Жозеф
Судьба не улыбалась Жозефу еще до его рождения. Род его отца кишел баронами и маркизами; они, как гордые флаги, реяли в верхушках общества. Совсем не многие из них в революцию пролили свою кровь за Республику; остальные предпочли быть верными королю, знати и своему благополучию. Редким явлением пред статными образами маркизов вспыхнул самый младший из рода; высшие замыслы, пылкие лозунги и новые идеи захватили его юную голову – он отказался от титулов и, приняв весь жар якобинской идеологии, направился нести свет в массы. Обычным солдатом его забросили в болото консерватизма – Вандею. Верным псом служа честной Республике, он честно убивал, честно грабил и лишь из высших побуждений, в трактирах и кабаках, честно топил себя алкоголем, уставив смутно-неверные глаза то ли в светлое будущее, то ли в хорошеньких куртизанок. После революции и при Империи он занимал уже видное положение, его грудь была усыпана орденами, в походке затесалась генеральская важность. Из чувства долга он женился, но отвернуться от чужой красоты у него не хватало духа – у каждого собственный предел возможностей. Даже когда волосы офицера покрылись сединами, слухи о его похождениях не замедляли ход.
Полная противоположность своей единственной любви, мать Жозефа воспитывалась дедом бакалейщиком и жила простенькими надеждами на день грядущий. Наивна, неизменно мила, услужлива и набожна – выращенная удобной, безропотной слугой. Дед избивал ее за проступки, а она по ночам плакала и молилась о его здоровье, бесконечно любя и оправдывая тирана.
В ее нищенскую однообразную жизнь кавалерийским шагом вторгся седовласый офицер. Друг от друга их отделяло чуть меньше полувека, однако это не помешало вспыхнувшей между ними интриге. Краткотечный роман завершился, офицер покинул и Париж, и обитель девушки, оставив ее один на один с грехом и вскоре родившимся ребенком. Бакалейщик прожил не долго, о связи с офицером все позабыли; остался только младенец, в ком девушка нашла смысл жизни. Оградив сына от хладного мира, она вложила в него весь свет своего сердца; с обожанием наблюдала поразительную схожесть во внешности с отцом: те же синие глаза с горящей хитростью, по случаю становились виновато-телячьими, та же манера улыбаться, поджимая губы, тот же стройный стан. Но, чувствуя мир душой матери, Жозеф, взрослея и оставляя шалости, косился на нее и клялся себе сколотить ей счастье, одарить ее богатствами, заставить ее забыть унизительное и бедное прошлое.
С трудом открыв слипшиеся от сна глаза, он лежал на поеденном молью диване и прикрывал тыльной стороной ладони взмокший лоб; осознание, что мечты и клятвы остались в мире иллюзий, вновь посетило Жозефа. Вместе с липнущей к горлу горечью он резко ощутил холод и задрожал.
«Закрыть окно,» – протекло в его голове.
Розово-коричневые стопы свесились с кровати и коснулись ледяного пола. Голова еще покоилась на подушке, а отсутствующий взгляд приковала недвижимая паутинка на потолке. Призрак мысли, тягучей и вязкой, точно смола, настойчиво давил на виски.
«Я уже собрала вещи, милый,» – эхом звучал голос матери, и Жозеф болезненно сводил брови и жмурился, пытаясь вернуться в сон и снова ее увидеть.
Под теплой шалью, с белыми висками, но с таким молодым лицом и до безумия ласковыми глазами; отчего-то незадолго до смерти она все чаще стала ронять украдкой слезы, смотря на сына.
«Я же никуда не уезжаю,» – каждый раз он отвечал ей во снах и брал невесомую, как и в жизни, бледную ее руку. Он настойчиво старался поймать ее мысли, заземлить их, попросту, чтобы она больше не была столь далекой; и он повторялся вновь и вновь: «Я не уезжаю». Она отстранялась, всегда отворачивала маленькую голову и неразборчиво приговаривала что-то, порой либо плаксиво, либо посмеиваясь. «Он уехал в Бордо, ты еще можешь его найти,» – опомнившись, шептала она и с надеждой искала в сыне ответа. Но Жозефом овладевала тревога, он въедался глазами в призрачную фигуру. «Почему ты плачешь?» – вопрошал он, и сон рассеивался.
