Vox populi, vox dei
Ураган мятежа набирал обороты; никакие силы уже не могли его остановить. Армия, полиция, драгуны – все оказались бессильными против бешеного порыва к свободе. Часть Национальной гвардии, призванная королем на защиту нации, перешла на сторону восставших; так или иначе они защитили нацию; это доказательство высокой нравственности. Они отказались стрелять в народ. Им дали выбор между обязанностями долга и обязанностями гражданина; они остановились на последнем.
Армия, подавляющая бунты и ведущая огонь по людям, поднявшимся не из-за хорошей жизни, армия, которая отворачивается от народа – такое сборище «людей оружия» есть нечто низменное, достойное порицания, осуждения и ненависти. То, что должно быть защитой и опорой, не может оказаться чем-то иным.
Vox populi – vox dei; глас народа – глас Бога. Закон должен бы выражать народную волю, но в противовес закону существуют и правители, отрицающие свободу и прибегающие к подавлению воли силой и только силой; так они вершат преступление против права.
Итак, мятежники приняли новоприбывших в свои ряды. Теперь больше голосов выкрикивало «Реформ!» и «Долой Гизо!».
В разгар следующего дня, раздобыв хлеба и яблок, группа революционеров разделила трапезу поровну.
Внезапно на другой стороне баррикады раздался шум. Взобравшись наверх, Гаэль выглянул. Под заграждением столпились несколько запыхавшихся человек. Один, сняв шляпу, обратился к восставшим:
– Господа! Гизо в отставке!
Ожидая дальнейшего рассказа, Гаэль пожал плечами и укусил яблоко.
– Мы знаем, – сухо бросил он. – Минут пять назад ваши товарищи подкинули нам известие. Так что это уже старая новость.
В замешательстве незнакомец уставился на революционера:
– Отчего вы тогда не разоружаетесь? Почему баррикады на месте?
– Ждем, когда Луи-Филипп последует за Гизо, – просто ответил Гаэль и выкинул хвостик яблока. – Передашь нам, приятель?
После этих слов он спрыгнул на землю и отряхнул руки.
Уже скоро повсюду звучали призывы оставить оружие; такой настрой не пришелся по нраву республиканцам, намеренным бороться до конца, до свержения монархии.
– Мы ждем падения Короны, – заявлял крестьянин на баррикаде улицы Ановр. – Пока она не падет, ни один камень не вернется на мостовую.
Представители умеренных течений приняли это известие воодушевленно. Подобно им, Франц, узнав, что одно из требований революционеров выполнено, обратился к друзьям с надеждой:
– Нам пошли на уступки! Гизо больше нам не угрожает, мы избавились от него. Теперь наша очередь уступить.
За такие слова рабочий-каменщик норовил наброситься на него с кулаками, но вовремя подоспел Гаэль, перекрывший ему путь.
– Ишь разболтался! – сплюнул житель предместья. – Проваливай отсюда, роялист!
– Чума прошла, пришла лихорадка – Гизо ушел, пришел Моле! Одна удавка, два имени.
– Ты хочешь не уступить, ты хочешь сдаться! – рявкнул шахтер.
От баррикад отделилась фигура и подошла вплотную к Францу; то был Леон; в черных глазах его полыхал гнев.
– Нам нет дела до Гизо. Мы свергаем монарха. Отступив сейчас, мы снова будем рабами. Мы боремся за свободу и жизнь, ясно?
Верный
и
сильный
Присев на гладкий камень, выступающий из баррикадной стены, Тома вздохнул. Теперь его еще сильнее одолевала тревога за Гаэля. Он видел ружья, револьверы, пистолеты; пока они не стреляли, но напряжение, установившееся в массах, пророчило стрельбу.
Мальчик вновь поднялся; ноги его гудели от усталости: всю ночь он таскал камни. Самым страшным для него представлялось не найти Гаэля до начала стрельбы. Баррикады лишь затрудняли поиски.
