Из
-
под
козырька
картуза
В воздух примешался запах вечера. За стеклом, в синей дымке, распластавшейся между домов, сыпались хлопья снега.
«Рваный зонт», укрывая всех желающих, собрал в себе не только частых посетителей, но и случайных прохожих. Поэтому разговоры поутихли, голоса понизились, компании молодых людей сгруппировались и отделились от новоприбывших в дальний угол. Непривычно-светские беседы полились ручьями.
На пороге появилась дама в серой шубке в сопровождении мужчины; он снял шляпу и отряхнул ее, оглядываясь.
– Вы уверены, мадам, что желаете переждать снегопад здесь? – недоверчиво протянул гость.
Открывшаяся дверь толкнула его в спину, что снег осыпался с плеч.
– Прошу прощения! – воскликнул вошедший юноша, но его извинения наткнулись на строгий взор.
Угол, оставленный светом, зашевелился. Притаившаяся там компания обернулась и на мгновение позабыла о мрачной тишине, которую обязалась блюсти; радостные возгласы исторглись из тьмы:
– Франц!
– Неужели ты пришел?!
– Как видите, – смущенный вниманием, сказал молодой человек. – Странно, тут довольно пусто. И всегда так?
– Сейчас «Зонт» наоборот полон, – усмехнулся Гаэль. – Люди не оказались готовы к снегу зимой.
– Да разве это снег! Поезжайте в Мут – вот где зима, – Сент-Огюст покачал головой; впервые за долгое время эмоциональное восклицание его не относилось к вольнодумным призывам.
У окон схлестнулись первые волны негодования: почтенного возраста господин взметнул трость и хорошенько стукнул ею об пол.
– Написано: «Кафе»! По итогу же – конура собачья! – сплюнул он с гневом. – Ни столов, ни стульев. Где хозяин – черт знает! Что за место!
– Хозяин, к несчастью, разорился, – ровным тоном пояснил Леон.
– Тогда пусть убирает вывеску и закрывает свою забегаловку. Нечего народ дурить.
Нагнувшись к товарищам, Жозеф шепнул:
– Ишь чего хочет! Закрыть наш «Зонт».
– Пусть мечтает себе, – прыснул Гаэль.
Тем временем Леон продолжал:
– Вас никто не дурит, вы вольны судить сами: идти вам в это кафе или нет. Раз вам здесь не по душе – вы в праве уйти, месье.
Дернув черной бровью, старый господин с презрением ответил:
– Я не отрицаю моей вольности судить так или иначе. Я отрицаю то, что сие заведение – кафе, как указано над входом. Уж если у хозяина проблемы, то зачем он не закроет…
– За тем, что бедным людям нужен приют, – вставил Жак, перебив его. – Посмотрите по сторонам, вы не один из пришедших, но один, кто недоволен крышей над головой.
– Бедным людям, – фыркнул один из гостей в пальто с пышным воротником.
– Вот именно, – поддакнул господин и бросил оценивающий взгляд на компанию молодых людей. – Кто среди нас еще бедный.
Уменьшенное подобие толпы взволновалось; пробежался ропот, похожий на предупреждающий рык собаки. Некоторые постояльцы с отвращением отвернулись, другие с вызовом задрали подбородки.
Гаэль засучил рукава до локтей.
– Ты чего? – встревожился Франс; друг ответил ему многозначной улыбкой:
– Припугнем его?
– Повторюсь, – громко сказал Леон. – Вас никто не держит, можете идти, если вам не нравится здесь.
Удержав Гаэля за плечо, Франц принялся отговаривать его от драки, однако бойкое настроение разделяли теперь и другие пылкие головы.
– Говорят тебе: пошел прочь! – бросил рабочий, выйдя навстречу к господину. – Не нравится наше общество – так гуляй себе! Чего хочешь от нас?
– Прикопался к слову, – проворчал студент.
– Нам нет до тебя дела! Тяфкай, сколько хочешь, – устало произнес кочегар с красным лицом.
– Убирайся! – просипела сама тьма.
Едва затих последний голос и не успел прозвучать следующий, послышался негромкий, но задорный мотив забытой песни:
Зовется он то «чернь», то «сброд»,
Но имя гордое – «Народ» –
Превыше всех имен!
Но настоящий, лютый скот –
Круг богатеев, класс господ –
Да будет он казнен!