«Почему ты плачешь?» – вторил он в муках, но его мысли достигали только бездвижной паутины.
Влажные волосы липли ко лбу; с висков на подушку стекали ручейки пота. Веки алели при мертвенной бледности лица.
«Окно,» – холод разрубил его грезы.
Собрав все силы, Жозеф приподнялся на локтях, качнулся и покинул кровать. Он встретил угрюмость утра с ровно такой же угрюмостью и безразличием. Пол дрогнул. В глазах неожиданно заплясали искры, и чернота оттеснила свет; ноги предательски занемели. Как пьяный, Жозеф шатнулся и рухнул.
Очнувшись, он бессильно дернул головой. Под затылком ощущалась подушка. Ступни слегка озябли, но лежали на чем-то теплом и высоком. От влажной тряпки на лбу к волосам и глазам стекала влага. Силясь избавиться от сего дискомфорта, Жозеф напряг отяжелевшую руку, однако она непослушно дрогнула и безвольно свесилась с дивана.
Голос, неожиданно перерезавший одинокую тишину, сгладил нарастающее в груди Жозефа волнение; резкий страх жалил колотящееся сердце, пока остальные чувства и осознание происходящего были смутны.
– Доброе утро, – донеслись до него слова, явно произнесенные не без улыбки. – И часто ты так валяешься? Надо к тебе почаще заходить.
– Гаэль! – в радостном отчаянии вырвался у больного хрип.
Заскрипел пол. Теплая ладонь сменила прохладную тряпку на лбу.
– Спокойно, – тихо и кратко приказал голос друга.
Слушаясь, Жозеф прерывисто выдохнул; мысль о том, что он не один, грела его и усмиряла тревогу.
– Я не вижу… – проронил он и окончательно обессилел.
– Не переживай, – заботливо твердил Гаэль, и, скованный тьмой, Жозеф хватался за звук его голоса, духом проникавшим в его слепоту. – Ты меня слышишь?
Сухие губы беззвучно шевельнулись.
– Тогда просто слушай меня и говори со мной, – так же мягко лил свою речь Гаэль. – Зрение скоро вернется. Ты, дружище, когда ел в последний раз? Погляди, как измотал организм! Ах да, потом поглядишь.
Холод отступил от ног и тяжкая усталость потянула Жозефа в забытье. Слова друга звучали все неразборчивее, точно он удалялся, и ветер, нахальный и предательский, схватывал его фразы. Только тишина окутала сознание больного, как тошнотворный запах буквально вытолкнул его обратно в действительность.
– Нет-нет, не покидай меня! – снова ясно заговорил друг, и источник едкого запаха исчез. – Столь красивые монологи, а, спрашивается, для кого? Ты мне ответь: когда и чем ты питался в последний раз?
Блеснув белыми щелками глаз, Жозеф зажмурился от проступившего сквозь черноту света; он падал из приоткрытого напротив окна. Сил что-либо вымолвить не осталось.
– Не уходи от ответа, – настаивал Гаэль. – Видишь меня теперь?
Хоть искры, как снежинки в метель, неустанно плыли перед взором, Жозеф кивнул с видимым облегчением. Он различил очертания друга, сидевшего на стуле рядом с диваном; вокруг его льняных волос парили точечки пыли, освещаемые серостью осеннего солнца, а с лица не сходила теплая улыбка чуть потрескавшихся губ.
– И щеки впали, – все с таким же укором, полным спокойствия, изрекал Гаэль. – И под глазами круги.
– У тебя то же самое, – надтреснуто буркнул больной, в изнеможении прикрывая веки.
Первобытный страх ушел, оставив за собой только усталость. Жозеф не сразу почувствовал опустившийся на ноги и плечи пушистый плед и прикосновение сухой ладони ко лбу. Сквозь завесу сна он некоторое время еще слышал шаги и тихую, монотонную суету, однако вскоре все это растворилось.
Проснулся он, когда за окном низко белел месяц. Еле различимая во мраке стрелка часов, свешиваясь, указывала на шестерку. Приподнявшись, Жозеф различил силуэт стула рядом с кроватью; на нем стояла кружка. Слегка дрожащей, непослушной рукой он потянулся за ней и залил мучившую его жажду. Некое подобие облегчения волной окатило разум. Взгляд Жозефа упал на небольшой письменный стол: там чернели угловатые предметы.
