– Война опускает вас до неизмеримого уровня низости. Это не животный уровень, не равняйтесь на них, вы их не заслуживаете. Продолжая войну, мы продолжаем падение. Человечество обязано стремиться к миру, иначе мир превратится в сплошную вакханалию: я захотел – я убил. Жизнь имеет цену! А война её обнуляет. А когда в человеке нет фундаментальных ценностей, кто же он тогда?

Неразборчивые слова вырываются у Яроша, но их совсем не слышно, они заглушены всеобщим громом одобрения.

– Нам незачем воевать! – рьяно соглашается Рихард. – Зачем мы вообще слепо ведём эту линию смертей? Пора заканчивать!..

– Пора очнуться уже! – кричит кто-то вместе с ним.

– Да, чего стоит повернуть назад, домой?..

И эту фразу Рихард не договаривает: Ярош, весь красный от ярости, хватает одной рукой его за грудки, а другой отвешивает тяжелую оплеуху так, что слышен щелчок челюсти. Опомнившись, Рихард пинает его коленом в живот; двое седых солдат цепляются за зачинщика драки, другие – стремительно оттаскивают на безопасное расстояние Рихарда.

– Дезертир! – неистово вопит Ярош, сотрясаясь в попытках вырваться и дать новый бой, озирается по сторонам, как волк, пойманный в капкан. – Сволочи, где ж вас таких блаженных понаходили? Всё к дому тянетесь, мамкиного подола вам на фронте не хватает! Привыкли к теплу и не знают, что оно государством дано! Вы ж за страну свою в первую очередь стоите! Вы должны гордиться, а не сопли распускать! А вы ноете, не жалко вас сразу под трибунал, под расстрел. Чего медлить? Всё одно – с такой философией подстрелят вас на передовой как скотину. Или, ещё хуже, перейдёте на чужую сторону. От таких подонков нужно сразу избавляться.

Он тянется к карману, и в руке его на секунду хладно блестит револьвер.

– Что ты творишь! – в ужасе орёт на него старый солдат и с трудом заводит ему руки за спину.

Все подскакивают с мест, ошеломленные, переглядываются. Он намеревался стрелять!.. Пятеро людей валят Яроша с ног и прижимают к полу; он глухо рычит:

– Своё Отечество вам бы только критиковать, вы жалеете чужаков, в зад их целуете… Думаете, что они к вам так же относятся? Так же пекутся о вас?! Да плевать они на вас хотели! В вашем представлении они – ангелы, конечно! Как бы не так! Они вас там десятками косить готовы, как чумных кобелей, а вы им в ноженьки, в ноженьки! Гниды! Ну вперёд, вперёд, марш к своим Томми, бегите к синезадым французским окопам! Они-то вам покажут радушие, окажут тёплый приём. Думаете: уйдёте от своих, чужие вам кров предоставят? И у них вы будете отбросами, так и останетесь крысами!

Пара солдат подхватывает его и выносит из комнаты.

– Проветрись, – бросает кто-то ему в след.

Наступает секунда звенящей тишины, полной замешательства.

– Как мне быть уверенным, что через день я не получу от него пулю в затылок? – бурчит один из новобранцев.

– Неужели он хотел выстрелить?

– А ты не видел?

– Конечно хотел! Вовремя отдернули.

– Усыпить бы его, как бешенную собаку.

– Так и пена из рта скоро пойдёт.

– Его застрелить надо. Во зверь!

– Такой убьёт и спать спокойно ляжет.

– А нам теперь как спать спокойно?

От глубокого потрясения меня лёгким толчком отвлекает Август. Он бледен, как полотно.

– Где Рихард? – спрашивает он.

Я ищу его взглядом и хмурюсь, предчувствуя неладное – тут его нет. Однако, выйдя в тёмный коридор, мы сразу же натыкаемся на него. Он смотрит в пыльное окно.

– Ты аккуратнее выбирай слова, – советует ему Август, становясь рядом. – У него, видно, с головой не всё в порядке.

– Понял уже.

– Не хило он… – протягиваю я, рассматривая ушибленную часть его лица; на ней чётко вырисовывается контур ладони, различимый даже в таком мраке.

– Жалко, что нас расцепили, – бросает Рихард. – Досталось бы и ему.

– Ты больше не встревай в это, – тревожно смотрит на него Август. – Что бы он ни говорил – не ведись. Хуже будет.

Он лишь безразлично кивает, молча глядя в окно на чёрный ковёр земли, убегающий вдаль вместе с бесконечной полосой леса.

