. – Может быть, наш повелитель, его величество султан, знает, что я с Мингера, и именно по этой причине изволил включить меня в делегацию.

– Его величество очень многим интересуется, очень многое знает и ничего не забывает! – подтвердил доктор Нури.

– Что на острове вам больше всего нравится? – поинтересовалась Пакизе-султан.

– Мне нравится здесь всё, эфенди, – дипломатично ответил колагасы, – но самое замечательное на Мингере то, что мне всё здесь знакомо и всё по мне.

«Азизийе» обогнул с юга маленький скалистый клочок суши, известный в народе под названием остров Девичьей башни. Здесь в белом симпатичном сооружении венецианской постройки когда-то селили людей, пережидающих карантин. Теперь уже можно было получше разглядеть Арказ, самый большой и известный город острова, его холмы, крыши, розовые стены, даже зеленые мазки пальм и синие пятнышки жалюзи. Постепенно обрисовались и три купола – символы венецианской, греческой и османской эпох в истории Мингера. Купола католической церкви Святого Антония и православного собора Святой Троицы, расположенных в восточной части города, а также купол Новой мечети, построенной на ближайшем к морю более-менее высоком холме западной, сравнительно низкой части, находились на одном уровне. Взоры пассажиров все ближе подходившего к городу корабля были прикованы к силуэтам этих трех полусфер, запечатленным на картинах столь многих западных художников того времени. Однако господствовала над пейзажем (если не брать в расчет Белую гору) огромная крепость, построенная крестоносцами. Эта светло-розовая цитадель, словно бы преграждающая, подобно великану-разбойнику, путь кораблям, что заплыли в здешнюю область Восточного Средиземноморья, нареченную европейцами Левантом, напоминала всем, кто смотрел на нее, о том, что уже очень давно – не то что в сказочные времена, а и в предшествующие им – на острове жили, трудились, сражались и безжалостно убивали друг друга сыны рода человеческого.

Через некоторое время на общем фоне проступили строения поменьше, отдельные дома и деревья, обозначилось движение жизни на улицах и площадях. Вот резиденция губернатора, украшенная балконом с колоннами, неподалеку – новый почтамт, греческий лицей и строящаяся часовая башня. Капитан приказал застопорить машину, и в наступившей тишине пассажиры «Азизийе» почувствовали, что все здесь особенное, не такое, как везде: солнечный свет, зелень пальм и смоковниц, синева моря. Пакизе-султан вдыхала аромат цветущих апельсиновых деревьев, и ей казалось, будто она и ее спутники приближаются не к городу, стоящему на пороге эпидемии чумы и кровавых политических конфликтов, а к дремлющему под солнцем приморскому поселению, в котором уже сотни лет ничего не происходит.

Особой суеты на городских улицах, освещенных утренним солнцем, не наблюдалось. Окна особняков, выстроившихся на берегу у подножия крутых холмов, зеленых от древесной листвы, были еще закрыты, жалюзи опущены. В гавани стояли только два грузовых корабля, один французский, другой итальянский, да несколько небольших парусных шхун. Доктор Нури отметил, что на кораблях не подняты карантинные флаги, а на берегу не видно ничего, что говорило бы о принятых карантинных мерах. Взглянув же налево по ходу «Азизийе», на западный берег залива, где за кое-как сколоченными, заброшенными причалами громоздились старые и новые таможенные здания, ночлежки для бедняков и убогие, ветхие домишки, доктор сказал себе, что здесь, возможно, вспыхнет один из очагов эпидемии.

Его стоявшая рядом супруга завороженно смотрела вниз, на таящиеся глубоко под бирюзовой водой скалы, на стремительных шипастых рыбок размером с ладонь, на зеленые и темно-синие водоросли, схожие с изящными цветами; она вглядывалась в море так, словно перед взором проходили воспоминания ее собственной жизни. В зеркальной глади воды ярко отражались розовато-белые (в большинстве своем) и желтовато-оранжевые здания, деревья самых разных оттенков зеленого, крепостные башни и свинцово-серые купола церквей и мечетей. До слуха Пакизе-султан и доктора Нури долетал легкий плеск, с которым острый нос «Азизийе» резал море. На какое-то мгновение стало так тихо, что люди на палубе различали даже пение петуха, лай собак и ослиный рев.