Недоумевающе сведя брови, он скинул плед с плеча и, приблизившись к столу, зажег свечу. Посередине сгруппировались баночки с супом, рядом с ними – тарелка, сверху накрытая другой тарелкой; подняв ее, Жозеф обнаружил еще теплую картошку с кусочками мяса и огромным ломтем свежего хлеба. Впереди возвышался незнакомый чайник, до отказа полный и пахнущий сладким зеленым чаем. Под ним покоилась примятая записка.
Развернув ее, Жозеф при неверном свете распознал почерк:
«Ни о чем не беспокойся. Ешь вдоволь и поправляйся. Работать пока не смей. Поспи, сон пойдет на пользу.
Завтра зайду.
P.s. Мар пожелал тебе скорейшего выздоровления и подарил этот чайник.
Довольно, ешь и иди спать!
С угрозами и заботой
Гаэль.»
Нескончаемый
дождь
без
надежды
на
солнце
Сумерки стучались в окна. Их не смущала теснота комнат, где ютились семьи и звучали десятки голосов голодных детей; они не скорбели в одиночестве заброшенных стен. Вторгаясь, они становились незримыми соучастниками событий, импонируя горю потерявшей любимого невесте, смешиваясь с грезами творца, вливаясь в споры друзей. Тьма верным товарищем разделяет чувства, кипящие в человеческой душе, дает кров мечтам и надежду беглецам. Тихий гость просачивается в дом, желая обнять черными лапами ревущую скорбь, идеи, переживания или радость, сам не в состоянии проронить ни звука, он был бы рад закричать: «Вот он я, мрак, ваша отдушина, ваше одиночество! Плачьте, смейтесь, умирайте, пойте – я здесь для вас!». И безмолвствует, лаская приходящую ночь.
Угасшие краски дня больше не проникали в маленькую комнату. На дубовом столе и тумбе, в углу напротив, уютно горели вытянутые керосинки с закопченным стеклом. Рядом с утопающим в сумраке диваном, на неудобно расположенной полке, оставив книги позади, выделялась бутылка вина; желтые отсветы скользили по ее граням. К ней стремительно потянулась рука, и мозолистые пальцы обхватили ее горлышко.
– Пьем, пока есть возможность, – угрюмо бросил сидевший на диване Леон и сделал пару глотков.
Слова эти сопроводил едко-горький смешок. Гаэль, устроившись на подоконнике и свесив одну ногу, стер улыбку с лица и помрачнел.
– Мы здесь не для тоски, – упрекнул Франц, внимательно глядя на друзей. Он остро чувствовал напряжение, отныне присутствующее с ними всегда, словно новый знакомец, отнюдь не милый. – Ведь говорили же мы о музыке, так славно обсуждали литературу и смеялись с комедий! Зачем сгущать краски? Будут у нас возможности, тут не о чем спорить…
– Какие же? – перебивая, метнул в его сторону ироничный взор Гаэль. – Не мнится ли тебе, что мы особенные? Вся страна уже захлебывается в кризисе, куда ни посмотри – у нас долги везде! А мы в сторонке постоим, думаешь?
Огорченный, его оппонент отвернулся, утаив тяжкий вздох. Такие темы он терпеть не мог, они слишком серы, губительно тревожны! Но, как Франц уже осознал, плотина подорвана – слова и аргументы будут извергаться неумолимым потоком.
– Ты побеседуй о возможностях с голодными рабочими Бюзансе, – подхватил Леон. – Которые напалина хлебные амбары и за это были гильотинированы. Они, скорее всего, питают столь много надежд на будущее!
– Разделяя их с рабочими Нанта, с июля по сентябрь бастовавших за заработную плату, за долю уважения к труду. Что им выдали? Плату? Ха, арест!
Гаэль склонил голову, произнося это, и из-под челки металлически-сердито блеснули глаза. Не унимаясь, Леон хмуро и саркастично продолжал:
– Или о музыке! О, как же великолепно исполнили Марсельезу в Лилле! Сопровождая пение некими возгласами: «Работы!» и «Хлеба!».
Франц рывком поднялся и, скрестив руки, прошелся до стены и снова повернулся к друзьям.
