– Великодушно с вашей стороны, – улыбнулся мальчишка и слез на пол, кресло ему показалось чересчур мягким. – Почему вы интересуетесь «Реформой»?
Понизив голос, она ответила, полностью доверившись собеседнику:
– Потому что меня интересует свобода.
– Меня тоже, – шепнул Мармонтель, разумев, что нужно говорить тише.
Не находя более сил быть в четырех стенах, парнишка снова влез на подоконник.
– Уже уходишь?
Он весело пожал плечами.
– Куда ты сейчас? – продолжала спрашивать Рене.
– Наверное, в Сен-Дени. Давненько там не был.
С этими словами Мармонтель, умело цепляясь за выступы в стене, стал спускаться в сад. Очутившись на земле, он помахал рукой и перелез через ограду.
В одиночестве Рене пребывала до вечера; читая Монтескье, она уснула с книгой в руках. Когда на февральском небе стали проявляться звезды, ее разбудил шум возни, кипевшей за пределами ее комнаты.
– Как неожиданно! – громко сетовала госпожа Дезанж, определенно, руководя и паникой, и слугами. – Так просто, без приглашения…
– На сколько лошадей готовить овес, месье Эрвье?
– На одну, – тут же раздался ответ. – Барон приедет верхом, один.
Торопливо застучали. Приподнявшись, Рене метнула на дверь озлобленный взгляд:
– Маскарад… Ненавижу.
То, что было, и то, что будет
Франц прикрыл глаза рукой, спасаясь от света. Утро выдалось солнечным.
– Так что же, Леон совсем перестал с тобой общаться? – спросил Мар.
Они шли рядом, изредка огибая прохожих и снова сходясь.
– Не совсем, – пробурчал молодой человек. – Но он безмерно холоден, словно я причинил ему какое-то зло. Вчера, например, он пропадал до самой полуночи. Когда он вернулся, я поинтересовался, где он был, на что он съязвил: «Не вашего ума дело».
– Вашего?
– Да, он обращается ко мне на «вы» с тех пор, как я начал работать кучером.
Он с досадой опустил голову; обида засверлила сердце.
– Я нашел способ заработать больше денег и жить как человек, – продолжал Франц. – На что он называет меня лизоблюдом, всячески издевается, и он при этом задет! Мне это надоело. Я живу с неуравновешенным ребенком, который не выбирает слов. Поэтому я и решил… Решил съехать.
Мар некоторое время хранил молчание. Собравшись с мыслями, он вздохнул:
– Может, стоит поговорить с ним?
– К чему разговоры? Он вполне ясно выразил свое мнение обо мне. Я пытался вести с ним диалоги, не хочу больше унижаться. Feci, quod portui22.
– Я с ним поговорю, – скорбно кивнул хозяин кафе. – Он приходит поздно, потому что все время проводит в «Зонте». А я думал, почему и ты не заглядываешь…
– При всем уважении к твоей еде, что можно делать в кафе так долго?
Пропустив повозку, они перешли на другую сторону дороги, под густую тень.
– Они собираются, чтоб говорить о революции, – едва слышно объяснил Мар.
– О революции? – не понижая голоса, переспросил Франц и дернул бровью; его собеседник аккуратно огляделся из-за опасений. – Неужели Леон на самом деле способен на такое? Это легкомыслие и вздор. Что ты сам об этом думаешь?
С сомнением пожав плечами, Мар покачал белокурой головой. Под его блестящими от усталости глазами засели мешки, что придавало ему весьма жалкий вид.
– Право, я не знаю что и думать, – выдавил в конце концов он. – Если нужно, то я приму участие. Потому что дальше так невозможно, Франц. Такая жизнь убога, а изменения могут быть в лучшую и в худшую стороны. Если все изменится в худшую – что ж, мы попытались, теперь можно и умереть. Если в лучшую – это прекрасно! Остается надеяться на лучшее.