Старый господин был не совсем точен в описании зала: у окна все еще стоял стол и две лавки. На одной из них, словно на коне, восседали два мальчика; один из них – юный певец. С темной стороны комнаты на него глядели с одобрением, с другой – прожигали ненавистью.
– Мадам, я настоятельно рекомендую вам удалиться, – проговорил человек в твидовом сюртуке, склонившись к прелестной шапочке. – Это место нечисто.
– Конечно, – шмыгнул кто-то. – Не слыхали, что здесь водятся духи?
– Да-да, проваливайте. Место зря не занимайте.
– Что за нижайшая степень бескультурия! – нахмурился гость, снимая цилиндр. – Они полагают, что мы не можем им ответить?
– Мы можем, месье, – кивнул ему рядом стоящий незнакомец с напомаженными волосами. – Однако не будем падать столь низко.
– А мы – будем! – крикнул мальчишка, вскочив на скамью, и поднял сжатый кулак.
Неожиданно чужая ладонь опустила его тонкую руку; мальчик обернулся и с удивлением опознал хозяина кафе. Никто не заметил, как он пришел.
Мар устало обвел глазами собравшихся. Воинственные завсегдатаи умерили пыл, новые гости недоумевали, наблюдая перед собой низенького и жалкого на вид человека.
– Господа, – изрек он. – Приношу вам извинения за неудобства. Видите ли, я не мог предвидеть ваш визит, поэтому вы нашли мое кафе таким, какое оно есть. Даже если бы я и рассчитывал на таких гостей, то ничего не смог сделать, ведь мой «Зонт» в упадке. Может, настанут лучшие времена, и тогда вы придете сюда… Но пока я лишь развожу руками. Увы. Как говорится: vae victis30.
Не дослушав его, добрая половина гостей покинула кафе, негодующе бормоча. Как только толпа вылилась на улицу, пожаловал новый скиталец: щуплый паренек с черными от сажи щеками; видимо, трубочист. Желтый картуз скрывал его глаза, но не всегда удачно: они то и дело блестели, изучая обстановку.
Растерянность выражала его замершая у входа фигура. Первые секунды путник, видимо, намеревался уйти, но что-то остановило его.
В это время народ, теснившийся ранее, занял всю площадь комнаты. Жак поприветствовал нового гостя, протягивая руку:
– Не робейте, чувствуйте себя как дома, месье. Вам нужна помощь?
Паренек качнул головой, обронив:
– Нет, спасибо.
Пройдя к столу, он присел у окна и, достав газету, спрятанную под пиджаком, принялся читать.
Однако за весь вечер упорного чтения он так и не перевернул ни единой страницы; взгляд его оставался недвижим.
Друг
видит
сквозь
маску
Незнакомец, свернув наконец газету и сунув ее за пазуху, покинул кафе одним из последних. Опустив голову, он вышел на улицу Отфëй и вскоре завернул на улочку Серпант.
Луна склонялась к горизонту; небо на востоке бледнело, ставя под сомнение величие звезд. Занимался пока еще робкий рассвет. Острые тени домов становились гуще, в то время как пролеты меж ними светлели.
Оказавшись на Ла Арп, человек, задумчиво глядя под ноги и держа руки в карманах, перешел дорогу и укрылся в сумраке. Темнота обратилась безоружной: она не смогла спрятать прохожего от преследования; слишком глубоко погруженный в думы, юноша не заметил, что за ним идут по пятам. Только на углу Серпант, выступив из тающей ночной мглы, преследователь пожелал себя обнаружить: то был мальчишка в широких полосатых штанах и в берете – Мармонтель. Он внимательно изучил бредущий силуэт и поспешил с ним поравняться.
Молодой человек никак не отреагировал на появление попутчика, видимо, ничего и не заметив.
– Мадемуазель Эрвье?
Разоблаченный незнакомец замер и обратил внимание на своего спутника. Мальчишка оказался прав; под козырьком картуза вспыхнула пара черных глаз. Рене, прежде не узнанная никем, не укрылась от бдительности маленького оборванца. В замешательстве она не знала, что говорить; ее несколько огорчало, что даже такой «костюм» не маскирует ее полностью.
Не скрывая восхищения, Мармонтель улыбался, дивясь такому повороту событий.
