Следующим подошел к старику Сент-Огюст. После примера юного оратора мнение толпы перевернулось: люди выстроились в очередь, отдавая нищему все, что у них имелось при себе; кто-то порой не скупился на хорошие пожелания. Когда очередь иссякла, деньги были пересчитаны.
– Итак, друзья! Сто тридцать пять франков и семьдесят пять сантимов! – с гордостью объявил Жак. – Спасибо вам. Вы спасли одну страждущую душу!
Он повернулся к старику и хотел что-то сказать, как тот упал на больные колени, обхватив руками лодыжки Жака так, что юноша потерял равновесие и едва не упал. Спина незнакомца дрожала и судорожно вздымалась при глубоких вдохах; он рыдал.
– Спасли… Месье! Добрый месье!.. Как же это возможно? Другие прогоняли меня палками и камнями, а вы… Возможно ли?
– Возможно, – тихо отвечал ему спаситель. – Нужно лишь верить в человека.
– В какого такого человека?
Старец рывком оторвал голову от ног Жака и снизу вверх заглянул ему в глаза, как пес, ищущий взор хозяина. Истинное удивление пронзило его лицо и остановило поток слез.
– Кто вы? – подняв брови, протянул нищий. – В ваших волосах свет от лампы. Вы словно сошли с иконы.
Юноша помог старику подняться на ноги. Не удержав смешок, Гаэль протиснулся ко входу.
– До свидания, апостол Жак, – поклонился он и вышел на улицу.
Беззвездное небо встретило его угольными тучами. Они крутились и плыли; медленно, как исполинские глыбы, наставляемые непреклонным течением ветра.
Обремененный мыслями, молодой человек, искусно сливаясь с ночью, шел вдоль мрачной линии домов по улице де Нуайе. В окнах заключался мрак, смешанный со сном; в некоторых мелькал неверный свет ламп. Опустив руки в карманы, Гаэль нащупал складной нож, который покоился в забытьи долгое время. Привычный шаг его был скор; сам он объяснял себе такую спешку тем, что дома ждет Тома. При единой мысли о ребенке душа его расцветала, оттаивала, топила лед его глаз и смахивала иней с сердца.
Наружность Гаэля не выражала ярких особенностей. Он не выглядел странно или причудливо в обществе, он сливался с простыми людьми, и ничто не отличало его от них. Однако внутренний его мир с самого рождения раскололся надвое. Как известно, отец его был корсиканцем, а мать – француженкой. Быть может, смешение двух культур находили отпечаток в его натуре. Гаэль считал себя французом. Конечно, эту истину опровергнуть сложно. Все-таки друзья порой замечали в нем что-то бунтарское, неотесанное, свирепое; хотя, из уважения к синьору Равелло и почтенным людям его культуры, стоит заметить, что столь отрицательными качествами обладал лишь определенный слой населения Корсики. Некая животная сущность пробуждалась в Гаэле в минуты гнева. Точно корсиканское начало неожиданно давало о себе знать, и он становился близок к совершению какого-либо зла. Францу не раз приходилось сдерживать друга, спешно тушить в нем искры раздражения. Это, правда, далеко не всегда помогало: хоть в озлобленном состоянии Гаэль сравним с волком, которого привязали к молодому деревцу тонкой веревкой, он все же мог закупорить гнев и ждать удобного момента, в душе объявив обидчику вендетту. «Спокойнее, приятель,» – говорил ему Жозеф. – «Твоя горячность тебя погубит». Родись Гаэль на пару веков раньше, он прослыл бы ярым дуэлянтом и умер бы, наверняка, от удара кинжалом, отстаивая честь возлюбленной или верного товарища.
Мрачная улица пустовала, спала вместе со своими обитателями; лишь одиноко-тихие шаги позднего прохожего врезались в ее покой. В одном окне ярко запылала лампа, отбрасывая свет на тротуар.
Поворачивая на Бьевр, Гаэль заметил под ногами длинную тень, следующую за ним. В кромешной тьме она оставалась невидна, однако нежданный огонек ее обличил. Отогнав мысли, путник тут же замер и обернулся. Неподалеку брел человек.