– Чего стряслось, малыш? – подошел к нему Жак и положил ладонь на плечо. – Скоро вернется отряд с продовольствием, будет не так голодно.
В эту же секунду пришло трое людей с корзиной, нагруженной хлебом.
– А вот и они! – воскликнул юноша. – Дайте-ка малышу поесть, бедолага устал.
Женщина протянула большой кусок еще теплого батона, ласково погладив Тома по голове. Ребенок благодарно кивнул, но не смог даже смотреть на еду.
– Что же такое? – повторил Жак. – Тебе плохо?
– Я хотел найти моего брата, – печально обронил малыш. – Гаэля. Вы должны его знать, он ходил с вами в «Зонт» и беседовал.
Лицо юноши озарилось узнаванием; он улыбнулся.
– Так вот кто ты! В последний раз я видел Гаэля на бульваре Капуцинок. Но это было вчера. Не знаю, где он сейчас, к сожалению. Пока ходить одному опасно! – предупредил он, удерживая ребенка, сорвавшегося с места, за предплечье.
– Я ничего не боюсь, – заявил Тома с гордостью.
– Верю, – согласился его собеседник, стараясь смирить его. – Но подожди! Доешь сначала хлеб. Храбрецам тоже нужны силы.
Ребенок пошел на компромисс и принялся торопливо уминать батон.
– Кстати, – с набитым ртом прочавкал Тома. – Чего люди такие злые? Что происходит?
– Революция, малек, – ответила ему женщина.
Вздернув брови, мальчишка протянул:
– Зачем?
– Зачем? Или ты хотел сказать «за что»? За наши права. Пора бы верхушке общества опустить глаза вниз и заметить людей, утопающих в непосильной работе и бедности.
– Если нам дадут право избирать и быть избирателями, то это сильно изменит дело.
– Это изменит мир.
Закончив с едой, Тома отряхнул ладони:
– Все!
– Будь осторожен, ладно? – попросил Жак, поняв, что удержать его невозможно. – Если будут стрелять – беги, укрывайся за стенами или за баррикадами. Перелезай здесь и иди по улице Мольера, оттуда бери влево, там можно свободно пройти, но уже на Пти-Шам полно преград.
– Спасибо! – признательно выпалил ребенок и последовал его совету, свернув на улицу Мольера.
«Бульвар Капуцинок,» – неустанно твердил про себя Тома, забыв про тяжесть в ногах и мчась наравне с ветром. – «Бульвар Капуцинок».
Тем временем темнело. Улицы обнажали непроходимые рифы, скалы; они являлись для малыша гигантскими стенами, непролазными высотами; ему предстояло их покорить.
Бульвар
Капуцинок
Волна, захватив корабль и бросив его в стену скал, может просчитаться; мудрый рулевой вытянет судно из лап верной гибели. Однако второй вал возьмет реванш.
Так, потерпев поражение утром двадцать второго февраля, повстанцы снова двинулись на Министерство вечером двадцать третьего. Многотысячная толпа вновь заполнила все пространство.
В бульвар Капуцинок, где собственно и находилось здание Министерства, вливался другой бульвар – Мадлен; границей им служила баррикада;
Стоя на углу улицы Дюфо, которая упиралась в начало бульвара Мадлен, Жозеф и Франц с мрачным видом наблюдали за вооруженным полчищем.
– Если надо будет стрелять, на меня не надейтесь, – шепот Франца поглотили крики бунтующих.
Баррикада на Капуцинок затряслась под натиском нахлынувших людей, перелезающих через нее, спеша поддержать товарищей.
– Еще рывок! – ревели они. – Покажем им! За дело!
Жозеф ухватил за плечо мелькнувшего перед ним Гаэля.
– Послушай, еще не поздно все оставить, – тихо, но настойчиво проговорил он. – Я чую, это выльется во что-то чудовищное.
Но Гаэль, отбросив руку друга, даже не удостоил его вниманием.