– Вы посетили наше собрание! В таком… – он почесал за ухом, пытаясь найти подходящее слово. – Наряде. Пока что это кажется странным, но я ждал, что будет именно так! Да-да, я видел в вас схожий дух. И вот вы пришли. Но что-то ведь случилось, да?
Кивнув ему, Рене медленно продолжила путь, увлекая его за собой.
– Тише, – шикнула она. – Ты прав, кое-что случилось. Все знают: готовится бунт, а может быть и больше.
Девушка оглянулась по сторонам; ряды окон темнели и не выражали признаков пробуждения. Всей правды знать ему не обязательно – так подумала Рене и продолжила:
– Я решила действовать. Помочь восставшим, «следовать за ними».
– Мадемуазель, вы – настоящий санкюлот! – воскликнул Мармонтель и вспыхнул: такого комплимента он не говорил никогда и никому. – Вы теперь всегда будете приходить в «Зонт»? Я могу вас со всеми там познакомить. Они не знают меня, но я знаю их. Слышали вы, о чем мы сегодня говорили? Ах, вы ж пришли позже, когда ушли эти снобы. Еще бы чуть-чуть и устроили бы мы им трепку!
Мальчишка сменил восторги на шепот:
– До их пришествия речь шла о заготовке патронов. У Мара есть мушкетон и картечь, у Сент-Огюста – ружье; не думайте, что этого мало! «Зонт» маленький, но наше общество – куда больше! Кайе и Жарр уже третью ночь подряд отливают пули, у Планеля целых десять ружей, Ландре запасся порохом, как и Атталь с Робером, Шамплен заявил, что хранит сотню патронов, у Тьозо – коллекция пистолетов, братья Фурмон – владельцы оружейной лавчонки! Я долго могу перечислять. В общем, вы поняли, что мы готовимся. Мы условились при первом же волнении встретиться в «Зонте» и раздать оружие каждому нашему товарищу. Приходите и вы.
Они остановились там, где Ла Арп, разветвляясь, как река, обнаруживала приток – улицу Расин.
Рене снимала меблированные комнаты на втором этаже; окна все, устремленные на запад, на данный момент пропускали лишь тьму.
Прикрыв дверь за юным гостем, хозяйка повесила картуз и пиджак на крючок и зажгла лампу. Вполне просторная гостиная предстала перед Мармонтелем; у окна расположился стол, рядом с которым возвышался узкий шкаф, с другой стороны стены стоял диван.
– Присаживайся, – предложила Рене, а сама достала из выдвижного ящика лист бумаги, чернильницу и перо.
– Ба, теперь вы живете тут, да? – осведомился мальчишка, улегшись на подушки. – Здесь по-свободнее. Кстати, да я не рассказал вам, как стырил тромблон сегодня. Или вчера. Да, вчера, я ж не спал! И отнес его Сент-Огюсту. Он, можно сказать, наш лидер. Не судите по его виду, послушайте лучше его речи! Не зря его зовут Сен-Жюстом! Правда, приход незваных гостей его огорчил: теперь он опасается, что кто-то из вчерашних людей донесет на нас. Сейчас же доносы клепают по любому пустяку. Кого-то уже пытались сцапать легавые. За Гаэлем следил странный тип. Поэтому Сент-Огюст вообще не любит новеньких, каждого тщательно проверяет, в отличие от Эжена – ему нет дела, он постоянно лобызается с Софи – и в отличие от Жака. Это он вчера с вами поздоровался. Но не беспокойтесь, я поручусь за вас.
Пока слова его неустанно текли, Рене закончила писать, сунула письмо в конверт и запечатала его. Повернувшись к Мармонтелю, она попросила:
– Отнеси это по моему старому адресу, передай в руки Полетт. Ты же помнишь ее? Только аккуратно, пусть никто тебя не заметит.
Мальчишка подскочил и принял конверт.
– Конечно, мадемуазель! Ваша добрая служанка не должна беспокоиться о вас. И вы не беспокойтесь, – он засмеялся. – Я – мало заметное существо!
Снова порывшись в ящике, Рене протянула гостю пять франков. Мальчишка с неохотой принял деньги, но искренне поблагодарил.
– Что ж! – улыбнулся он, уходя. – Этого хватит не только на завтрак, но и на порох!