Юноша с непониманием пробормотал:
– Почему же нужно менять все именно таким способом? Революция влечет за собой убийства. Я не понимаю этого: вы хотите человечной жизни, но выбираете нечеловечный метод ее достижения. Убивать людей? Ради чего? Чтоб карман не пустовал? Все это решается со временем; кризис и голод – они не навсегда. Люди получат работу, деньги, еду. Нужно только подождать, а не рубить с плеча.
– Есть такие состояния, – пробормотал собеседник. – Когда сил ждать больше нет.
– Хорошо, я могу признать это, но пойдешь ли ты убивать, раз уж так?
Шаги их замедлились; они остановились на углу улицы Пуатвен, где под разбитым фонарем значилась вывеска «Рваный зонт». Мар замер напротив друга, вперив в него взгляд, съедаемый усталостью и тревогой.
– Я не революционер, – изрек он, слабо разводя руками. – Мне по нраву реформы. Но я понимаю, что они ничего не дадут. К сожалению, мир меняется только под воздействием крайне радикальных сил. Так было всегда.
Отперев дверь, он жестом пригласил друга войти, но тот отказался.
– Ты не злись, Франц. Такие уж мы, какие есть: ничтожные, нужные лишь самим себе. С Леоном я поговорю, и ты постарайся еще раз.
По-доброму простившись, они разошлись; молодой человек медленно побрел в одиночестве, словно, утратив спутника, он утратил цель прогулки. Последние слова эхом повторялись в его сознании; теперь, после разъяснения Мара, он начал понимать причину скрытности Леона: недоверие. Осознание вызвало в нем столь неприятное ощущение, что рука безвольно потянулась к сердцу. Оно отказывалось принимать это за правильную трактовку, ведь не может Леон так глубоко презреть своего близкого друга! Если так, то недоверие, сколоченное им, одна из прочнейших баррикад.
Приколоченный к земле взор Франца настиг горсть отребьев. Присмотревшись, он заметил затылок, ладони и ступни; то был просящий подаяния, приютившийся у церкви Сен-Жак-дю-О-Па.
Юноша вынул из кошелька наполеондор и вложил в ладонь молящегося. Нищий оторвал голову, чтоб увидеть благодетеля, но тот уже направился дальше.
– Храни тебя Господь, – коснулось его слуха.
Санкюлот
Ровный гул десятка голосов, свившихся в клубок, баюкал Тома. Сидя в тенистом углу, вдали от тусклых свечей, он дремал, опустив голову на стол. Порой он пробуждался от чьего-то резкого восклицания, но тут же впадал в забытье; рассеивалось его внимание, и ропот вновь затихал; то ли наяву, то ли под давлением сна.
– Признаемся себе, – донеслась до него речь, блеклая, словно из морских глубин. – Между классами, составляющими нацию, существует война. Жесточайшая. Она берет начало испокон веков.
Воображение ребенка, выхватив эту фразу, нарисовало картину борьбы: рыцарь, сжимая копье, пришпоривает черного коня, чья грива разлетается по ветру; доспехи сверкают на жарком солнце, лошадь летит, едва касаясь земли. На горизонте появляется новая фигура. Напрягшись, рыцарь пронзает ее копьем, не сбавляя хода.
Тома вздрогнул. Видение упорхнуло.
Рядом с ним, притаившись, шепталась пара людей; подданные Эрота. Ласковый и бесконечно верный приглушенный тенор юноши порой прерывался игривым смехом девушки.
– Поверьте, – лепетал одурманенный молодой человек. – Март – идеальная пора. Мы поедем ко мне на родину, в Тулузу, ваша родина тоже неподалеку. Хотите, мы навестим ваших родителей, а затем моих. Погода должна быть приятной для долгих прогулок. Что вы думаете, милая Софи?
Споры с другого конца зала вытеснили шепот:
– У Франции есть три рода интересов: интересы высшего класса, среднего класса или буржуазии, – продолжал говорящий. – И, наконец, интересы людей, плебса, народа – как вам угодно. Плебс всегда стоит последним, яснее этого ничего нет.
