О
важности
говорить
тише
Часом позже в маленькой квартире на Бельшас отдернулись шторы, точно приглашая в комнату само солнце. Через грязное окно на улицу взирали любопытные детские глаза, недавно наслаждавшиеся красивыми снами, а теперь – размытыми дождем мостовыми и небом, снова облаченным в траур; дул западный ветер и нагонял дым с фабрик на восточные районы города.
Тома наблюдал за тем, как белые облачка исчезают в серой массе, распространявшейся от угольных столбиков; казалось, что на них держалось все небо.
Кошка, мурлыча, запрыгнула на подоконник и потерлась пушистым лбом о щеку ребенка.
– Смотри, Колетт, – обратился он к подруге своего одиночества. – Видимо, даже Бог сегодня задохнется от копоти.
Урчание в животе прервало мысли. Тома вышел из спальни в зал и сразу же заметил тарелку и кружку на письменном столе. Неизменная записка лежала рядом. Еда и напиток периодически менялись – порой Гаэль приносил чай и омлет, молоко и вафли, сухари, лепешки или кашу; сейчас же он оставил какао с галетами. Но постоянным, незыблемым пунктом была записка. Любящий брат всегда клал ее на видное место, а Тома читал каждый раз, несмотря на то, что выучил ее наизусть.
«Доброе утро! Надеюсь, тебе понравится сей небольшой перекус. Приятного аппетита! Деньги на обед найдешь в кармане сюртука, будь осторожен на улице, не заговаривайся с незнакомцами.
Я очень постараюсь прийти пораньше!
Уже скучаю.
Гаэль».
Ребенок принялся за еду, время от времени подкармливая кошку; та благодарно терлась о его босые ноги. Допив какао, Тома стремительно подбежал к окну. Он переворошил взором улицу и, обрадовавшись, проскакал к шкафу с одеждой, набросил сюртук старшего брата, служивший полноценным пальто для маленького Тома. Подвернув рукава, он отворил дверь и напоследок осмотрел комнату с порога; кошка, запрыгнув на стол, доедала остатки галет. Мальчишка запер ее в квартире, а сам слетел вниз по ступенькам и покинул дом.
Прохладный ветер встретил его со всей сердечностью, жаля порозовевшие щеки и нос. Не удостаивая вниманием такого рода неудобства, Тома перешел на другую сторону улицы, оставив пыл позади и сменив его на некую собранность. Ему было свойственно проявлять веселость лишь в одиночестве, либо с Гаэлем. В обществе поведение ребенка приобретало все оттенки серьезности, губы редко складывались в улыбку, а лицо носило невозмутимую маску флегматичности. Гаэль достаточно быстро подметил эту особенность в малыше и списал ее на воспитание, полученное, видимо, в хорошей семье; однако он никогда не спрашивал прямо: его удерживал страх пробудить в Тома неприятные воспоминания, а ревностное рвение быть единственным любимым братом и заменять всех только усиливало его опасения.
Черная двуколка тянулась, поскрипывая колесами; тощая лошадь склоняла морду чуть ли не до самой земли и, чавкая копытами с налипшей грязью, волоклась, даже не подгоняемая хозяином. Ей на встречу неожиданно выехала карета, запряженная тройкой бодрых испанских жеребцов. Те заржали, недовольные видом встреченного сородича, как показалось бы поэту, но животные не способны к презрению, в отличие от людей; их возмущение вызвал резкий рывок кучера, наряженного в расшитую золотыми нитками алую ливрею с галунами.
– Освободи дорогу, бестолочь! – вскричал он, разбудив возницу двуколки; улица была слишком узка.
Тот от неожиданности дернул поводья и захлопал глазами. В ужасе различив герб на галунах кучера и дверцах кареты, бедный извозчик загнал свою лошаденку на тротуар и спрыгнул с козлов, стянув с головы картуз. Карета понеслась дальше во весь опор, вздымая брызги грязи и при этом чудом сохраняя собственную чистоту и великолепие. Хозяин двуколки раскланялся с удаляющейся тройкой, украдкой восхитившись безупречной статностью лакея, сидевшего на запятках.
Карета добралась до улицы Лилль и скрылась за поворотом.