– Вы так говорите, словно это я обрекаю их на голод! – ноты обиды вырвались у него.
– Не ты, – тут же ответила темнеющая фигура на диване, попивая вино. – Но твои слова о возможностях настолько наивные, что умаляют реальность.
– Уж извините! Я не способен ежесекундно сетовать и жаловаться!
– Мы не жалуемся, а констатируем факты, – донеслось от подоконника.
Горечь подступала к горлу, жгло в груди. Франц метал полные отчаянья взгляды, однако в полумраке никто не различил их. Не желая больше спорить, он понуро опустил руки.
– Я устал от такой реальности, – пробормотал он, наблюдая за колышущейся тенью. – Ведь хочется хоть иногда отдохнуть от всего. Когда вы под дождем промокаете до нитки, у вас же нет стремления стоять на улице дальше? Все хотят домой, к камину, высохнуть. То есть отдохнуть от дождя в сухости, – Франц сделал пару мерных шагов, вконец погружаясь в задумчивость. – А мне все кажется, что я стою и стою под ливнем, совсем бездомный.
Ветки дерева, будто играючи, застучали по стеклу. Послышался приглушенный свист ветра. Присоединяясь к хозяину, на подоконник запрыгнула пушистая кошка и вопросительно изогнула хвост.
– Мы понимаем, Франц… – в свою очередь изменившимся тоном произнес Леон, но мысль его прервал Жозеф, до сих пор бездействовавший.
Встав неожиданно с кресла, он в пару-тройку шагов пересек комнату и, отобрав у друга бутылку, заглотнул остатки вина. Затем, явно стараясь перевести тему разговора, склонился над письменным столом, где лежали листы бумаги, и спросил:
– Что это? – взяв первую попавшуюся бумажку, испещренную чернилами и карандашными заметками, Жозеф уже искренне удивился: – Стих?
Про себя благодаря его, Франц чувствовал: когтистая досада ослабляла хватку, и дышать становилось легче. Он приблизился к другу и тоже заглянул в листок. Вверху посередине значилось «Мечтатель», от него неровными колонками стекали строфы.
– Ты это сам написал, Гаэль? – вздернул брови Жозеф, отрываясь от стихотворения.
– Очень красиво! – до глубины души тронутый, воскликнул Франц.
Поглаживая кошку, тот не сводил с них смешливого взора. Босая нога его, не касаясь дощатого пола, безмятежно покачивалась.
– А что там?
– Читайте вслух, – скомандовал Леон.
Оба друга, вместе держа бумажку, набрали воздуха и принялись оглашать поэзию синхронно. Однако запнулись на первом же слове.
– Читай, – смеясь, уступил Жозеф.
Франц перенял листок и подступил ближе к свету.
Только взгляните насколько счастлив он!
И взор, и все в нем – пламя.
Уверен, он в ночи покинул Пантеон,
А с нами говорит чужими голосами.
Глазами Музы видит мир сейчас,
Тиски Диониса сжимают душу;
Она пьяна, не рушьте сей экстаз,
Не выпускайте злого гения наружу!
Не верю вам! Когда вы в толк возьмете,
Что он мечтатель, а не одержимый!
Все норовите удушить в нем жизнь под гнетом
Своею хладности несокрушимой.
Наивный друг, забудь сюда дорогу!
В счастливые края держи свой путь,
Не отдавай свой разум серому потоку,
У них одна мечта – его замкнуть.
Рукою грубой сдернув пелену,
Что называлась дивным вдохновеньем,
Вы видите: он раненый и клонится ко сну,
Однако смерть встречает с сожаленьем.
Щеки читающего вновь вспыхнули, и он обратил восторженные глаза к Гаэлю.
– Браво!
Тот польщенно приложил руку к груди и кивнул. Леон несколько раз хлопнул в ладоши, сохраняя серьезность, и вдумчиво изрек:
– Звучит впечатляюще. Ты часто пишешь?
– Да, бывает, после работы хочется выплеснуть мысли на бумагу, – ответил Гаэль и спрыгнул с подоконника.
Лампа, что стояла на столе, неожиданно начала тускнеть. Ее желтый свет будто смешался с серостью вечера.
– После работы у меня только одно желание, – вставил свою реплику Жозеф. – Отчалить в мир иной. Подскажи, где ты берешь силы?