Sic itur ad ultiōnem31
– Ты обещаешь, что мы пойдем гулять? – жалобно, но со скрытой улыбкой спросил Тома.
Гаэль пошевелил тлевшие в камине бруски и расстелил на полу тюфяк, предварительно выбив из него пыль.
– Ложись, – сказал он, точно не заметив вопроса. – Ну, тепло?
– Тепло, тепло, – укладываясь, протянул ребенок. – Так ты обещаешь?
– Только если ты поспишь.
Солнце светило ярко, голубизна неба спорила с морскими глубинами – день был в разгаре. Освободившись от снега, мокрые крыши отражали лучи, как зеркала. Гаэль, подойдя к окну, задернул его лоскутом ткани, служившим занавеской; комнату наполнил тускло-золотой свет.
– Не спать две ночи подряд, так не годится, малыш.
– Ты ведь тоже не спишь, – возразил мальчик и зевнул.
Гаэль улыбнулся:
– Ты еще маленький, поэтому должен много спать.
Повернувшись на бок, спиной к камину, Тома закрыл глаза. Молодой человек бесшумно направился к выходу из комнаты.
– Только давай мы пойдем гулять не в «Зонт», – подал голос ребенок. – Сходим в парк? Купим чего-нибудь поесть?
– Хорошо, – согласился старший, прикрывая дверь.
Услышав тихий скрип, Тома поднял голову.
– Ты уходишь?
Гаэль вновь показался на пороге и сел рядом с камином.
– Вовсе нет, – успокоил он. – Попросту не хотел тебя тревожить.
– Тогда сиди тут, – пролепетал малыш, погружаясь в дремоту. – Так спокойнее.
Кивнув, Гаэль улыбнулся и погладил волосы младшего братца; за продолжительное время в нищете они, хоть и не напоминали солому, но стали в разы жестче.
«Быть может,» – думал молодой человек. – «Это Тома повзрослел. Либо мои ладони настолько огрубели».
– Расскажи сказку, – еле слышно попросил мальчик.
Старший в задумчивости сощурился, стараясь воспроизвести в памяти хотя бы крошечный отрезок сюжета, но безуспешно. На помощь ему снизошло вдохновение:
– В одном маленьком городе жил человек, – начал Гаэль, и ровный его голос смешивался с редким треском раскаленного дерева. – Ему казалось, что жизнь его весела и полна; полна всего: света, радости, любви. В то же время далеко на небе жил ангел, но по неосторожности небо не удержало его. И ангел очутился среди людей – жестоких и злых. По воле случая его нашел тот самый человек. Они воссоединились и стали братьями. Тогда человек понял: до этого его жизнь не была полной, в ней было недостаточно света и не так много любви. Точнее, от него исходило не так уж и много света и любви.
Умолкнув, он посмотрел на заснувшего ребенка. Он лежал, раскинув руки и поджав ноги, словно на самом деле упал с неба.
– Да, вот такая аллегория, – шепот снова вклинился в тишину. – Потом тот человек взялся за обучение сего ангела, ведь им тоже не подобает быть безграмотными. И тут-то он понял, почему небо оставило маленького Люцифера, – смешок, наполненный любовью, преобразил лицо Гаэля. – Прошли годы с тех пор, как человек стал обучать его латыни и философии, лишь бы ангел не превратился в банкира! Ходят слухи, они все еще учат…
Он убрал руку с головы Тома и медленно поднялся. Ничто не тронуло крепкий сон ребенка.
Закрыв за собой дверь, Гаэль вошел в тесную комнату, предназначенную для него одного. Узкое окно на потрескавшейся стене напоминало прорезь в келье. На полу помещался лишь тюфяк, неравномерно набитый соломой, квадратная тумба с одним выдвижным ящиком – на месте отсутствующего второго зияла дыра. На тумбе покоился кувшин с водой, чернильница и карандаш; в ряд лежали огрызки оберточной бумаги, свернутой для пуль.
Выдвинув ящик, чтоб взять еще один лист, Гаэль, застигнутый мыслями, замер, созерцая хаос, ограниченный четырьмя дощечками; письма, наброски, тетради – все смешалось в единую кучу.
Его пальцы выудили конверт. Давно распечатанный, он был слегка измят. Внутри виднелось письмо и ровно плывущие строки; то тусклые, то густо-черные, они, видимо, были написаны не за один день; достав письмо, молодой человек в тысячный раз перечитал:
«Гаэлю Вюйермозу.