Тома, остановившийся на тротуаре рядом с взгроможденной туда лошадью, с интересом глядел на нее сверху вниз. Ее серые ноги даже с налипшей грязью казались костлявыми.
– Убирай свою клячу! – требовали прохожие, вынужденные выходить на мостовую, огибая двуколку.
– Чего стал? Езжай!
Не возражая, в наипокорнейшем безмолвии, возница в спешке ухватился за поводья и вывел животное с тротуара.
Неожиданно вспомнив цель своей прогулки, Тома осмотрелся. Юркая тень завернула на улицу Варен, и мальчик пустился вслед за ней. На углу он настиг парнишку в короткой телогрейке и с черным беретом, нахлобученным на затылок.
– Мармонтель! – позвал Тома и поравнялся с ним. – Куда идешь?
Тот удивленно вздернул брови и, не убавляя шага, ответил с забавной ухмылкой:
– А ты не испугаешься?
– Зачем я должен пугаться? – пытаясь приноровиться к быстрой ходьбе, недоумевал ребенок.
– Я иду на кладбище Монпарнас.
Его спутник лишь вопросительно наклонил голову.
– Просто так, – с улыбкой заявил Мармонтель. – Мне хочется найти известных людей… Может быть, и моих предков. Как мне помнится, кто-то из них был санкюлотом, – обернувшись на собеседника, он спросил: – Ты же знаешь, кто такие санкюлоты?
Тома утвердительно кивнул.
– Откуда?
– Мой старший брат много о них рассказывал, – пояснил мальчик. – А ты откуда знаешь?
– Я читал о них.
В глубине души Тома был удивлен сей фразой, ведь и подумать не мог, что такой оборванец умеет читать; он надеялся, что ни единая его эмоция не выползла из-под маски серьезности, дабы не обидеть друга.
– Так вот, – пожав тощими плечами, фыркнул Мармонтель, замечая паузу изумления. – Грамоте я тоже обучен.
Щеки Тома вспыхнули.
– Кто тебя научил? – робко задал вопрос он.
– Один из кузенов, еще давно. Даже не помню в каком городе… – пара загоревшихся глаз впилась в ребенка. – Малек, ты знаешь Сен-Жюста?
«Малек» задумался, стараясь вспомнить, но парнишка ждать не стал.
– Преданнейший друг Республики и народа!
– Друг народа? Я думал, это Марат.
– Да, да… – закивал Мармонтель, скептически сощурившись. – Его так называют. Но мне чувствуется, будто люди ему были отвратительны.
– А что же с Сен-Жюстом? – напомнил еле поспевающий собеседник.
– Ах да! Он родом из Блеранкура, как и я, – с гордостью добавил мальчишка. – Люди же всегда хотят найти хотя бы одну схожесть меж собой и своим кумиром.
Резко притормозив, Мармонтель схватил за воротник летящего со всех ног Тома, который чуть не оказался на дороге перед едущей телегой.
– Ба! Несешься как ужаленый, – пожурил его старший и, перейдя дорогу, набрал прежний темп.
Двое детей проворно проскальзывали между прохожими, не переставая вести беседу. Справа от них раздавалось цоканье копыт.
– Знаешь, на Мартиньяк заселился один незнакомец, – неожиданно перевел тему Мармонтель. – От рассвета до темноты бродит, только его и встречаю. Мне стало интересно, кто он такой и откуда, но акцент его не выдает. Говорит, мне кажется, как парижанин. Хотя я уверен: я его раньше не видел, он не местный.
Равнодушный к рассказам о незнакомцах, Тома заинтересовался другой вещью:
– Ты умеешь различать акценты?
– Конечно! Проще простого! Это сильно различимо, разве ты не замечал сам? – удивился парень. – Вот у тебя, например, совсем не парижский говор, но ты стараешься. И все же! Клянусь, тот человек не из Парижа.
– Почему? – подал голос друг. – Он мог жить здесь ранее, еще до тебя, а теперь возвратиться.
Непреклонный Мармонтель покачал головой.
– Нет, из него парижанин, как из тебя – англичанин.
Тома, улыбнувшись столь неподходящему сравнению, взглянул на своего провожатого. Тот погрузился в мысли, не осознавая сказанного. Тома решил внести ясности в диалог:
– А я и вправду из Англии.