Преследователь без смущения приблизился, не меняя темпа, и остановился рядом с Гаэлем. Кепи незнакомца было натянуто до самых бровей; полы его новомодного плаща едва ли не волочились по земле, обнажая лишь носы начищенных сапог; на плечах развевалась накидка.
– Добрый вечер, месье Вюйермоз, – учтиво поклонился мужчина.
– Откуда вам известно мое имя? – без намека на дружелюбие спросил Гаэль.
– Вы не против разговоров на улице? Мы бы могли пройти в кафе.
– Нет, я спешу, месье, – пронизывая его изучающим взором, ответил молодой человек. – Что вам от меня нужно? И я повторюсь: откуда вы меня знаете?
Рука, обтянутая черной перчаткой, протянула ему визитную карточку, но в темноте ничего не было видно.
– Мое имя Рассел Фланаган. Я частный детектив из Хэмпшира, где расположено поместье сэра Джона Эддингтона…
– Какое мне дело? – чуя неладное, перебил его Гаэль.
Не обращая внимания на его дерзости, детектив продолжал ровным тоном:
– Три года назад, в июне, в Лондоне пропал мальчик. Его звали Томас Каннингем, он приходился сыном сэру Каннингему, который был убит в собственном доме в январе сорок пятого года. Он был знаменитым адвокатом и имел множество врагов. Его супруга, скрываясь от них, переехала в Лондон с сыном, однако и там, в марте, ее настигли убийцы. Мальчик скрылся и, вероятно, жил некоторое время на улице.
С видимым безразличием Гаэль смахнул мнимую грязь со своего рукава.
– Я очень спешу, месье, – скучающе произнес он. – Мне не интересны сказки на ночь.
– Сэр Джон Эддингтон – кузен покойного сэра Каннингема – нанял меня, чтобы разыскать мальчика, – с расстановкой заявил иностранец. – Последний раз Томаса видели в обществе молодого человека в малиновом плаще. Он снимал флигель у мистера Бернса, который подтвердил, что человек жил во флигеле с мальчиком лет пяти. Того молодого человека звали Гаэль Вюйермоз, студент экономического факультета, родом из Франции, ранее проживал на улице Бельшас, теперь – на Бьевр.
Наступил момент молчания. Гаэль выпрямился и расправил плечи, точно воин, готовый обороняться. Невозмутимость не покинула его лица, однако она стремительно оставила его душу; пока детектив бесстрастно говорил, множество чувств проносились в его груди и разрывали его голову. Он понял, к чему клонит иностранец. Осознание душило.
– Итак, месье, – возобновил речь детектив. – Сэр Джон Эддингтон премного вам благодарен за содержание сэра Томаса. Вам придется вернуть мальчика семье.
Оглашение мыслей и опасений возымело над Гаэлем чудовищный эффект: он сбросил маску безразличия и стиснул зубы; морщина пересекла его хмурый лоб, на висках четче показались вены.
– Сэр Джон? Благодарен? – вне себя от раздражения прорычал он. – Да кто он вообще такой! Где он был, когда малыш погибал на улице, а? Знаешь что, милейший, возвращайся-ка ты на родину. А передашь ты своему Джону не ребенка, а его благодарности: пусть он засунет их себе…
– Я передам ребенка, месье, – непоколебимо поправил его иностранец.
– Ошибаешься, – отрезал Гаэль. – Почему-то ребенок никому не был нужен, когда босиком бегал по улицам. А сейчас он подрос, глядишь, и проблем не создаст! Чего же родня раньше о нем не вспомнила? Жили без него – и еще проживут. А я не ради благодарности его растил! Мне она как собаке пятая нога, слышишь? Хочешь его вернуть туда, где ему угрожала опасность? Его родителей убили, сам мне только что рассказал. Может, и его убьют, если он вернется. Хотя об этом и речи быть не может. Он не покинет Францию ни под каким предлогом. Отдать тебе Тома? Ты с ума сошел? Иди попроси волчонка у волчицы. Думаешь, отдаст?