Мой милый сын, с каждым закатом для меня угасает надежда увидеть тебя снова. Поэтому я обращаю мои, быть может, последние, мысли к тебе.
Не хочу ничего от тебя утаивать: прошло больше года после нашей разлуки; я пользуюсь только одной комнатой из всего дома, так как остальное сдается в аренду. Работа отныне не приносит дохода, денег почти не осталось. Я пытался искать другую работу: сначала я переводил тексты и зарабатывал двадцать су в день. Так прошли три месяца. Но мне перестали исправно платить, вскоре я перебивался десятью су в день. Не привыкший есть один хлеб, я сетовал на нищету, однако, когда для меня исчез и хлеб, я уже благословлял ушедшие дни лучшей жизни; кусок хлеба казался мне богатством. Надо было взять себя в руки; я продал книги, а затем и себя. Граф Демерлен принял меня к себе на службу и я, приобщившись к его слугам, обрабатывал поле.
Часто я представлял, что продуктами, данными всей этой огромной землей, можно накормить десятки босых ребятишек.
На окраине поля, где росли замечательные яблони, каким-то образом оказалась девочка лет пятнадцати; в ободранном платье, похожим на лохмотья. Она сорвала яблоко и скрылась. Вечером я узнал, что она уже в арестантском доме.
Мне приходится оставить службу у графа. Я чувствую себя хуже.
С недавних пор силы покинули меня, вставать с кровати тяжелее. Я тороплюсь писать, боясь, что не успею попрощаться с тобой. Хотя бы и на бумаге.
Ты всегда был мне очень дорог. Я тешу себя надеждой, что если ты далек от меня, то ты далек и от горя. Единственное мое желание – твое благополучие. Узнай я о твоей хорошей жизни, дорогой сын, сколько радости бы это мне доставило, сколько сил, вероятно, вселило! Если Моретти будет в добром здравии к твоему возвращению, то я не могу назвать слуги вернее его; он поможет тебе оправиться от горя.
Будь счастлив!
Бесконечно тоскую по тебе.
Ф. Равелло, твой отец
1842».
Дойдя до конца, Гаэль продолжал всматриваться в бумагу, будто она рисовала ему картины прошлого; если бы взгляд обладал температурой, письмо бы сгорело прямо в его руках. Каждый раз, изо дня в день, читая эту исповедь измученной души, он чувствовал под собой пропасть. Светлые чувства низвергались туда, на самое дно. Им давно позабылся момент, когда в первый раз это письмо было прочитано; в тот день, растерзанный каждым словом, Гаэль схватился за сердце, затем за голову; и зарыдал. С каждой слезой в нем иссякала доброта, столь присущая ему в детстве и юношестве. Высохло его лицо, и вместе с тем высохла его душа. С тех пор ему не приходилось испытывать тоску или жалость, глаза его неизменно оставались суровыми; единственное исключение – Тома; вот для кого Гаэль хранил человеческую сущность, вот к кому испытывал самое высокое и блаженное чувство – любовь. Остальное для него превратилось в прах; мир разделился на тех, за кого нужно отомстить, и тем, кому нужно отомстить. Ад стучался в доски его пола и приказывал: «Иди!». Он со всем соглашался, объявив жизни вендетту. Революция была одним из способов ее осуществления.
Его не посещала мысль о том, что, весьма вероятно, никто не виноват в несчастье его отца; кризис, который Гаэль рьяно обвинял, настал несколько позднее. Это вовсе не трогало его. Он убедил себя в верности своих суждений, оставалось лишь следовать к намеченной цели.
Гаэль поместил письмо в конверт и, выкинув из ящика всю бумагу, достал со дна пистолет. Любуясь им, он невольно стал насвистывать непонятную мелодию, известную ему одному, но вдруг замер, нахмурившись.
Приподняв край тюфяка, он отодвинул дощечку в полу и спрятал оружие там.
Рок
потирает
руки
Улицы трещали от натиска людей; толпы голов в шляпах разных мастей стекались неизвестно откуда. Не появлялось ни единого мига тишины, народ горланил, перебивая друг друга, рабочие негодовали, женщины сетовали. Студенты, черной массой потрепанных сюртуков сгрудились в центр, громкими голосами возвещая:
– Отмена банкета!