Ошеломленный взгляд тут же впился в него. Спутник даже замедлился, предавшись мыслям.
– Ба, по тебе не скажешь… – бросил Мармонтель спустя минуту молчания.
– Мы лишь появились в одном городе примерно в одно время, – просто истолковал Тома, пожав плечами.
Словно не слушая его, парнишка поправил съехавший на лоб берет и тихо засвистел.
Здания высились над путниками, казалось, давили на них всем грузом стен, повидавших разноликую жизнь; точно старые вояки, они свысока наблюдали за резвыми детьми, вприпрыжку спешащих к столь интересному месту.
– Правду говорят про туман? – снова заговорил Мармонтель, завершив мелодию. – Что ничего дальше двух шагов не видно?
Напрягая память, Тома медленно, с сомнением кивнул.
– Наверно, – в конце концов буркнул он. – Я не помню точно.
– А что помнишь?
Клочки воспоминаний омрачили лоб ребенка. Ему представились тонкие и нежные руки матери, ее голос вновь зазвенел в его ушах, оттесняя шум улицы. Он не забыл ее округлого, милого лица, излучающих свет голубых глаз, сладкого запаха ее любимых духов. Она так любила ирисы и прохладный вечерний воздух, ей нравилось уезжать за город и улыбаться позолоченным облакам.
Тома не забыл ничего, что связано с ней. Все осталось с ним, зарытым глубоко в сердце. Столько мыслей он похоронил в себе, тысячи, мириады! Однако он не мог сказать ни единого слова; звук застревал в горле, губы беспомощно сжимались. О ней ребенок скорбел молча, в одиночестве.
Предательские слезы размыли улицу перед ним. Отвернув лицо от друга, Тома утайкой протер глаза и сдержанным, поразительно ровным голосом вымолвил:
– У нас собаки были… Две борзые, два бигля и черный сеттер, – он скрыл подробности, что это был именно пес его матери, и добавил лишь кличку: – Норд.
– Скучаешь по прошлому? – живо, но без теплоты, поинтересовался Мармонтель.
– Нет, – честно признался мальчик. – Не из-за прошлого больно, а из-за людей. Но ничего ведь не изменить, к тому же мне и не хотелось бы что-либо менять. Я очень люблю Гаэля и чувствую себя счастливым с ним, – улыбка тронула его губы. – Даже счастливее, чем прежде.
Друзья повернули на улицу Бак; тень от маленькой тучи скользнула у них под ногами.
– Как думаешь, малек, сегодня будет дождь? Или это просто копоть? – перевел тему разговора старший.
Пожав плечами, Тома услышал приближающиеся шаги за спиной и обернулся, прежде чем его успели окликнуть. Мармонтель тоже остановился и сначала лишь бросил взгляд через плечо, а затем, ахнув, полностью повернулся.
К ним приблизился незнакомец лет тридцати на вид; русые, отливающие рыжиной волосы приминало серое кепи, из-под козырька которого блестели острые льдинки глаз. Одежда на нем отличалась кроем. Полы плаща развивались при ходьбе, а накидка ниспадала до локтей.
Отчего-то человек выглядел встревоженным. Подойдя к мальчикам, он точно позабыл слова и растерянно заморгал.
– Do any of you speak English?6 – в мольбе вопросил незнакомец.
Проникнувшись жалостью к нему, Тома учтиво поклонился и с готовностью произнес:
– At your service, sir.7
Надежда озарила человека, и с его лица, пронзенным мгновенным счастьем и признательностью, сошла дымка тревоги. Мальчик участливо выжидал, когда к иностранцу вернется дар речи.
– Please, help me. Do you know how to get… – человек запнулся и неуверенно выговорил: – Rue de la Chaise?8
Мармонтель незаметно приблизился к спутнику и сжал его локоть. Однако Тома успел заверить незнакомца:
– Sure, sir! You should turn right onto rue de Varenne, then turn right again and you will come to rue de la Chaise.9
– Thank you! – в порыве благодарности молодой человек сердечно пожал руку ребенку. – You saved me!10
Ощущая уколы в бок и очевидную взволнованность друга, «спаситель» продолжал держаться спокойно.
– You are welcome, sir,11 – вежливо сказал он.