– Дезертиры вы или наши товарищи? – воскликнул Леон. – Жозеф! Франц!.. Я не узнаю вас. Ну и трусы же вы! Марш, марш! Хватит стоять истуканами!
Франц и Жозеф переглянулись; каждый словно увидел в зеркале свой скорбный взгляд. Не сговариваясь, они направились за друзьями.
Леон и Гаэль забежали во главу колонны и вели за собой многих единомышленников из «Рваного зонта», с которыми они вместе столь долго планировали этот день. Протолкнувшись вперед, два друга примкнули к ним и пошли рядом.
Небо соревновалось с землей. Оно рассыпало бессчетное количество звезд; Париж рассыпал людей, и, казалось, их много больше, чем созвездий.
Между зданий завывал ветер, разнося редкую барабанную дробь, ржание и цоканье копыт солдатских коней. Луна бросала мертвенный блеск на их штыки.
Решив взять Министерство приступом, толпа хлынула на солдат, подобно разрушительной, необузданной силе. В ночи стоял запах жакерии.
Раздался выстрел. Среди двух вооруженных сторон он должен был рано или поздно прозвучать. Суматоха не дала понять: кто дерзнул стрелять. Не разбираясь в этом вопросе, Национальная гвардия открыла огонь.
На тротуар полегли первые жертвы. Раскидывая руки, подрагивая, крича от боли или умирая сразу, они укрыли собой часть бульвара.
– Убивают граждан! – завопила звериным ревом толпа. – К оружию!
Охваченные жаждой отмщения, мятежники не заставили себя ждать: череда залпов потопила призыв; он давно уж пророкотал у каждого в сердце.
– Огонь! – дали команду солдатам.
Новый слой колонны был отрезан от жизни. На земле распластались две юные крестьянки в красных колпаках, за сердце схватился рабочий. Гром оружий сотрясал улицу; чуть только он затихал, разносились приказы его возобновить; в мельчайших промежутках между двумя грозами слышались выкрики имен – страшные кличи, призывающие тех, кто уже никогда не отзовется.
Подоспели драгуны и умножили силы солдат.
– Пли! – прорычали революционеры, и часть укрылась за обломком баррикады.
Свет озарил горизонт; только до рассвета было далеко. Залп гвардии опередил повстанцев.
В общем ропоте выделилось имя, оброненное дважды. Первый раз – в сомнении, не веря в рок; второй – с удушающим отчаяньем, в укор небесам:
– Франц!
Словно мгновенно уснувший, он пал навзничь.
Подхватив его на руки, как ребенка, Гаэль метнулся в сторону улицы Люксембург и, перемахнув через баррикаду, пробежал весь квартал; страх за друга придал ему нечеловеческие силы. За его спиной не утихал огонь, однако здесь он звучал глуше.
Он аккуратно положил раненого на землю, подстелив ему под голову жилет. Одежда Франца осталась сухой, рубашка хранила белизну. Не понимая, в чем дело, Гаэль взглянул на его лицо.
Голубые глаза друга, мечтательно устремленные в небо, остекленели. По пунцовой щеке его текла, будто слеза, капля крови. Багровая дорожка тянулась через весь нос, исходя из точки на лбу, откуда еще вился тонкий дымок. Пуля пришлась точно по центру; стрелок явно целился.
Прильнув ухом к его груди, Гаэль замер, стараясь уловить хоть малейшее биение. Сердце молчало.
Он отстранился, обомлев.
Франца, которого он знал всю жизнь, больше нет. Взяв его ладонь, Гаэль почувствовал, как холодеют его пальцы.
Перенеся друга под основание баррикады, он поместил его в угол, под свод здания. Платком он оттер кровь, выступившую снова. Звезды придали глазам мертвого почти живой блеск; Гаэль их прикрыл; свет их угас навсегда.
Едва он покинул Франца и вернулся на бульвар, от чистой скорби не осталось и следа: все его существо вскипело гневом. Франц даже не держал пистолет, его убили безоружным! Это добавляло в характеристику убийцы нелестные тона.