Капитан дал два гудка. Каждую неделю на Мингер заходил всего один пароход из Стамбула и по два парохода из Измира, Александрии и Салоник, так что появление не предусмотренного расписанием корабля обратило на себя внимание всего Арказа. Звук гудка, как обычно, отразился эхом от городских холмов. Колагасы почувствовал оживление на знакомых с детства улицах. По набережной, вдоль выстроившихся на берегу гостиниц, транспортных агентств, ресторанов и кофеен ехал экипаж; выше, за деревьями, на проспекте Хамидийе, где находились резиденция губернатора и почтамт, развевался османский флаг. На коротком, уходящем круто вверх по склону Стамбульском проспекте, том, что соединяет набережную и параллельный ей проспект Хамидийе, виднелись редкие прохожие. Колагасы радостно было, пусть издалека, видеть их шляпы и фески. Рекламные плакаты Оттоманского банка и агентства Томаса Кука, которые он видел в прошлый свой приезд на остров, по-прежнему были на месте. Появилось и кое-что новое: на крыше одного из отелей воздвиглись огромные буквы его названия, «Сплендид палас». Родительского дома, где колагасы провел все свое детство, из гавани видно не было, но приземистый минарет маленькой мечети Благочестивого Саима-паши в самом начале спускающейся к рынку улочки уже удалось разглядеть.

Арказский залив – это естественная гавань, береговая линия которого изгибается почти правильным полумесяцем. Величественная крепость, возведенная на юго-восточной оконечности этого серпа, некогда сама заключала в себе целый город с гарнизоном, подобно замку Святого Петра в Галикарнасе, нынешнем Бодруме, или тому, что крестоносцы построили на Мальте. Однако, несмотря на огромные размеры каменной твердыни и естественный характер гавани, соорудить пристань для больших современных судов все никак не получалось. Собранные на скорую руку причалы, с которых тридцать лет назад, в золотые деньки торговли мингерским мрамором, каждый день грузили камень на пароходы, идущие в Измир, Марсель и Гамбург, для современных кораблей не подходили. А после того как семь лет тому назад небольшой русский корабль сел на скалы, пытаясь пришвартоваться к одному из этих причалов, пассажирским пароходам, размеры которых в те годы неуклонно росли, было запрещено заходить в гавань.

Как и все пассажирские суда, прибывающие в Арказ, «Азизийе» с грохотом бросил якорь у входа в залив и стал ждать. В детстве колагасы обожал этот момент. Пароход привозил на остров свежую почту, новых людей, новые истории о том, что происходит в мире, новые товары для лавок и магазинов; вместе с ним в город приходило радостное оживление. Едва корабль бросал якорь, как за дело брались многочисленные лодочники, чьей задачей было доставить на набережную пассажиров, их багаж и прочие грузы. У каждого лодочника в подчинении состояла целая команда гребцов и носильщиков, и эти команды соревновались друг с другом, кому удастся перевезти на берег больше людей и грузов и заработать больше денег.

Заслышав пароходный гудок, Камиль, сын Махмуда, ученик военной средней школы, и его друзья, подобно многим другим детям и взрослым, спешили на набережную посмотреть на тамошнее столпотворение. Зная, что лодочники стремятся обогнать друг друга, ребята спорили меж собой на миндальное курабье из пекарни Зофири или на пропитанный розовым сиропом чурек с грецким орехом, какая лодка первой доберется до корабля. Порой на море поднимались волны и лодки на миг пропадали из виду, отчего у всех душа уходила в пятки, но потом снова показывались, неуклонно продвигаясь вперед. На набережной тем временем толпились встречающие (с чадами и домочадцами), слуги, носильщики и те, кто собрался отбыть с острова. Когда же на берег прибывали пассажиры парохода, их принимались осаждать гостиничные портье, гиды, извозчики и носильщики, норовящие без спроса подхватить их багаж; тут же ошивались всякого рода мошенники, карманные воришки и нищие. Чтобы положить этому конец, губернатор Сами-паша распорядился отправлять для встречи пассажирских пароходов военные патрули. Однако толку от них было немного, и каждый раз на набережной царила все та же сумятица, сопровождающаяся перебранками и потасовками.

Предаваясь воспоминаниям, колагасы одновременно следил за тем, как Пакизе-султан храбро, хоть и цепляясь за руку супруга, спускается по трапу в лодку, и размышлял о том, что толпа, пыль и шум на набережной могут обеспокоить ее высочество. В прежние годы, бывало, некоторые нахальные мальчишки, завидев на берегу европейского путешественника или богатого араба, принимались паясничать перед ними в надежде выклянчить денег. Они тоже могли доставить принцессе неудобство. Однако, когда лодка приблизилась к причалу, колагасы заметил, что на набережной наведен небывалый порядок, и понял, что власти вилайета, проявив особое уважение к родственнице султана, подготовили для нее торжественную встречу.