Будто не собираясь уходить, медля, незнакомец окинул мальчика цепким взглядом, от чего того бросило в озноб; Тома отпрянул и высвободил руку из мертвенно хладных ладоней человека.
– May I know your name?12 – заискивающе ласково улыбнулся человек.
Мармонтель шарахнулся теснее к другу и с силой дернул его за рукав.
– Имя? Он спрашивает имя? Молчи, молчи! – зашипел он, буравя зрачками бледный лоб спутника, словно силясь пробраться в его мысли.
Тома отрешенно закачал головой, отступая на шаг от иностранца. Тот, заметив перемену в ребенке, собрался, отвесил поклон и, извинившись, удалился в указанном направлении.
Мальчики проводили его внимательным взглядом, застыв на тротуаре и преградив путь прохожим. Когда незнакомец скрылся, Мармонтель рванул друга за локоть и потащил его прочь бегом. Без пререканий, Тома побежал со всех ног рядом с ним.
Добравшись до Вавилонской улицы, они остановились на углу, чтоб отдышаться, и, завернув, снова ринулись сломя голову. Спустя минуту силы их окончательно иссякли.
– О чем ты с ним говорил? – припадая плечом к стене здания и жадно глотая воздух, слабо начал расспросы Мармонтель. – Что он хотел?
Мальчик рухнул рядом – ноги больше не держали.
– Он не знал как пройти к де ла Шез.
– Вот лжец! – выпалил старший и снял берет со взмокших черных волос. – Он туда десять раз на дню ходит!.. Почему он на английском говорил?
– Ну, видимо… – сомневаясь, протянул Тома. – Не знает французского.
Парнишка испустил смешок, осклабившись:
– Конечно! Как же он жил без тебя все эти дни? Да знает он французский, я же объяснял, что слышал, как он говорил, и причем как коренной парижанин!
Тома, поднявшись с земли, нахмурился.
– Это тот, кто на Мартиньяк поселился?
– Он самый!
Мутные опасения засели в голове ребенка. Незнакомое тревожное чувство стиснуло грудь и очернило мысли. Он с непониманием уставился на собеседника, желая чтоб тот вывел его из тумана неведения; однако для них обоих выходка прохожего оставалась загадкой.
Первым оправившись от потрясения, Мармонтель отлип от стены и натянул берет.
– К черту его! – отсек мальчишка. – Пошли дальше, а то впотьмах бродить будем.
И снова они зашагали рядом, продолжив путь; на этот раз, не развлекая себя разговорами, путники предались каждый своим думам и периодически оборачивались, всматриваясь в бредущих прохожих.
Узница
собственного
дома
Ровно и медленно ступая, Рене затворилась в себе. Ни единый звук улицы, завязшей в людях, не трогал ее слуха. Она не колебалась, не меняла траекторию и мерность шага, даже если ей следовало обогнуть мельтешащего путника. Ветер подталкивал ее, бредущую по земле, он уже унес в вихре ее мысли, а теперь силился увлечь за собой и саму девушку. Ее локтя порой касались кончики пальцев рядом идущей служанки; то был балласт для невесомого призрака.
Все же ни ветра, ни прикосновений не чувствовала Рене. Взгляд, то ли сонный, то ли пустой, устремлялся вперед без цели что-либо увидеть. Ее ноги помнили эту дорогу, и она бы смело могла идти вслепую; хотя уже на протяжении многих дней она, кажется, так и поступала.
Ровно месяц. Ровно месяц одного и того же пути, в один и тот же час, от вечера к вечеру. Ровно месяц с тех пор, как ей запретили выходить из дома одной.
О причинах девушка догадывалась. Сперва они ее будоражили, вызывали ярость и прилив неистового бунтарства. Но, бойко раскалившись, пыл так же быстро погасился страхом, а после – отчаянием. Как и все несчастные, овладеваемые этим недугом, Рене впала в меланхолию. Более ничем не интересуясь, она убивала время сном. Однако в ее сознании оставалась одна непотухающая искра – Франц. Ее сил хватало только на прогулки по Ла Файет и на тусклые надежды на встречу с ним здесь. На перекрестке – конечной точке ее пути – она замирала; внутри поселялась гнетущая горечь.