Поэт почесал льняной затылок, чуть накренив голову.
– Я бы назвал это потребностью, а не силами.
– Так у тебя есть еще стихотворения? – заинтересованно шевельнулся силуэт на диване.
– Конечно есть, – убежденно заявил Франц, хотя вопрос предназначался не ему. – Он много сочинил еще до отъезда в Англию.
Гаэля, по-видимому, не смущало внимание, он принимал его спокойно, бесстрастно.
– Но здесь ничего из моих сочинений нет, – отозвался он, лаская мурлычущую кошку. – Множество старых я сжег, а новые сейчас в другой комнате. Там спит Тома, я не хочу его будить.
– Сжег?! – в унисон возмутились гости.
Поэт пожал плечами:
– Ну да. Детский лепет – вот что поглотило пламя.
На секунду Франц ему поверил, но зыбкие отзвуки давних рифм вытолкнули из него досадливое возражение:
– Писать о красоте, людях и стране – не детский лепет.
– А для меня это так, – просто и без сожаления пояснил Гаэль. – Я перерос столь наивные темы.
– В любом случае, – проронил Жозеф, облокачиваясь на холодную стену. – Огонь слишком радикален. Нам нравились твои стихи, мог бы отдать их нам, уж если они тебе мешали.
– Огонь не радикален, а надежен, – непреклонно рассудил Леон.
– Возможно.
– Сегодня тебя легко переубедить, – заметил Гаэль, изучающе посмотрев на друга, чей жилет сливался с клетчатыми обоями. – Что-то случилось?
Франц тоже обернулся; и впрямь, обычно с широкого лица Жозефа не сходила лукавая улыбка, а в компании друзей он вел себя по-ребячески. Сейчас же, склонив лохматую голову, он редко бросал какие-либо фразы.
– Что вы уставились на меня? – фыркнул он, возвращая себе привычный живой взгляд. – Я в полном порядке. Может быть, чуть приуныл из-за того, что кончилось вино.
– Я тоже. Едва слезы сдерживаю, – Леон усмехнулся и покачал головой.
– Идем к Мару! – тут же предложил Гаэль.
Гости переглянулись.
– Подождем, пока дождь пройдет?
– Да поздно уже, – не согласился Франц.
– Наоборот, самое время!
Но он оставался непреклонен. Странное мутное чувство копошилось в его груди, заставляло его хмуриться.
– Наверно, я пойду домой. Завтра рано на работу.
Не веря своим ушам, Гаэль переспросил:
– Уже? Останься, Франц. Мы долго у Мара не задержимся.
В ответ последовал отказ.
– Ты обиделся? – повернулся Леон к стоящему на пороге другу.
Тот отрицательно качнул головой и отворил дверь.
– Нет-нет, все хорошо! Передавайте привет Мару.
Присутствующие в комнате проводили его тень озадаченно, и, когда дверь закрылась, до Франца долетел голос Леона:
– Что ж, он на что-то обижен.
Юноша спустился на пару этажей и вышел, встречаемый вечерней хладностью.
Небо густело, подпуская к чистым звездам тучи. На их фоне угрожающе темнели крыши расположенных близко домов. Впереди не мерцал ни один фонарь – улица слишком узка. Когда нет места свету, найдется место для мрака, покрывающего преступность.
Франц повернул на улицу Университета. Рядом с ним проехала двуколка; стук ее колес смешивался с мерным цоканьем копыт лошади и долго еще не стихал за спиной путника.
Стали срываться крупные капли. Густые волосы Франца липли к вискам и ко лбу, сосульками острились на затылке и отдельными отчаянно-барашковыми кудрями вились на макушке. Впереди него разным шагом брели прохожие. Сутулый рабочий, пряча под плащом газету, юркнул в глухую сеть улочек; старый господин в помятом пиджаке, придерживаемый юной девушкой в платье с грязным подолом; хромающий молодой человек в насквозь промокшей шляпе и отсыревших туфлях. Нежданная жалость ужалила сердце Франца. Он и позабыл, что выглядит ровно так же, как и эти незнакомцы.
Мысли его путались, будто их ворошила чья-то рука. Ноги, не меняя темпа, сами несли сомневающееся тело домой. Он резко ощущал перемены, произошедшие со всеми, в том числе и с ним. Горькая ностальгия душила его и безжалостно напоминала о настоящем.