– Утешимся надеждой, – изрек кто-то по-доброму кротко. – «Последние да будут первыми» – гласит Евангелие.
Голос этот успокоил ребенка; он лег на его душу, как кот, укрывающий больное место; ему хотелось верить, несмотря на содержание речей, ведь таким проникновенным и любящим гласом обладают лишь ангелы. Тома не припоминал, да и не старался вспомнить, кто мог бы так говорить, но неосознанно представил, что чудным образом перенесся из кафе в церковь и внемлет службе людей в черных одеяниях.
– Ни богов, ни господ – ничего из этого нам не нужно, – новая фраза резко вторглась в зыбкое сновидение. – Нация беднеет, теряя рабочего; потеря бездельника ее обогащает. Оглянитесь, скольких баронов или графов вы видите на производствах, в шахтах и тому подобное? Смерть богача – это благодеяние, дорогие друзья.
– Однако по сей день, – некто поддержал его. – Рабочий остается рабом бездельника. Смерть рабочего, с которого сходят семь потов, кто из кожи вон лезет, чтоб заработать хоть су, в нашем мире его смерть – ничто; как и его жизнь.
– Несвободен тот, кто, отдается на милость привилегированных самовольно. Это свидетельствует о рабстве, заразившем само сознание.
Девичий смех вторгся во внимание малыша.
– Когда вы хотите обвенчаться? – прошептал своей даме влюбленный.
Усталость одерживала верх; Тома меньше различал споры, впадая в пучину сна. В один момент звуки перестали его тревожить; отступила чернота, расстилая перед его взором дивные городские улицы. Он видел их будто свысока, обернувшись птицей. Дома, вылитые из золота, мостовые, мерцающие и чистые, и полное безлюдье. Только два силуэта вышли из-за угла многоэтажного строения и, держась за руки, вышли на прогулку. Они шли нога в ногу, лица их, полные света и любви, казались счастливейшими, и сердца, вероятно, бились в едином темпе. Первый силуэт, без сомнений, – Гаэль. Второй – крохотный – Тома.
– Разум возвышает! – зычное восклицание сорвало завесу дремы; ребенок даже приподнял голову, но снова ее опустил. – Не зря он является источником богатства наравне с трудом. Они – душа и жизнь человечества. К сожалению, подавляющее большинство подчиняется власти, а не разуму. Когда люди найдут ростки разума в себе, тогда и поговорим о светлом будущем.
– У человека, как вы заметили, повязка на глазах. На протяжении всех веков это именно так. По какой дороге он идет – ему не известно, поэтому он и доверяется сильным мира сего, как слепой полагается на собаку.
Всеобщий шум чуть затих, однако на этот раз Тома не спал, а даже устремил пустой взгляд на окно. Укрывшись ночью, во мраке мелькнула фигура. Если бы у ребенка осталось хоть немного сил, он бы заинтересовался, но сейчас он не придал этому никакого значения.
Заметив непрошеного гостя, собравшиеся насторожились; оттого и прекратились разговоры.
Молодой человек, удивительно схожий с греческими статуями, которыми Тома часто любовался, разглядывая рисунки Гаэля, отпер дверь. Квадрат света упал на улицу и обличил незнакомца.
Слабо приподнявшись, малыш разглядел черный берет, кофту с растянутыми руками и полосатые штаны.
– Сент-Огюст! – товарищ окликнул человека, отворившего дверь. – Впусти его, это лишь ребенок. Быть может, он замерз.
Не меняя строгости лица, Сент-Огюст спросил, сверху вниз изучая пришедшего:
– Кто ты?
Мальчишка скрестил руки на груди и гордо выдал:
– Санкюлот.
По знакомой хрипоте Тома узнал Мармонтеля, кого уже давно не встречал.
– Что ты тут делаешь, санкюлот? – не прерывал допроса Сент-Огюст, хотя ответ ему пришелся по нраву, и он смягчился.