Вновь дойдя до пересечения нескольких улиц, Рене остановилась. С ней поравнялась служанка – молчаливая, бледная, с плотно сжатыми ниточками губ, абсолютная противоположность Полетт, которой не дозволено было прогуливаться со своей госпожой по причине большой к ней привязанности и мягкосердечности.
Рене, уже готовая направиться в обратную сторону, вдруг очнулась и всмотрелась вдаль. Фигура, идущая по Шоссе д'Антен, показалась ей столь знакомой, что ее сердце пропустило удар, не веря удаче. Придерживая подол платья, она заторопилась догнать знакомца, совсем позабыв о своей надзирательнице.
– Жозеф!.. Месье Бранш! – будто в мольбе воскликнула Рене.
Молодой человек нес воду; услышав свое имя, он обернулся, удивленный неожиданной встречей. На его лице, всегда каким-то образом излучающем доброту, сложилась улыбка. Он слегка замешкался, явно не зная, как обратиться к давней подруге, хоть друзьями-то они никогда и не были.
– Добрый вечер, мадемуазель Эрвье.
– Добрый вечер, – бесцветным эхом повторила она.
Собеседник насторожился и, серьезно вглядевшись в мрачные глаза девушки, отбросил беспечность.
– Что-то случилось?
Губы Рене дрогнули, но слова ее покинули. Обернувшись, она бросила служанке гневное «отойдите»; только когда та исполнила ее приказ, девушка заговорила:
– Да, случилось. Моей жизнью сейчас руковожу не я, и пока еще есть шанс все исправить! – ее срывающийся голос опустился до шепота; она еле сдерживала накипевшие эмоции.
Сильно старающийся понять хоть что-то, Жозеф не сводил с нее тревожных глаз.
– Боже, как бледна… – едва слышно прошептал он и добавил громче, с искренностью: – Я не вправе требовать объяснений, мадемуазель, но вы можете располагать мной. Могу ли я вам помочь?
– Да, – Рене усиленно закивала головой и, приблизившись, забормотала тише: – Все ли хорошо с Францем?
Словно ожидая этого вопроса, молодой человек быстро и утвердительно ответил.
– Тогда передайте ему, – слезы затуманили ее покрасневшие глаза. – Что мне очень нужно его видеть. Как можно скорее, срочно, сейчас…
– Не волнуйтесь, я все ему передам в точности! – в порыве сострадания Жозеф сердечно пожал влажную руку собеседницы. – Вы замерзли? – тут же спросил он.
– Скажите ему, что я в беде, – не слыша, просила она.
– Когда и куда он должен прийти?
Рене без раздумий изрекла:
– Завтра, точно на это место, в это же время.
– Он будет здесь, ручаюсь, – твердо заявил Жозеф. – Будьте спокойны, отдохните и наберитесь сил, мадемуазель Эрвье.
Позволив себе облегченно вздохнуть, она, исполненная благодарности, улыбнулась спасителю, как в последний раз улыбается светлому небу стоящий на эшафоте.
– Спасибо, – обронила она и наклонила голову. – Прощайте.
Но, прежде чем уйти, девушка обернулась и снова встретилась взглядом с замершим Жозефом. Для него словно прозвучал сигнал: он сорвался с места и быстрым шагом направился в сторону Сены, забыв про воду.
Мать
и
сын
Дым погасил прощальные лучи ушедшего солнца. В подступающей темноте он смешивался с облаками – угрюмыми глыбами, что недавно нежились в персиковом закате, точно холеные коты; краски покинули их, и облака превратились в скорбящих стражей ночи, ожидающих лишь рассвета.
Поток холодного ветра заставил Франца засунуть замерзшие ладони под борты сюртука. Юноша на мгновение зажмурился: ужасная головная боль усиливалась, непрерывно стучало в висках и в затылке.
«Скорее бы попасть домой,» – звенела единственная мысль, тревожившая его.
Понурившись, он шел так же уныло, как и брошенные тучи – его безмолвная компания.
Неожиданно Франц остановился. Подрагивая, он нахмурился, пронзенный иной болью. На ум ему пришел утренний инцидент с Леоном, до сих пор остро его волновавший. Не до конца понимал юноша свою вину перед другом. В целом, причина была ясна: Франц столь легко возложил бремя работы на сожителя, в своих детских грезах позабыв о настоящих проблемах; романтизм всегда раздражал Леона.