Всю ночь я ворочаюсь и не могу уснуть. Меня по кусочкам съедает тревога. Мысли мои хаотически метаются от одного предмета к другому: то я размышляю о человечности, то переношусь домой, и сердце пускается вскачь, готовое вырваться наружу и покинуть эту дыру, чтоб снова обрести покой; или мелькают в воображении картины прошедшего вечера: крики, суета, револьвер; не покидают меня слова Шетелиха, всё вертятся на уме; порой задумываюсь о Джордже; иногда проскальзывают идеи о письме домой, и опять меня охватывает волнительное чувство. Лишь постоянное беспокойство никуда не уходит, словно держа вахту у моей койки.

Светлеет. Яснее становятся очертания нар; по стене к полу еле заметно сползают тени.

Я отворачиваюсь от стены и замечаю, что Августа тоже мучает бессоница: он часто моргает, глядя в потолок.

Чувствую, что лежать уже нет мочи, и тихо спрыгиваю на пол.

– Ты куда? – шепчет Август, свесившись с койки.

– Пройдусь, – отвечаю я. – Не спится.

Он тоже спускается и выходит со мной.

Ранее утро встречает нас синим густым туманом и морозным воздухом. Солнце ещё не взошло, но горизонт уже загорается желтоватыми отсветами.

Мы не спеша направляемся к лесу; я опускаю тяжёлую голову, гудящую от множества мыслей. Земля сырая, рыхлая, озвучивает чавканьем каждый наш шаг.

– Погляди! – в пол голоса восклицает Август.

К нам, с такой же медлительностью, приближается силуэт. Скоро мы распознаем Яроша. Он спокойно бредёт, не обращая на нас никакого внимания, и курит, выбрасывая клубы дыма из-под усов.

– Он гулял всю ночь? – чуть слышно удивляется мой спутник, а я пожимаю плечами:

– Видимо.

Силуэт проходит мимо, скользнув по нам взором и не обронив ни слова.

Лес окидывает нас своей густой тенью. Под ногами ломаются опавшие тонкие ветви. Мы находим широкий пень и, спиной к спине, присаживаемся.

Высоко над деревьями пролетает горлица и заунывно ухает.

– Мне плохо, – нарушает молчание Август. – Меня душит страх. Я здесь не нахожу себе места… Убить кого-то?.. Я так не могу. Даже если передо мной будет животное, подобное Ярошу. Не выстрелю.

Спиной я чувствую, как он дрожит.

– Солдаты говорили мне, что страх всему научит. Не верю им… Я не просто не могу убивать, нет, – я не хочу. Не хочу видеть этот ужас…

– Понимаю, – вздыхаю я.

– Если я не умру, то и жить не смогу после этого. Никогда… Лучше уж застрелиться самому!

Я оборачиваюсь к нему; глаза его красные, по блеклым щекам текут слезы. Он переводит на меня взгляд полный боли и мольбы.

– Зачем всё это?.. Уже завтра, Вилли, завтра…

Уткнувшись лбом в моё плечо, Август сотрясается в бесшумных рыданиях. Сочувственно глажу его по голове, не находя утешительных слов; сам я близок к такому же состоянию.

– Мир, говорят, скоро, – проглотив ком в горле, всё же произношу я.

Август не отвечает, только тихо шмыгает носом. В этот момент он мне сильно напоминает ребёнка, каким он, в общем-то, был всегда. Я чуть улыбаюсь и говорю:

– Помнишь, как мы однажды всю ночь блудили по лесу, когда маленькие были? Рихард наплел нам чепухи о лесных эльфах, и мы ринулись их искать. А ночью ливень пошёл. До сих пор помню, как мы оба, с ног до головы в грязи, промокшие, вот так же садимся на пень, а тучи уже прошли, и небо над нами звездное, чистое, в рамке хвойных ветвей.

– Помню, – несколько успокоившись, бормочет он. – Нам потом хорошо досталось от родителей.

Я смеюсь, и он тоже.

– Надо домой написать, – вспоминает Август и поднимается, отряхивая брюки.

Вместе мы возвращаемся в бараки. Тусклое солнце на половину показывается из-за горизонта. Многие уже давно встали. Слышен ропот сонных ленивых бесед.

Август забирается на нары и достаёт из сумки бумагу.

Я же решаю проведать Джорджа и направляюсь к знакомой мне двери в самом конце коридора. На удивление, она не заперта. Мне становится не по себе, но я перешагиваю порог и спускаюсь по ступеням.

Во тьме ничего не видно, поэтому я негромко зову:

– Джордж?

Нет ответа, точно вернулись предыдущие дни его абстрагированности. Но как только мои глаза привыкают к темноте, я понимаю, что здесь никого нет. Джордж исчез.

Сперва меня окатывает страхом, но тут же предположение рождается в моей голове: он сбежал! Охотно веря самому себе, я расплываюсь в улыбке и с облегчением поднимаюсь.