– Он пал жертвой безнравственного идиота, – процедил Гаэль, и зарядил револьвер.
Толпа успела поредеть и отхлынуть; выстрелы тоже прекратились. Некоторые люди подбирали тела убитых и взваливали себе на спины.
Крестьянин, подняв юношу, совсем еще ребенка, буркнул товарищу:
– Пойду в предместье. Пусть посмотрят, как по-доброму с нами обходится король.
Два силуэта высунулись из укрытия и поманили Гаэля, однако тот ничего не видел и не слышал: в ушах у него рокотало, перед взором – чернело.
К нему подбежал Леон и потянул к баррикадам. Он грубо оттолкнул его.
– Ты бешеный! – рявкнул товарищ. – Что случилось? Где шастает Франц?
– Да заткнись ты уже! – глухо прорычал Гаэль. – Он мертв. На баррикаде Ассомпсьон.
Челюсть Леона отвисла, кожа побелела. Отвернувшись от него, Гаэль увидел в пролете между домов лошадь, идущую шагом; на ней восседал вооруженный драгун.
Без колебаний молодой революционер тронулся с места и направился навстречу коннику. Тот успел неторопливо скрыться за углом, но Гаэль не отставал, ускорив шаг.
«Драгуны пришли им на помощь как раз в тот момент,» – напряженно думал он, впившись в жертву цепким глазом охотника. – «Почему бы ему не убить Франца? У него, вероятно, были все шансы».
У него даже не возникало сомнений по этому поводу; Гаэль, обуреваемый эмоциями, никогда не слышал голоса разума; факты, которые другому человеку представились бы несвязными, для него приобретали смысл и дополняли друг друга. На самом же деле несчастный драгун явился одним из способов вылить гнев. Уверив себя, что именно они, драгуны, убили его друга, да еще и намеренно, он сжимал револьвер и преследовал свою мишень, выжидая подходящего момента. Выстрелить сейчас Гаэль не мог, на то нашлось две причины: первая – выстрел в спину равен позору, а не мести, вторая – у него в распоряжении была лишь одна пуля; остальные он истратил на Капуцинок.
Вытянув руку и прицелившись, Гаэль замер и громко крикнул; голос его точно звучал из преисподней:
– Господин! Эй, господин!
Улица пустовала. Драгун, поняв, что звать могут только его, повернул коня и сам обернулся.
Гаэль выстрелил ему в голову. И просчитался: пуля прошла на сантиметр выше; шлем спас человека, но он потерял дар речи.
– Будь все проклято! – прошипел революционер, бросив револьвер на землю; и тут же вынул нож.
Конь стал на дыбы, не подпуская к себе сумасшедшего. Очнувшись, драгун обнажил саблю.
– Что я тебе сделал, приятель? – взмолился солдат, не желая ранить незнакомца.
Без ответа – гнев отучил его говорить – Гаэль диким зверем запрыгнул на лошадь и столкнул противника; тот упал неудачно, вниз головой, и застонал. Конь сбросил с себя и Гаэля, приземлившегося рядом с бедным драгуном, а затем убежал.
Вскочив, солдат рванул со всех ног. Не успел он преодолеть и одного квартала, чтоб позвать на помощь, как Гаэль, вцепившись ему в спину, остановил беглеца. Рывком повернув солдата к себе, он ударил его в челюсть; острая боль пронзила его бок, тогда Гаэль толкнул драгуна в стену. Человек присел на холодный тротуар.
Он не дышал. Обошлось и без ножа.
Удивившись боли, пульсировавшей все сильней, Гаэль опустил глаза.
Его рубашку и левую штанину насквозь пропитала кровь. Приподняв край одежды, он заметил глубокую косую рану; неподалеку лежала багровевшая сабля. Ноги его задрожали. Не от страха или боли, нет, он попросту стремительно терял кровь и силы.