«Вряд ли он будет мне рад,» – молодой человек опустил отяжелевший взор.
Он сдвинулся с места, устало переставляя ноги. Теплый прием – все, что он хотел.
В полусне усталости Франц добрел до знакомого неприметного дома, и от вида шершавой стены тягуче заныло его сердце. Не успела его рука коснуться двери, как ему отворили. Из дома потянуло теплым воздухом и, отчего-то, ароматом хлеба.
– Здравствуй, мама, – жар растопил улыбку на лице пришедшего.
С трепетом встретившая его старушка посторонилась, пропуская сына в дом, и заперла дверь. Ее щеки подрагивали – она улыбалась в ответ; в кротких взорах светилось по-детски наивное счастье. Франц обнял ее худые плечи, чувствуя такой знакомый запах волос.
– Давно не заходил… – без упрека прошептала мать. – Занят был, да? Как же ты?
Высвобождаясь из объятий, молодой человек виновато понурился.
– Правда, давно, – вырвалось у него. – Прости.
Франц прошел к единственному креслицу и осторожно опустился, медленно оглядываясь по сторонам, изучая глазами родную обстановку, дорогие сердцу вещи. Пальцы перебирали нитки на вязаном пледе, узор которого навеки отпечатался в его памяти. В окне наливалось синевой небо; оно тоже обернулось старым знакомцем, ведь все тот же вид рисовался за стеклом. Годы и шли, может быть, но будто позабыли о крохотном местечке, и, ощущая себя совсем маленьким, Франц не мог наглядеться на все, что его окружало.
Он и не заметил, что старушка удалилась. Как только приготовился он ее окликнуть, она сразу же появилась, неся в руках глиняный горшочек.
– Вот, поешь, – произнесла она, поставив горшок на стол. – Каша из бобов. Еще не разлюбил?
Качая головой, Франц не мог насмотреться на мать. Она казалась столь хрупкой в окутавшем ее мраке, будто лишь видение, лишенное всего материального. Золотой свет лампы красил ее руки и вьющиеся волосы. Выдвинув ящичек стола – письменного стола, что раньше служил по назначению и принадлежал отцу Франца, положительно образованному господину, а теперь использовался в качестве кухонного, – старушка достала оттуда десяток крупных каштанов.
– Вчера вечером их принес один мальчик, право, не знаю, где он их отыскал, но сказал, что это тебе.
Франц с удивлением поглядел на неожиданный подарок и усомнился:
– Он так и сказал? Принес мне?
– Да, – закивала мать. – Сказал: «Передайте “большое спасибо” месье Ларошелю».
Он хмыкнул и принялся за кашу.
– Они свежие? – с полным ртом пробормотал он, с интересом изучая каштаны. – Удивительно. Нужно их поскорее приготовить.
Старушка оживилась:
– Завтра приготовлю, ты придешь тогда?
Пережевывая слегка горьковатые бобы, Франц помедлил с ответом, задумавшись. Стыдливый взор пригвоздился к холодному полу. Он оттер со лба пот – отчего-то стало жарко – и отодвинул горшочек.
– Очень вкусная каша, – проронил он и повел плечом. – Не знаю, честно… Но ты ешь сама, зачем же меня ждать?
Ничего не ответив, мать собрала каштаны и положила их обратно в ящик. Кинув случайный взгляд на сына, она ахнула.
– Щеки какие багровые! – она прикоснулась рукой к его лбу, и ее глаза расширились еще сильнее.
– Жарко немного, – успокаивая мать, заговорил Франц. – Сейчас выйду на улицу, охлажусь. Все будет в порядке.
Она непреклонно покачала головой.
– Ложись-ка спать.
Вера в ее правоту тут же оттеснила все остальные мысли. Молодой человек прошел в крохотную спальню, даже меньше, чем в его квартире, ведь одна кровать – все, что было в комнате. Он не лег, а рухнул, срубленный усталостью. Первое время Франц еще мог чувствовать прохладу мокрого полотенца, словно чудом оказавшегося на лбу, а затем провалился в вязкий сон.