– Вот тиран! – в шутку протянул один студент и, подойдя к выходу, отодвинул юношу. – Добро пожаловать, – обратился он к мальчику.
Дверь снова затворилась, только уже за спиной Мармонтеля. Он, едва сдерживая восхищение, посмотрел на Сент-Огюста, который столь недружелюбно его встретил.
– Значит, вы читаете Бланки23? – улыбнулся парнишка.
– Откуда такие сведения? – сощурил синие глаза молодой человек.
– Вы буквально цитируете его, – пояснил он и весело добавил: – Я все слышал.
Вновь ощущая давление сна, Тома отвернулся от света, обратившись к тени; но и оттуда его настигли переговоры; все тех же окрыленных любовью.
– Хорошо, Софи, вы не хотите ехать к родителям, тогда… Позвольте мне написать им письмо о нашей помолвке. Их надо поставить в известность. Почему бы не разделить наше счастье с ними? Вы не желаете? Даже письмо?.. Я понял. Тогда мы никому ничего не скажем. Дорогая Софи, где бы вы хотели венчаться?
– Прекратите же это! – фыркнула девушка. – С недавних пор вы только об этом!.. Меня отягощают подобного рода мысли. Хватит, я не нахожу моего прошлого Эжена, с которым мне было так весело. Вы изменились.
Последовала короткая пауза, очевидно, следствие замешательства юноши.
– Нет-нет, я не изменился, я тот же! – воскликнул он, забывшись.
– Тогда просто целуйте меня, – игриво сказала собеседница. – Довольно слов. Это утомляет.
Умолкнув, Эжен с покорностью щенка принялся выполнять команду, целуя ее руки и плечи бесшумно, словно боясь навлечь на себя еще больший гнев.
Кто-то осторожно погладил Тома по спине. Малыш открыл глаза и увидел пред собой хозяина кафе; улыбка сформировала на его лице морщинки.
– Устал, малыш? – с сочувствием спросил Мар. – Гаэль, видимо, не собирается идти домой. Пойдем на второй этаж, там хоть приляжешь и поспишь нормально.
Тома закивал. Тогда, взяв его на руки, хозяин направился к двери, куда сию секунду подоспел Гаэль.
– Я отнесу его к себе, – объяснил Мар, не останавливаясь. – Он очень устал и хочет спать.
– Нет, подожди, – запротестовал тот.
– Что же, ты надумал идти домой?
Нахмурившись в раздумьях, Гаэль качнул головой.
– Ладно, – сдался он и строго прибавил: – Только запри дверь и не оставляй его одного.
– Как скажешь, – пожал плечами хозяин, отставив вопросы в сторону.
Прохлада коридора окутала малыша, когда он покинул душный зал. Подъем по лестнице вконец его укачал, он не помнил, как оказался в тесной комнате. Его укрыло одеяло, и он предался глубокому сну, более не тревожимый ни единым звуком.
Ум
меняет
облик
мира
Потеряв работу, Жозеф несколько дней не покидал квартиры; вскоре ему пришлось выйти – его выселили. Он не мог заплатить.
Как известно, раньше он работал водоносом. То есть, заходя в реку, набирал воду в емкости – чаще всего это были деревянные ведра – и относил их людям в дома. В последнее время он сталкивался с тем, что у людей недоставало денег ему заплатить. Тогда он уходил ни с чем. Такие случаи перестали быть редкостью, и его деятельность превратилась в благотворительность. Не получая денег, он получал переохлаждение, простуду и вечный насморк из-за пребывания в студеной воде.
Он совершенно забросил работу, сам себе говоря, что «потерял» ее. Конечно, стоило попытаться найти другую, но недомогание дало о себе знать.