Гаэль, шатаясь, будто пьяный, сумел сделать пару шагов и опуститься рядом с убитым солдатом.
При падении у того слетела каска. Лицо драгуна, молодое, розовое и круглое, запечатлело вечную маску мученичества: алые губы исказились от боли, синие глаза светились мольбой. По затылку, орошая золотые кудри, текли рубиновые капли.
– Франц… – прошептал Гаэль, не отрываясь от лица юного солдата.
Повернув его безвольную голову к себе, он убедился, что все-таки убил незнакомца, однако столь схожего с его другом. Рука оставила грязный отпечаток на бледном лице юноши.
Смута закралась в остывающее сердце Гаэля.
Голова драгуна не вернулась в прошлое положение, а так и замерла. Гаэль вздрогнул; убийца почуял страх перед жертвой. Ему казалось, что не эти голубые глаза взирают на него с укором, а само небо проклинает его от имени сего честного человека, или даже хуже – его проклинает Франц.
Из последних сил отпрянув, он поморщился от боли. На земле скопилась черная лужа.
Гнев, уходя с кровью, отпустил Гаэля. Место ярости заступило осознание.
Слабой рукой он пощупал пульс драгуна; весьма поздно он спохватился, солдат был мертв.
Жертва! Ради чего? Ради пустой мести неизвестно кому и неизвестно за что! Необоснованная злоба повергла во тьму сразу две души. Одну – во тьму смерти, вторую же она омрачила не только смертью, но и преступлением. Наконец чудовищная сторона возобладала над Гаэлем; ад торжествовал.
– Я зверь, – пар сорвался с его немеющих губ.
Тучка, ранее заслонявшая луну, уплыла прочь. Два тела озарил серебрянный свет.
«Пусть этого юношу отпоют ангелы, он один из них, он заслужил рая. Я же выпущен из клетки ада,» – со стенающей душой думал революционер. – «И теперь отправляюсь домой».
На секунду боль ушла.
«Домой!» – вскричало его сердце. – «Домой!.. К Тома! Тома!».
Собрав волю, он посмотрел на луну, отчего-то расплывшуюся. Лицо его умоляло.
«Это все, что я люблю,» – повторял про себя молодой человек, не чувствуя мук. – «Мой мальчик».
– Тома… – вздохнул Гаэль и грудь его замерла.
Свидание
Когда раздались первые выстрелы на бульваре Капуцинок, Рене оттаскивала раненых в безопасные места и наскоро перевязывала раны. Вскоре и ее настигла пуля, но лишь задела одежду и кожу на плече. Бой тогда шел к концу.
– Мадемуазель Эрвье! Это вы! – воскликнул пораженный Жозеф. – Боже, ваша рука!
– Не беспокойтесь, – кратко и бесстрашно ответила Рене. – Ссадина.
Уговорив ее перелезть за баррикаду, Жозеф оторвал часть ее рукава и перевязал раненую.
– Вы меня удивляете, – проговорил он.
Выстрелы звучали реже.
Ее серьезный лик вдруг преобразился; девушка мечтательно улыбнулась звездам.
– Вы не знаете, где сейчас можно найти Франца?
– Нет, – вздохнув, покачал головой Жозеф. – Он был с нами в первых рядах, когда начали палить. Затем я и Леон отделились, а Франц и Гаэль остались вместе. Так они и пропали.
Рене задрожала, но быстро подавила волнение. К ним спрыгнул Леон и тут же выпалил:
– А вот и Гаэль! Иди сюда!
Жозеф выпрямился и тоже позвал друга, но тот лишь отвернулся.
– Что за дьявол в него вселился, –проворчал Леон и вышел ему навстречу.
Снова взявшись за перевязку, Жозеф постарался сохранять спокойствие, чтоб не тревожить даму. Все же она заметила, как подрагивают его пальцы.
Показалось, Леон вернулся спустя вечность; и вернулся один.
– Ну! – Рене подскочила и приблизилась к нему. – Где Франц?