– Запрет на собрания и шествия!
Сухопарый парнишка воскликнул, подогревая ярость толпы:
– Нас заковывают в кандалы!
Женщина, скорчив гримасу, сплюнула:
– Обогащайтесь, господа, и вы станете избирателями!32
– Нам отказывают в избирательном праве! – прорычал рабочий и разорвал правительственное объявление.
– Мы имеем право представлять свои интересы в правительстве!
– За права рабочих! Гнать в шею этих зажравшихся!
– «Реформа» нас больше не поддерживает! – снова взял слово студент, перекрикивая десятки голосов. – Они боятся за свою партию, им плевать на нас!
– Призывают нас оставаться дома! – засмеялся кто-то басом; смех этот не сулил ничего хорошего.
– На, выкуси! – ветер подхватил огрызки газеты и уронил в грязь.
– За избирательное право! – вопили одни.
– Реформ! Реформ! – требовали другие в гневе.
Франц горящим, недоуменным взглядом обводил людей, не в силах поверить в случившееся. Он еще раз прочитал объявление правительства об отмене банкета на Елисейских полях, а также всех других собраний. Неужели так просто можно пренебречь нуждой народа, состоящего из тысяч жизней? В случае неповиновения – сила, принуждение. Его сердце издало стон, если бы могло.
– Здравствуй, рабство! – крикнул оборванец, но его клич потонул в море шума.
– Им всем начхать на людей! Пора взять дело в свои руки!
Раздался топот копыт, и на углу улицы показалась конная полиция. На фоне тускнеющего неба выступили двууголки с трехцветными кокардами.
– Фараоны! Рыжие! – подняли гул оборванцы. – Легавые!
Вооружившись дубинками, отряд полицейских налетел на толпу, разбив ее на части. Люди бросились в рассыпную. В суматохе они сталкивались друг с другом, налетали на крупы лошадей, тогда цепкая рука представителей порядка хватала их за шиворот и уже не отпускала. Один человек с размаху бросил бутылку в витрину магазина; осколки дождем посыпались на тротуар, однако лошади не испугались. Палочные удары достались голове и плечам вандала.
Едва не сбитый с ног натиском бегущих людей, Франц, не желая быть пойманным, последовал их примеру и прошмыгнул в сеть узких улочек; первое время он несся во весь опор, но, убедившись, что погони за ним нет, молодой человек выдохнул и перешел на шаг. Он постоянно оглядывался: сердце в его груди стучало, как десяток коней, летящих галопом.
Стопы сами привели Франца на Сен-Жак, домой. Осознал он это, только когда увидел знакомые окна; голова его не поддерживала ни единой мысли, каждая растворялась в новой, порождая волнение.
Прислонившись к стене дома и пытаясь отдышаться, он заметил во мраке вечера тень, свернувшую с Сен-Северен и надвигающуюся на него. Вскоре он распознал в этом силуэте Леона; скорее всего, тот тоже бежал от полиции.
Друг приблизился и, уставший, присел на землю. Лоб его пересекала тонкая рана, похожая на морщину; по виску стекала капля крови; ворот рубашки и пиджака был измят и чуть порван.
Придя в чувства, Леон обернулся на товарища. Густая тень падала на его глаза, делая их невидимыми. Когда он заговорил, Франц на секунду усомнился: его ли это друг? Он походил на дух из загробного мира; таким голосом Харон мог приказывать мертвым садиться в лодку.
– Идем, – молвил Леон.
И Франц последовал за ним, торопливо оставляя позади улицу за улицей.
Остановились они у кафе «Рваный зонт», вернее, у толпы, которая собралась рядом с кафе. В другой день сложилось бы впечатление, что народ единодушно решил вкусно поужинать, однако печальное состояние «Зонта» и угрожающее напряжение людей свидетельствовали об обратном.
Вновь очутившись в гуще толпы, Франц ощутил нарастающую тревогу. Это сборище, к слову, отличалось от прошлого тем, что казалось организованным: в первую очередь, оно безмолвствовало. Многолюдное собрание страшнее тем, что оно молчит; оно молчит, когда понимает: словами не помочь, нужно действовать.