Разум его прояснил шум воды. К своему же удивлению, он оказался на набережной Конти. Извозчики, стараясь не задеть друг друга в тесноте, иногда притормаживали лошадей; распаляя уставших кучеров, перед повозками порой выскакивали зазевавшиеся люди, тогда в спину им летело множество недобрых пожеланий.
Западнее, на другом берегу Сены, светились размытые легким туманом огни уличных фонарей. Они ненароком путались в голых ветках, словно заблудившиеся светлячки. Между низкими деревьями примостились временные лавки торговцев, их вереница уходила вдаль, изредка редея.
Франц не спеша приблизился к противоположному тротуару.
– Глаза раскрой! Живей! – прорычали ему вслед.
Однако он пропустил суету мимо ушей. Глядя на Сену и правый ее берег, юноша вспомнил о Рене. В нем вспыхнула безумная мысль о том, чтоб взять двуколку, доехать до Ла Файет, позвать подругу – она точно откликнется – и пойти гулять всю ночь, как раньше! Она бы выслушала его и поняла, не твердила бы про кризис, не тыкала носом в чужое горе, а просто поддержала. Ее уверенность придала бы ему сил.
Как раньше…
Он вглядывался в сумрачную даль, словно вот-вот различит ее фигуру. В его погруженное в думы сознание нечаянно проник детский голос, напевавший «Малыша Русселя», то замедляясь, то слегка ускоряясь.
Каде-Русселю не скончаться:
Стал грамотой он заниматься.
«Уже месяц от нее нет вестей,» – тревожно осознавал Франц.
Чтоб прежде, чем в могилу лечь.
Надгробный стих себе испечь.
«Может, с ней что-то случилось? А я и не знаю… Нужно завтра же с ней встретиться. А работа? Да пропади оно пропадом, все равно!»
Ах! Ах! Ах! Но, пожалуй,
Каде-Руссель отличный малый!5
Хрипловатый голосок утих, но в голове Франца все еще барахтались отрывочные звучания песенки, тогда как глаза буравили смоляную воду. Она уходила, как настоящее уходит в прошлое, протекая под сводами моста.
– Вы хотите утопиться, месье Ларошель?
Франц едва не подпрыгнул, но вздрогнул и резко обернулся на звук. Рядом с ним стоял ребенок лет девяти, в черном берете; даже в темноте различимы были пятна на его растянутой кофте, а шерстяная телогрейка уже не подходила по размеру. Все же в холоде любая вещь ценна. Мальчик тоже перевел взор на реку.
– Откуда ты знаешь мое имя? – удивился молодой человек. – Мы знакомы?
– Вы, наверное, не знаете меня, – повел плечом маленький незнакомец. – А я вас знаю. Ведь это мошки замечают слонов, не наоборот.
Уголок рта Франца дернулся в секундной улыбке.
– Тут мы оба – мошки.
Мальчик принялся насвистывать все того же «Малыша Русселя». Путник некоторое время вдумчиво слушал, а затем заинтересованно спросил:
– Как тебя зовут?
– Мармонтель.
– Кто пел тебе эту песню?
Мальчик, припоминая, сощурился.
– Никто, мне песен не пели. Были у меня то ли какие-то кузины, то ли тетки. Но я вот сам для себя пою, – заявил он горделиво.
Покосившись на парнишку слегка непонимающе, Франц зачем-то озвучил свои мысли; он сочувствовал чумазому босяку.
– Ты скучаешь по ним?
Мармонтель искренне засмеялся, оборвав свой свист.
– Ба, как можно скучать по тем, кого никогда не любил? – помолчав, он добавил, заглядывая снизу вверх на собеседника: – Вы не будете прыгать с моста? Я хотел предупредить, что вода-то в ноябре холодная.
– Я и не собирался!.. – выпалил Франц и нехотя отвернулся от реки.
Люди понемногу рассеялись; на набережной стало свободнее. Лишь полупустые повозки не сдвигались с мест, и торговцы, заприметив человека, рьяно бросались зазывать и манить его, точно жизнь бедного прохожего пойдет под откос, если он не приобретет сей чудный товар.