Совершенно не реагируя на сопротивление и храня полнейшее спокойствие, собеседник изрек:
– Но вы ведь не волк.
– Запомните раз и навсегда, – сквозь зубы процедил Гаэль. – Вы не тронете Тома даже кончиком пальца.
– Вы не можете оставить его у себя. У Томаса есть семья.
– Я – его семья! Вы не можете понять, что вконец разрушите его жизнь, забрав его отсюда! Ради чего? Ради прихоти некоего сэра? Бедняком он вам был не нужен, а как только выяснилось, что он из знатной семьи – милости просим! Идите к черту!
– Я вынужден забрать ребенка, как бы это вас ни печалило, – безэмоционально заключил сыщик, не проникнувшись ни единой фразой.
Печалило!..
– Месье Вюйермоз, в качестве благодарности сэр Джон Эддингтон передает вам деньги.
Продать Тома?..
Вскипев, Гаэль мигом вынул из кармана нож и, проворно подскочив к детективу, подставил лезвие к его горлу; кепи упало на землю; жестокая рука впилась в рыжеватые волосы, запрокидывая голову назад. У человека не оставалось ни секунды, чтоб организовать себе хоть какую-нибудь защиту.
Узкая улица. Темные крыши на фоне туч. Внимательные глазницы домов. Ни души вокруг. Предоставлялась идеальная возможность для преступления.
– Когда я увижу вас вторично, – глухо проговорил Гаэль нечеловеческим голосом. – Я вас убью.
– Вас казнят, – предупредил иностранец.
– Об этом не тревожьтесь.
Руки отпустили его, дав возможность глубоко вдохнуть. Молодой человек отпрянул и зашагал прочь, не оборачиваясь.
Очутившись в квартире, Гаэль плотно закрыл входную дверь на все замки и отдышался, приходя в себя. Тома выбежал к нему из спальни.
– Где ты был так долго? – негромко спросил мальчик.
Присев на корточки, Гаэль обнял его, поглаживая по спине.
– Теперь я никогда не расстанусь с тобой.
Le Procope
В открытое окно просачивался прохладный утренний воздух и змеей полз по полу, устланному серо-молочным ковром тусклого солнца. На стекле омертвело застыли мелкие капли прошедшего ночью дождя; они стекали, соединялись, тяжелели и мерно капали на подоконник; иные падали на пол, образовывая лужицу. В нее-то и наступила босая нога.
– Ах, черт! – выругался Леон. – Какой дурень вздумал открыть окно в феврале, в холодной квартире?
Отворилась дверь, и из своей комнаты вышел Франц; в голубой блузе с воротником-стойкой, в белоснежных брюках со штрипками и в полу-надетом бархатном жилете, который свисал с правого плеча.
– Я, – ответил он, ничуть не смутившись, однако без вызова.
– Тут еще и вода!
Накинув жилет на второе плечо, Франц достал из кармана платок и накрыл им небольшую лужу; влага мгновенно впиталась.
– Можете себе позволить, месье Ларошель, – проворчал Леон, не сводя оценивающего взгляда с нового костюма друга. – Или как я вас должен величать? Ваше Благородие? Ваше Сиятельство?
Франц отошел к зеркалу и принялся сосредоточенно завязывать шейный платок нежно-синего оттенка, сочетавшегося с блузой. Обычно он старался не углубляться в конфликт, но на сей раз хмуро ответил:
– Ваша Светлость.
Стоявший за его спиной Леон отвесил поклон.
– Извините, что не до земли, Ваша Светлость! Понимаете ли, не привык ползать пред знатью.
Молодой человек обернулся; поначалу его лицо хранило хладность, затем смягчилось, ведь Франц не умел долго обижаться.
– Сегодня у барона только два визита: первый в одиннадцать часов, второй – вечером. Но на вечер он меня отпускает, так что я буду свободен уже в три. Мы можем прогуляться, что ты об этом думаешь?
На секунду Леон готов был согласиться, однако строптивость его одернула. Он стремительно направился к выходу, снял с крючка пальто и надел сапоги на босу ногу.