Толпа не стояла, как вода в озере; медленно люди передвигались вперед, а затем просачивались в конец, либо вовсе уходили. Поднявшись на носки, чтоб понять, куда все движутся, Франц заметил у входа кафе Сент-Огюста и Жака, стоящего по правую руку в ареоле рыжего света.
Сент-Огюст раздавал оружие и патроны. Получая ружье, мушкетон или пистолет, люди прятали их как могли под одеждой и сами скрывались в густом мраке. Очередь дошла до Леона; он принял ружье.
Оказавшись лицом к лицу с Сент-Огюстом, Франц обомлел; он плохо знал этого юношу, не мог назвать его другом или товарищем; его поразила железная стойкость и уверенность, читающаяся в его синих глазах. Он представлял собой не ангела революции, он и был революцией.
– Что возьмешь? – спросил юноша, точно предлагая на выбор сорт хлеба. – Ну, не задерживай!
Франц машинально, не глядя, взял пистолет и отошел прочь. Не веря себе, он посмотрел на свои руки. Они дрожали и, да, в них было оружие.
«Мне придется убивать,» – эта мысль выбила почву из-под его ног, и он чуть ли не свалился на землю.
– Месье, вам дурно? – спросил кто-то обеспокоенно.
Обернувшись на сей голос, Франц ахнул. Перед ним стояла Рене. Он ни секунды не сомневался, что это она. Хоть сейчас ее волосы, грубо обрезанные, топорщились, а одежда рабочего заменяла привычное платье, Франц не мог не узнать ее. Девушка, тоже потеряв дар речи, умолкла.
– Рене… – пролепетал он, с недоумением оглядывая ее. – Что произошло?..
Глаза его упали на ее ладони; Рене сжимала пару мушкетонов; борты пиджака свисали, видимо, отягощенные патронами.
Молодой человек чувствовал, что близок к потере рассудка. В ушах его стоял звон.
– Все изменилось, – пробормотал он онемевшими губами. – Все изменило… свои пути.
Удерживая мушкетон локтем, Рене достала из кармана письмо и протянула его Францу. Тот долго буравил его отсутствующим взором и, наконец очнувшись, взял.
– Ничего не осталось от прошлого. Его словно стерли или вырвали, как испорченный лист. Что теперь будет с нами? – шептал он. – Мы будем бороться за права, попирая при этом чужие? Мы будем убивать во имя жизни? А потом? Что потом? Какая жизнь дальше?..
Когда он поднял голову, Рене уже испарилась. Франц сидел один. Улица превратилась в полупустую за считанные минуты. Оружие роздано. Отдельные группки людей, теснясь, совещались. Рыжий свет погас.
Две фигуры еще находились у стен кафе, но, как ни странно, то были не Сент-Огюст и Жак. Одна из фигур склонилась, вторая, прямая и тонкая, возвышалась; согнувшимся в мольбе оказался молодой человек, рядом с ним – девушка. До Франца, невольного слушателя, свидетеля их драмы, долетел их диалог:
– Объясните мне свой поступок, – дрожа, просил юноша. – Почему вы уходите?
– Милый Эжен, – бесстрастно отвечала дама. – Я же говорила вам: мне стало скучно.
– Вы называете меня милым…
– Не прельщайтесь, это вежливость.
– Что мне делать без вас? Я не могу без вас жить! Софи, Софи!.. Мое сердце остановится, если вы уйдете. Я умру.
Казалось, девушка выдерживает паузу.
– Живите так, как жили до меня, – посоветовала она. – Я сделаю так же.
– Нет! Это же невозможно…
– Постарайтесь, чтоб это стало возможным, – сказала она, уходя.
Поднявшись, Франц побрел домой. На каждом шагу он надеялся, что встретит полицейского, тот его возьмет под арест, тогда ему не нужно будет использовать оружие и вершить насилие. Однако ни единой души ему не довелось повстречать.
Он вернулся в квартиру и плотно запер двери, неизвестно от чего спасаясь. Закрылся он и в своей комнате.
Положив пистолет на стол, Франц попятился. Дуло приковывало его испуганный взгляд; так ягненок смотрел бы на циклопа.
Не ясно сколько преступлений могло быть совершено с помощью этого пистолета, сколько грязных пальцев сжимали рукоять и приводили в действие курок, сколько жизней могло оборваться из-за пуль вылетевших из этого дула; теперь весь этот механизм принадлежал Францу. Ему показалось, что кровь жертв проступает теперь на его руках, и он, вздрогнув, поглядел на ладони; по ним стекали капли пота; он вытерся об штаны, и на них остались влажные пятна.