Факт выселения вынудил Жозефа просить помощи у друзей. Этот момент он оттягивал как только мог. Зная о распре между Леоном и Францем, он не хотел замешиваться в их конфликт, поэтому сразу отсеял вариант жить с ними. Оставались Гаэль и Мар, но последний располагал лишь одной тесной комнаткой, так что соседство сильно бы его притеснило. Просить Гаэля ему тоже не особо хотелось, ведь на нем и так лежало тяжелое бремя забот о ребенке. Однако, собравшись духом, Жозеф обратился именно к нему и, конечно, не встретил отказа.
За два дня, которые он условно прожил у друга, он ни разу не появлялся в квартире с раннего утра до позднего вечера. Объяснялось это стыдом; Жозеф не желал паразитировать, но и работать не мог, поэтому проводил все время на улице, чаще всего в парках.
Проснувшись однажды до рассвета, он пошел наугад, без цели куда-нибудь прийти. Сонная голова его была пуста, он постоянно зевал, заглатывая холодный воздух. Ветер закрадывался под пальто. Улицы спали в тихом ожидании людей; пока что их населял только мрак.
Жозеф брел, оглядываясь на окна и гадая: смогут ли эти люди заплатить ему, если он предложит им какую-нибудь помощь. Но на Бьевр такое сочлось бы за редкость.
Когда небо посветлело, и первые лучи затмевали даже самые яркие звезды, ноги привели его к Люксембургскому саду. К этому времени люди начали выбираться на улицу, однако из-за столь раннего часа Жозеф был одним из первых, кто одиноко шествовал по аллеям. Он присел на первую скамейку и поднял глаза к светлым клочьям облаков; впервые его посетила мысль о сходстве с ними: они так же бесцельно плывут неизвестно куда и Бог знает по чьей воле. Холод скамейки жег спину; ранний путник поежился, открытый всем ветрам.
Столь неприятные ощущения показались Жозефу знакомыми и, напрягая память, он вспомнил старую лачугу, где он, будучи ребенком, жил вместе с матерью. По неровному полу постоянно гуляли сквозняки, так как окна и стены сплошь и рядом усеивали трещины. Тогда его укрывала крыша над головой; сейчас он довольствовался плащом.
А он еще обещал матери прекрасное будущее…
– Наверно, – обронил он, следя за парящими птицами. – Хорошо, что она не видит меня таким.
По правую сторону от него на лавочку опустился человек, не сразу им замеченный.
– Она? – прозвучал знакомый голос. – И почему хорошо?
Обернувшись, Жозеф увидел рядом с собой Жака; тот приподнял шляпу в знак приветствия и улыбнулся:
– Надеюсь, я не испугал вас неожиданным появлением?
– Нет, нисколько.
– Что-то случилось? – заметил его понурый вид знакомый. – Вы выглядите весьма утомленным.
– Видимо, заболел немного, – пожал плечами Жозеф и поспешил перевести разговор в иное русло: – Что это вы читаете?
В руках Жак держал книгу, спрятав указательный палец между страниц вместо закладки. Он обратил на нее внимание, словно видел впервые, и показал обложку:
– Сенека.
Сие имя унесло Жозефа во времена его студенчества; он вспомнил, как читал Цезаря и Цицерона на латыни, которую, собственно, уже давно позабыл, воскресли в памяти и объемные произведения древней Греции; однако они отдельными названиями вспыхивали в его памяти, никак не соотносясь с автором и сюжетом. Так и Сенека вызвал лишь воспоминание о бессонной ночи, оставаясь пустым звуком.
Прочитав замешательство на его лице, Жак передал ему книгу и пояснил:
– Это «Нравственные письма к Луцилию».
Жозеф открыл случайную страницу и наткнулся на подчеркнутую фразу:
– Равенство есть начало справедливости, – озвучил он.
Пролистав четверть книги и не вчитываясь более, он вернул ее Жаку.
Сорока, важно вытянув черную струну хвоста, проскакала чуть ли не под их ногами; заметив свою оплошность, она поспешно вспорхнула.
– Вас нашла интересная цитата, – нарушил молчание Жак. – Хотите порассуждать? Мы часто строим речи в «Зонте», но вы отмалчиваетесь. Может, публика вас стесняет?