Какое же счастье люди находят в удаче других, особенно если они лично способствуют этой удаче! Жаль, конечно, что мы не попрощались, однако у меня есть его адрес. Мы ещё обязательно встретимся, за это время я выучу английский, и мы будем разговаривать без проблем. Детская радость переполняет меня, я готов мурлыкать, как довольный кот. А Эрих твердил, что это невозможно!

Только я о нём подумал, он тут же появился в коридоре и направился ко мне, словно давно меня искал.

– Чего это ты светишься? – подозрительно спрашивает Эрих, опешив.

Я оглядываюсь и тихо сообщаю:

– Джордж сбежал.

Но слова эти не производят на него эфекта. Лицо его лишь привычно мрачнеет. Его серьёзность на момент оттесняет моë ликование, и я в недоумении наклоняю голову.

– Что не так? Говори! – приказываю я, уж позабыв о том, что секунду назад был самым счастливым на свете.

– Кто-то видел, как вчера вечером, после ссоры с вами, Ярош увел с собой пленного с завязанными руками и глазами. Этим утром он вернулся без него.

Сердце моё проваливается. Я хватаюсь за грудь и судорожно сжимаю рубашку трясущейся рукой. Мне нужно задать ему вопрос, но язык мой немеет.

Он не сбежал, не сбежал… Я догадываюсь, что с ним произошло, но не могу в это поверить.

– Где… где Ярош? – хриплю я, весь дрожа.

– Тише, успокойся! – говорит Эрих и сжимает мои предплечья, ведь у меня подкашиваются ноги.

Собрав силы, отталкиваю его и вваливаюсь в спальное помещение. Ярош спокойно спит на нарах, храп его смешивается с гулом солдатских голосов. Я подхожу к нему и пинаю бок, отчего он сваливается на пол, зажатый между койкой и стеной.

– Тварь, животное! – я кричу, но не слышу себя: в ушах гудит от гнева и боли, будто голова вот-вот взорвётся.

Ярош пытается подняться и поливает меня благим матом. В злобе обезумев, я хватаю рядом стоящий табурет и замахиваюсь, но меня удерживают со спины.

– Вы сговорились всё что ли? – ругается какой-то солдат, сжимающий мои запястья. – Ну что за люди!

В конце концов Ярош выбирается из-под кровати, и его тоже берут под руки.

– Ты что творишь?! – шипит он на меня.

– Куда ты вчера увёл пленного? Что ты с ним сделал? Где он?

Мой голос превращается в сплошные рыдания, смешанные с рёвом. Вояка же неожиданно смеется, очевидно, в высшей степени довольный собой. Я не могу вынести его улыбки! Она рвёт мне душу…

Его отпускают, он слишком спокоен для драки. Ярош с омерзительной лаской прикасается к моему плечу и благоговейно протягивает:

– Ах, я знал, что вы породнились! Ты хочешь слышать всё?

Горло моё сжимается, словно меня душит петля, перед глазами пляшут чёрные круги. Я уже вижу смутно из-за пелены слез. Но я упорно смотрю на него и жду.

– Этот тихоня мог знать план нашего передвижения, у меня не оставалось иного выбора. Не переживай, твой Томми долго не мучался. Одна пуля и всё готово.

Чернота окончательно заволакивает взор; я не чувствую ног.

Краски на горизонте смешиваются с мраком. Я сижу у входа в бараки и чищу сапоги: весь день, вооружась лопатой, я раскал по лесу в поисках тела Джорджа… и нашёл его тогда, когда собирался повернуть назад. Он лежал в неглубоком овраге лицом вниз, со связанными покрасневшими запястьями. Голова его была плотно перевязана тряпкой, а на затылке запеклась кровь. Ярош, без сомнений, выстрелил со спины и пнул его. Я развязал Джорджу руки, голову и похоронил его под молодым кедром. Вернувшись, сразу написал письмо семье Джорджа, указав известный мне адрес.

Сейчас же, выскребывая грязь с моих подошв, я чувствую, что весь дух во мне вышиблен, точно мощным ударом.

Возвращаюсь внутрь и забираюсь на нары. Непривычная тишина поселяется меж нами: никто не говорит, каждый сосредоточен и напряжён. Наши рюкзаки уже готовы и лежат на койках, со стороны ног. Некоторые проверяют противогазы на наличие дефектов. Все как один решают лечь пораньше, однако я долгое время не могу уснуть. Усталость всё же побеждает, и я забываюсь тревожным сном.

Около полуночи меня будит возня: Рихард обувается и перекидывает сумку через плечо.

– Куда это ты? – протирая глаза, шепчу ему.

Он оборачивается на меня и молчит. Затем, понурившись, чуть слышно бурчит:

– Домой.

Пелена сна и изнеможения сковывает мой мозг, и у меня нет сомнений: либо Рихард шутит, либо мне это снится. Опять откидываюсь на койку.