Молодой человек не шевелился, обратившись в статую. Шляпа упала на землю, угольные вихры волос затрепетали на ветру.
Леон очнулся только тогда, когда Рене ожесточенно трусила его за плечи; ее силой оттащил Жозеф.
– Где он? Где он? Скажите!
– На баррикаде Ассомпсьон, – чужим голосом уронил мятежник и опять впал в пучину задумчивости.
Кошкой перебравшись через ограду, Рене пересекла улицу, невзирая на опасности. К счастью, орудия молчали. Быть может, силуэт ее восприняли за приведение.
Стена, ограждавшая улицу Ассомпсьон, наполовину состояла из булыжников, наполовину из деревянных обломков мебели. Найдя узкий проход между деревом и камнем, Рене с легкостью прошмыгнула туда.
На баррикаде никого не оказалось. Недоумевая, девушка осмотрелась, готовая поверить в то, что ее обманули. Лишь ее дыхание прорезало тишину.
Из-под свода здания торчали сапоги, изначально не замеченные ею во тьме. Зацепившись вниманием за них, она приблизилась.
Укутанный густым мраком, там лежал юноша, оперевшись головой о хладную стену. Руки его кто-то заботливо скрестил на бездвижной груди; его лицо, освещенное луной, выражало спокойствие. Только черная дорожка крови портила картину невинности.
Рене почувствовала, что задыхается. Она упала рядом с ним.
Мертвенно-бледные ее пальцы коснулись не менее белых щек друга. Они были ледяными.
Рот девушки исказился в рыдании; его имя норовило сорваться с ее губ, но ни единый выдох не мог пробиться сквозь грудь. Теряя сознание, она наконец сделала глубокий вдох; так дышит утопающий, внезапно всплывший на поверхность.
Рене закачала головой. Глухой стон смешался со стуком ее разрывающегося сердца. Подняв руку Франца, она прикоснулась к ней губами; горячий поток слез оросил застывшую кисть.
Боль сжала ее в стальных тисках, и девушка завыла, уткнувшись лицом в его грудь; ее ужасала тишина, охватившая все тело Франца; от этого она мучилась еще больше, но отпрянуть не смела.
В эту ночь умерла вся ее жизнь.
Планы
,
меняющие
судьбу
До стрельбы на бульваре Капуцинок, Сент-Огюст усомнился в своем решении отсиживаться на Сент-Оноре, столь далеко от сосредоточения сил. Он даже обвинил себя в скрытой трусости и жестоко бичевал едкими мыслями. Вооружившись, он открыто объявил о новом своем плане:
– Сидеть и ждать с моря погоды – не дело революционеров. Мы должны помочь нашим товарищам в борьбе. Делайте выбор сами: можете остаться здесь, можете пойти со мной.
К нему присоединилась большая часть собравшихся. Окольными путями они достигли бульвара, когда небо приобрело черно-синий цвет.
По дороге им встретилась толпа, озаряющая ночь факелами. Сперва они услышали ее; люди распевали:
Сонм «государственных мужей» –
Лихих лжепатриотов.
Мы встали все до одного!
Их свергли. Ныне никого
Нет, кроме санкюлотов!
Им с удовольствием начали подпевать; так завязалась безусловная дружба; две группы слились воедино и продолжили поход до бульвара Капуцинок вместе.
Через четверть часа ночь вспыхнула, зарделась от беспорядочных залпов. В привычный ропот толпы замешались крики. Люди, убегая от смерти, спотыкались о саму смерть – трупы, которыми быстро обросла мостовая.
Храбрая крестьянка, смотря на огонь, пробиралась ближе к войскам Национальной гвардии; многие действовали аналогично, видя в Министерстве крепость, которую нужно взять. Пуля остановила женщину, попав ей в живот. Прежде чем она упала, ее подхватил Жак и, пригнувшись, донес до улицы Десез. Там, убедившись, что женщина дышит, он предоставил ее рукам добрых людей.