Губернатор Сами-паша уже три года как не покидал Мингер, однако благодаря газетам и время от времени заглядывающим на остров удачливым друзьям был в курсе стамбульских слухов и сплетен и всегда узнавал, пусть и с запозданием, какой паша из-за той или иной оплошки попал в опалу; какому министру и как удалось завоевать расположение Абдул-Хамида; за чьего сына его величество собирается выдать очередную свою дочь, которой пришло время выходить замуж; какие страхи и подозрения одолевают султана в последнее время и кого в какую страну назначили послом. Вот и о том, что месяц назад Абдул-Хамид выдал трех дочерей своего старшего брата – «лишившегося рассудка» и отрешенного от власти султана Мурада V – за людей, не занимающих никаких важных постов, Сами-паша тоже слышал и читал опубликованные в газетах официальные сообщения на сей счет. Дошло до его сведения и то, что супруг младшей из сестер – талантливый врач-эпидемиолог.

Дабы устроить первой в истории дочери султана (пусть и бывшего), которая выехала за пределы Стамбула, достойную ее титула торжественную встречу, Сами-паша велел начальнику гарнизона отправить на набережную военный оркестр. Офицеры на острове были по большей части людьми необразованными, а то и неграмотными, выслужившимися из рядовых. После нашумевшего Восстания на паломничьей барже, которое вспыхнуло в результате неудачной попытки введения карантинных мер, Абдул-Хамид приказал перебросить на Мингер из Дамаска две роты сирийских солдат, не знающих турецкого. Два года тому назад один молодой капитан, сосланный на остров за дисциплинарный проступок, от скуки решил организовать военный оркестр – как в Стамбуле, только куда скромнее. А когда капитана помиловали и вернули в столицу, Сами-паша, готовившийся в прошлом году отпраздновать двадцать пятую годовщину вступления Абдул-Хамида на престол, велел оркестру продолжать репетиции, прибегнув к помощи преподавателя музыки из греческого лицея по имени Андреас.

Вот потому-то Пакизе-султан и ее супруга при вступлении на землю острова Мингер встретили звуки марша «Меджидийе», сочиненного в честь отца правящего султана. Затем оркестр сыграл марш «Хамидийе», прославляющий самого Абдул-Хамида. От бодрой музыки у всех, кого томил страх перед надвигающейся эпидемией, стало легче на душе. Носильщики, зеваки, привлеченные в гавань пароходным гудком бездельники, наблюдающие церемонию издалека извозчики, лавочники, торговцы, работники почтамта, жители окрестных домов, выглядывающие из окон и с балконов, – все на миг ощутили радость и веселье. Постояльцы гостиниц на набережной и Стамбульском проспекте, европейцы и путешественники, пьющие утренний чай на свежем воздухе, а также некоторые местные богачи в своих особняках, привстав с кресел, пытались сообразить, что означает это внезапное выступление военного оркестра. Тем временем зазвучал третий мотив – веселый военно-морской марш «Бахрийе», сочиненный еще в детском возрасте гениальным музыкантом, шехзаде Бурханеддином-эфенди, которого Абдул-Хамид любил больше других своих сыновей (всего их было восемь) и никогда не отпускал далеко от себя.

После долгих лет тишины и мира в Арказе и на всем острове вот уже два года было неспокойно, и люди устали от постоянных стычек, убийств и дурных предзнаменований – а тут еще и слухи о чуме. Когда заиграла музыка, угрюмые лица христиан и мусульман смягчились, и обнадеженный губернатор Сами-паша истолковал это так, что мингерцы, устрашенные опасным развитием событий, которое, как на других средиземноморских островах Османской империи, грозит перерасти в открытое противостояние между крестом и полумесяцем, отнюдь этого не желают и ждут от властей – и в первую очередь от него, губернатора, – решительных мер, способных восстановить недавние мир и спокойствие.

Сами-паша приветствовал сошедшего на набережную дамата Нури и представился. Губернатор так и не смог определиться, как вести себя с Пакизе-султан, чтобы не возбудить подозрений у Абдул-Хамида. По здравом размышлении он решил сообразовываться с тем, как поведет себя ее муж.

Женившись на представительнице Османской династии, дамат Нури быстро научился принимать как должное помпезные церемонии и нескончаемый поток похвал и лести. Его не слишком удивил военный марш, грянувший на набережной, едва они с женой выбрались из раскачиваемой волнами лодки, хотя протоколом это и не было предусмотрено. Он также пропустил мимо ушей долгие поздравления губернатора с женитьбой. В скором времени вновь прибывших окружила толпа людей, наперебой говорящих по-гречески, по-французски, по-турецки, по-арабски и на мингерском языке. Сами-паша приготовил для своих гостей то самое бронированное ландо, в котором разъезжали Бонковский-паша с помощником, и приставил к ним целую армию опытных охранников – других, не тех, что упустили Бонковского. Эти усатые стражи, с виду настоящие громилы, не могли не привлекать внимания, так что, пока ландо, свернув с набережной, катило вверх по склону, прохожие в шляпах и фесках замедляли шаг и с любопытством глядели на его пассажиров. В любом, даже самом развитом провинциальном городе Османской империи (за исключением Измира, Салоник и Бейрута) человек в шляпе и галстуке непременно оказывался христианином. Доктор Нури знал об этом по опыту, а его жене это сразу же подсказала интуиция. И оба они поняли, что мусульмане в Арказе живут не здесь, не на главных проспектах рядом с роскошными отелями, а где-то в других местах, на окраинах. Теперь доктор Нури смотрел на Арказ как на город, который скоро будет охвачен мором и станет свидетелем страшных событий; но он ни с кем не мог поделиться этой тайной.