– Месье! – сипло воззвал седой продавец; он один из последних остался караулить прибыль, другие же прикрыли деятельность в силу позднего часа.
Снова Франц обернулся; в этот вечер его внимание было слишком востребовано.
– Гоните этого прохвоста в три шеи! – исказив рот, воскликнул торговец. – Не давайте ему милостыню, он лишь паршивец.
Юноша бросил простодушный взор на ребенка. Торгаша из-под надменно полуопущенных век проедали зрачки малыша, налитые лукавством; смеющиеся губы выплюнули: «Индюк облезлый». Затем мальчик с вызывающим выжиданием скосился на бывшего собеседника.
Франц лишь бросил возражение:
– Ведь он просто ребенок, – и про себя иронично добавил: – Мне бы и самому можно милостыню просить.
– Лучше возьмите масло! – не слушая его, вставил продавец. – Хорошее масло, замечательное! Вы же, наверное, умы ученые, писанины у вас – пруд пруди, так берите же маслице для лампы.
Незаинтересованный студент отклонил предложение, с жалостью заметив, как угасла надежда в этом человеке.
– У меня керосинка, – словно извиняясь, пробормотал он.
Осознав, что чувство вины незаслуженно, Франц постарался очерствить свое восприятие чужого несчастья, ведь и сам он тоже не завтракал во дворце, не водил дружбу с герцогами и не разъезжал на собственных каретах; нет, он в своем единственном пиджаке-ровеснике, испещренном шрамами, швами, точно закаленный солдат, встречал крученые тучи так же, как и многие другие. Вина даже права не имеет подступать к его мыслям.
Однако, сведя брови, молодой человек все же слышал голос отчего-то пробудившейся совести. Измятая и протертая на локтях рубашка, осунувшийся вид и болезненная хрипота седого торговца взяли верх; сострадание скулящим псом заныло в груди юноши. Пусть он небогат, но скалиться товарищам бессмысленно и низко.
– У вас есть еда? – спросил Франц, опустив руку в карман; к счастью, он отыскал несколько монет.
Продавец оживился и тут же поник, явно что-то обдумывая.
– Есть, – буркнул он и пододвинул юноше сверток, чуть отогнув краешек, чтоб виднелось содержимое. – Рогалик.
– Сколько стоит?
– Шесть франков, – поколебавшись, дал ответ старик.
Недовольство забурлило в глубине души молодого человека. Уж слишком высоко для сухаря в газете.
– У меня только четыре.
Не высказав возмущения, торговец согласился и на такие условия.
Укрыв под пиджаком сверток, Франц огляделся. Набережная сильно опустела и успокоилась.
«Домой,» – потребовали мысли и уставшее тело.
Вернувшись к решению навестить Рене завтра, он продолжил путь.
– Доброй дороги, месье Ларошель, – попрощался Мармонтель и махнул рукой.
Юноша замедлил ход, храня молчание. Под боком у него тихо шуршал газетный сверток. Отыскав во тьме ребенка, Франц достал из-за пазухи рогалик и всучил его мальчишке. Тот радостно хмыкнул и, отломив кусок, тут же поделился им.
– Спасибо, месье! – промурчал Мармонтель. – Приятного аппетита.
Франц улыбнулся и направился прямо по мостовой.
На рассвете, как бы долго он ни старался проспать, его разбудил настойчивый стук.
– Что случилось? – щурясь от света, хрипло крикнул он и протер слипающиеся глаза.
По ту сторону двери разразился гром ругани.
– Сколько столетий ты собираешься спать? – возмущенно прикрикнул Леон.
– Я не пойду на работу, – утопая лицом в мягкой подушке, пролепетал Франц и добавил, не обращая внимания на напряженное молчание друга. – Думал навестить Рене.
Сквозь занавески только пробивались тусклые краски, не способные помешать хорошему сну. Окончательно Франца пробудил вовсе не свет, а безмолвие друга.
Юноша поднялся с кровати, небрежно облачился в рубашку и панталоны и выглянул из комнаты. В эту же секунду Леон покинул квартиру; входная дверь оглушительно захлопнулась. Францу показалось, что вместе с ним вздрогнул весь дом.
Повергнутый в уныние, он отставил планы о встрече с подругой на другой день и, накинув сюртук, последовал примеру Леона.