– Дело не в публике, – Жозеф покачал головой. – Я попросту не уверен в жизни так же, как вы. Мне кажется, что я бреду в тумане, и открывается мне только то, что происходит сейчас. Вас интересно слушать, вы, словно, уверены. Хочется тоже верить.
– Однако мы можем быть не правы. В наших словах нет пометки «истина», она ведь недостижима. Поэтому каждый изливает свои мысли, свою точку зрения, каждый может быть прав и неправ. Опять же: мы не можем так судить, так как будем исходить из своего понимания, а собственное понимание, в свою очередь, может отставать от истины.
Чувствуя озноб, Жозеф опознал первые признаки повышенной температуры; в висках пульсировала пока терпимая боль. Со вздохом он изрек:
– Вам и это известно.
– Проще говоря, мы делимся мнениями. Мне, в конце концов, интересно узнать ваше, – юноша улыбнулся, надеясь, что собеседник ответит тем же; его ожидания оправдались. – Так что вы думаете о соотношении справедливости и равенства?
– Вы ждете серьезного ответа?
Жак кивнул, тогда легкость исчезла с лица Жозефа.
– Я не знаю, – в задумчивости нахмурился он. – Каких рассуждений вы ждете от человека, который родился вследствие несправедливости и жил в неравенстве с самого рождения.
– Не думаю, что вы найдете человека, который заявит, что вырос в равенстве.
– Видите, вы сами ответили на ваш вопрос, – Жозеф дотронулся холодными пальцами до больной головы. – Равенства будто бы нет. И справедливости тоже. Как же могут соотноситься вещи, которых нет?
Пара гуляющих, занятая разговором, прошла около них. Обрывки фраз подхватил ветер и отнес на суд птицам.
– Поэтому вы хотите революции? – устало продолжал Жозеф, накренившись вперед и опустив локти на колени.
– Отчасти! Но вы знаете меня не первый день, так что должны понимать: я не имею в виду революцию на площадях. Зачастую, она ведет лишь к смене власти, а до народа мало что доходит. Но это материальная сторона! Я не об этом. Чтоб изменить мир, – юноша так же наклонился, чтоб видеть лицо друга. – Нужна революция в умах.
Ответ его не нашел, так что, подождав, Жак снова заговорил:
– Такая революция сложнее, ведь результат обязательно должен затронуть сердца большинства. Способом же достижения мне видится искусство.
Раскрыв книгу, он прочел:
– Душу непреклонную, благородную, высокую можно назвать не иначе, как Богом, нашедшим приют в теле человека. Такая душа может оказаться и у римского всадника, и у вольноотпущенника, и у раба, – несколько секунд его сияющий взгляд бегал по тем же строкам, словно они не отпускали. – У человека есть душа, это дает надежду. Он носит в себе бескрайний мир. Он и есть мир! Главное, развить сей «мир» искусством, чтоб там не осталось места жестокости, показать ему сострадание, милосердие – важнейшие качества, делающие нас людьми. Когда изменится человек, изменится и все общество.
Жозеф кивнул, сделавшись отрешенным из-за сильной головной боли. Он искренне любил наблюдать за ходом мыслей юного Жака, который, хоть и был младше его едва ли не на десятилетие, казался ему если не мудрецом, то находчивым человеком с чистым сердцем. Однако сейчас одиночество представлялось ему желаннее.
– Вы читали газеты за четырнадцатое февраля?
– Вчерашние? – буркнул Жозеф.
– Да! Банкет реформистов перенесли на двадцать второе число. Теперь он пройдет на Елисейских полях. Вы собираетесь идти?
– Увы, – поднимаясь, он окинул Жака извиняющимся взором. – Прошу меня простить… Очень неважно себя чувствую.
Юноша поравнялся с ним, протягивая руку.
– Я понимаю вас, конечно! Вам определенно нужен покой и отдых, месье Бранш. Mens sana in corpore sano!24