Духота заставила его пройтись и открыть форточку, но вид улицы с блуждающими прохожими, которые, вероятно, прячут ружья под пальто, сей зловещий вид лишь усугубил его состояние. Он отпрянул, задернул шторы и, не зная, куда себя деть, опустился на кровать.
Что-то кольнуло его в грудь; на сей раз, не сердце. Укол на время вывел Франца из состояния агонии, точно его ущипнули, разбудили, развеяли его кошмары. Он засунул руку во внутренний карман жилета и достал конверт.
В его памяти ожила Рене, и, желая понять, какая перемена произошла в ее жизни, молодой человек распечатал конверт и достал свернутый вчетверо лист.
«Дорогой Франц!
Не передать словами того, что случилось за последние дни. Они выдались тяжелыми, однако сейчас я наконец свободна. Я расскажу тебе все, мой милый друг!
Много раз я жаловалась тебе на свою предстоящую свадьбу, которой не желала ни коим образом. Судьба услышала мои слезы: свадьба отменилась. Это известие крайне огорчило месье Эрвье, я имела дело с сущим дьяволом. В итоге, взяв денег, я позаимствовала эти бедные одежды и ушла из дома. Теперь я живу на улице Ла Арп, 35, на втором этаже. Я ушла, чтоб быть свободной и бороться за свободу.
Но сейчас не это важно.
Милый Франц, друг моей жизни! Мы выросли вместе, у нас одно детство на двоих. Ты всегда был рядом, несмотря на трудности. Пусть за последние годы мы редко виделись, однако это тернии, раскинутые моей семьей, в попытке защититься от тебя. Защитить меня от тебя! Это так глупо звучит, потому что ты и есть моя жизнь. Попробуй защитить подсолнух от солнца – он умрет; как цветок следует бутоном за ходом светила, так и я следую за тобой куда бы ты не направился. Это неизменно.
Мне не доставало храбрости тебе сказать всю правду. Также, виной моим несчастьям была и свадьба: ты бы ничего не смог поделать, даже если бы знал все. Знал, что я люблю тебя. Тогда мне казалась моя любовь безнадежной, обреченной на вечную тоску. Теперь, окрыленная надеждой, я признаюсь тебе, я хочу петь и слагать о тебе стихи, без конца изливать мою бесконечную любовь. Ты говорил, что солнце – я. В этом ты не прав, солнцем всегда был ты: взгляни на прекрасные свои кудри, как дивно они святятся золотом, переплетаясь с солнечными лучами! Взгляни на свое румяное лицо, пышущее добротой. Обрати внимание на свои глаза – они прекрасны! Загляни в свою душу, милый Франц… она белая, как душа ребенка или Бога.
Скажи или напиши мне ответ, прошу! Я люблю тебя с собачьей верностью и буду ждать сколько угодно.
Твоя Рене».
Нахмурившись, Франц отложил письмо и прилег, дотронувшись пальцами до горячего лба.
Ему вспомнилась мысль, пришедшая на ум года два назад: «Отчего мы не родные по крови, но столь родные по душе? Зачем судьба разделила нас, когда мы так близки?»
Он мечтал, чтоб Рене была его сестрой.
Не могучий поток горячей страсти бурлил в груди Франца, к слову, он вовсе не испытывал подобного; братская любовь сияла в его глазах и теснилась в груди, детская нежность наполняла его мысли о ней. Рене являла собой часть его семьи, его жизни, его самого! Франц понимал, что и сам он безраздельно принадлежит одному лишь ее взору и сердцу, ведь никто из множества мириад людей не способен читать его душу, как это получается у Рене. Он, конечно, беззаветно предан ей. Однако сейчас, оглядываясь на ее письмо, он не мог найти схожести в их чувствах друг к другу. Чистый трепет, дружеская привязанность теперь казались ему ничтожными, по сравнению с любовью, которой жила Рене. Умом он понимал, что она чувствует, но с сокрушением должен был признать: в нем не отыщется того пламени, которое она жаждет найти. Не в силах он даровать ей счастье, ею ожидаемое, рьяно и смело требуемое.