Лишь только Жак показался из-за угла, возвращаясь на бульвар, чтоб спасти больше раненых, ноги его полыхнули болью; он распластался на земле, срубленный. Сжав зубы, он извернулся и посмотрел на источник страшных мук: из его туфель тонкими ручейками текла кровь; вместо ступней юноша чувствовал ад.
Новые выстрелы заставили его обратиться к месту побоища.
Раненный в плечо Сент-Огюст, находившийся в метрах десяти от Жака, перезарядил ружье.
– Патроны кончаются! – выругался он.
Фраза эта укрепила волю Жака; он не стрелял, поэтому его патроны пребывали в целости и сохранности. Спеша помочь другу, он пополз, оставляя за собой алую дорожку.
Огонь внезапно затих.
«Слава Богу!» – лихорадочно пронеслось в мыслях юноши.
Крепко-накрепко стиснув челюсти, Жак поднялся на колени; он был уже в шаге от товарища.
– Ты гляди! – ухмыльнулся Сент-Огюст, сосредоточив внимание только на гвардейцах. – Сдаются?
Революционер отложил ружье и схватил красный флаг. Знамя гордо взвились над головами убитых. Внизу – багровая земля, вверху – багровый из-за темноты флаг; все смешалось с кровью.
– Республика зовет нас!35 – проговорил Сент-Огюст и засмеялся. – Чего вздрагиваете? Увидели тень Императора?
Смех его грубо оборвался. Повстанец слег на мостовую, раненный в грудь навылет. Знамя заботливо укрыло его.
Не успев как-либо среагировать, Жак отправился следом за ним: на рубашке его выступило пятно; издали оно казалось розой, которую кто-то возложил на грудь молодого человека.
Возобновилась стрельба.
С улицы Десез выскочил силуэт, словно пушечное ядро. Выстрел настиг и его, но человек, пошатнувшись, продолжил путь. Ноги его отказали, лишь когда он достиг двух тел. Силуэтом был Эжен.
– Сент-Огюст! – вскричал он громче, чем залп оружий. – Жак! Жак, ты дышишь! Ты слышишь меня?
Потрепав друга за плечи, Эжен получил в ответ один мученический, слабый стон. Молодой человек взял умирающего за руки и потащил к ближайшей улице, к укрытию. Он тронулся с места и заметил, как дернулась нога Сент-Огюста. Что это было? Иллюзия ночи? Игра его воображения? Предсмертная судорога? Эжен, не рассуждая, кинулся к нему. Он разрывался надвое. Поднеся Сент-Огюста ближе, он снова переключился на Жака.
Он вовсе позабыл, что и сам истекал кровью.
– Люди пели «Республика нас зовет» после твоих слов, Сент-Огюст! – запыхавшись, сказал Эжен с натянутым восторгом. – То был гром!
Оттирая пот со лба, он продолжил:
– Жак, та женщина выжила! Она сказала, что будет молиться за тебя!
Флаг волочился следом за Сент-Огюстом; он все еще сжимал его в руке.
Тело Эжена била крупная дрожь. Ноги более не слушались. Обратившись к Национальной гвардии, он молвил, покачиваясь:
– Предатели! Вы заклеймили свою совесть кровью людей, которых вы созерцаете с бесстрастными лицами. Невозможно вам представить, какими они были! Вот Жак, он спасал бедных, отверженных, больных, несчастных, хотя сам… «Он был никем!» – скажете вы, но я вам отвечу: «Он был божеством». Марионетки, можете и дальше думать, что пресекли революцию, что срубили «сорняк». Но нет! Сент-Огюст, этот молодой человек, мертвый из-за вас, говорил: революция – это шаг. Даже если мы не добились успеха – его добьются наши потомки!
Переняв красное знамя у друга, Эжен поднял его над головой из последних сил.
– Шаг за шагом. К прогрессу. К республике. Оттого она – республика – дело народа!
Глаза юноши закрылись, и земля приняла его в объятья.