Проезжая по Стамбульскому проспекту, супруги с интересом разглядывали из окошка бронированного ландо европейского вида здания на Стамбульском проспекте: отели, рестораны, конторы транспортных агентств и сосредоточенные на восточной стороне большие магазины, в которых торговали одеждой, галантерейными товарами, обувью, привезенными из Измира и Салоник тканями, посудой и мебелью, а также книгами. (В единственном на острове книжном магазине «Медит» можно было приобрести издания на греческом, французском и турецком языке.) Торговцы уже растянули над витринами уберегающие от солнца разноцветные полосатые тенты. Супруги дивились роскошной зелени тенистых садов и разнообразию их растительности, которое отнюдь не исчерпывалось пальмами, соснами, липами и лимонными деревьями. Кружил голову аромат синих, фиолетовых и розовых роз. Манили, чаровали узенькие, извилистые улочки-лестницы, пробиравшиеся между скалами наверх или же спускавшиеся вниз, в укромные уголки города у самого берега речки. Маленькие церковки, мечети с одним минаретом, увитые плющом домики с деревянными эркерами, венецианские особняки с готическими окнами, византийский акведук из красного кирпича… У дверей и окон посиживали, наблюдая за прохожими, сонные старики и ленивые кошки; глядя на эту картину, Пакизе-султан и ее муж чувствовали, что этот мир им куда лучше знако́м и близок, чем Китай, нарисованный их воображением. Из-за пустынности улиц и того, что все вокруг выглядело таким скромным и маленьким, а еще из-за страха перед чумой им казалось, будто они попали в таинственную сказку.

Сами-паша успел подготовить для новобрачных покои в собственной резиденции, однако сообщил, что, если там им покажется недостаточно удобно, позже можно будет перебраться в другое место, где по его распоряжению тоже все приготовили для приема высоких гостей. Доктор Нури и Пакизе-султан решили, что здесь, так близко к центру власти, будут чувствовать себя в безопасности.

Резиденция губернатора Мингера была построена на средства, выделенные специальным распоряжением Абдул-Хамида в 1894 году, в те дни, когда он топил в крови армянские восстания^[68]. Это было внушительное двухэтажное здание в стиле неоклассицизма, с колоннами, арками, эркерами и балконом, производившее должное впечатление и на богатых господ в шляпах, явившихся в центр города за покупками и по-гречески беседующих с продавцами, и на бедняков, лишившихся работы после закрытия мраморных каменоломен и без дела шатающихся по набережной и проспекту Хамидийе, и на крестьян, приехавших в Арказ по делам. Люди, взиравшие на богато украшенный, изящный фасад, на большой балкон, с которого столь удобно было обращаться к народу, и на главный вход с белыми колоннами и широкой лестницей, вполне могли счесть, что распадающаяся Османская империя еще сильна и искренне прилагает усилия к тому, чтобы выглядеть сразу и верной исламу, и современной. Губернатору Сами-паше было приятно, что племянница султана и ее супруг поселятся в том же доме, где жил и работал он сам.

Едва войдя в выделенные им покои, состоящие из двух комнат, Пакизе-султан сразу почувствовала, как приятно там пахнет розовым мылом и деревом. У окна, из которого открывался замечательный вид на крепость, гавань и город с его чудесными садами, стоял столик. Взглянув на него, Пакизе-султан вспомнила, что в последние свои дни в Стамбуле, после счастливых событий, враз изменивших ее жизнь, она получила в подарок от сестры Хатидже стопку конвертов, две пачки роскошной писчей бумаги и изящный письменный прибор из серебра. «Милая моя Пакизе, – сказала Хатидже-султан любимой младшей сестренке при расставании, – ты едешь в Китай, в далекую сказочную страну, кто знает, что́ тебе там предстоит испытать и увидеть! Пообещай писать мне обо всем, что будет с тобой происходить. Смотри, сколько я даю тебе бумаги, – так пиши же побольше, и каждый день!» И Пакизе-султан пообещала любимой сестре сообщать ей обо всем, что увидит, услышит и переживет. Потом они обнялись и немного поплакали.