– Сегодня – никак! – заявил он на пороге. – У меня свои планы.
Франц лишь пожал плечами:
– Не замерзнешь в одной рубашке?
– Не беспокойтесь, Ваша Светлость.
Однако, оказавшись на улице, Леон и впрямь почувствовал неуютный холод; возвращаться не стал.
Планов на самом деле у него не имелось, ему вздумалось позлить друга; этим он промышлял с тех пор, как Франц поступил в услужение барону. Такой поступок шел вразрез с натурой Леона: он терпеть не мог знать, но еще больше презирал прислужников. Ненависть основывалась тем, что слуги поддерживали своих господ, следовательно, и систему общества, где один попирает другим, – и все это добровольно. Видеть, как друг превращается в объект презрения и теряет уважение!.. Леон разрывался на части: одна половина напоминала о том, как дорог ему Франц, пока вторая твердила, что он продался служить барону.
Стараясь укрыться от налетевшего ветра, он сжался и, сдвинувшись с места, пошел наугад.
В небе сгущались серые тучи, и моросил дождь; камни мостовых поблескивали от влажности.
Круглый стеклянный глаз церкви Сен-Жак-дю-О-Па мрачнел, отражая небо; тусклые дорожки слез – следы недавнего ливня – еще не высохли. С треугольной покатой крыши сбегали тонкие ручейки, устремляясь прямо на порог, под высокие двери.
Обида на самого себя засверлила в груди Леона; он сильнее корил себя за то, что не остался дома, а вильнул хвостом, как капризный мальчишка. Укрывшись под портиком церкви, он из любопытства бросил взор на окна, однако не увидел ничего; наткнувшись лишь на мрак, критический взгляд его оценил колонны и портик.
– Так вот в чем ваша польза, – сказал Леон, посылая ехидства крыше, защищающей его от дождя.
Он скрестил руки, от чего фигура его казалась более угрюмой, и опустил голову. Скоро ему пришлось поднять ее снова: женщина, облаченная в траур, протягивала ему франк.
– Храни вас Бог, – донесся кроткий голос из-под вуали.
Опешив, Леон не сказал ни слова и стремительно удалился, не приняв денег. Свернув на улицу де л'Аббе-де-Л'Эпе, он с удивлением, точно впервые, оглядел свою одежду в дрожащем отражении лужи.
– Ну и ну! – прошептал молодой человек, пораженный до глубины души. – Мне дают милостыню!
Повторив сей факт дважды про себя, он нашел его забавным и даже с улыбкой обернулся, ожидая найти даму в трауре; напрасно. Но улыбка его хранила очевидную усмешку; промокший, он одарил ею портик церкви; озаренный состраданием, с такой же ухмылкой искал милостивое сердце, но не с целью отблагодарить.
Что ж, она за ним не последовала! И правильно.
Капли дождя становились крупнее; меж тротуарами, словно река, зажатая берегами, скопилась мутная вода. Некоторые прохожие пересекали улицу вброд, другие доходили до угла: там раскинулась небольшая переправа из кривых досок. Парнишка, соорудивший этот мост, суетился, переводя людей с одного края на другой, прячась от дождя под их зонтиками. По окончании переправы он просил су и, получив плату, возвращался, сопровождая кого-нибудь следующего. Если ряды желающих принять его услуги редели, он звучно оглашал:
– Дамы и господа! Не стоит портить вашу обувь и наряды! Проходите здесь! Не дорого – всего одно су!
Одна юная особа прислушалась к его советам и подала руку, которую мальчуган взял с галантностью дворянина.
На середине пути их идиллию потревожила появившаяся из ниоткуда двуколка; прохожие теснее прижались к зданиям, спасаясь от брызг. Доски теперь служили не только мостом, но и преградой.
– Чтоб тебя крысы съели! – вскричал возница, натягивая поводья. – Убирай свои баррикады!
Проводив девушку до тротуара, мальчик спрыгнул в воду и расчистил узкую дорогу. Прежде чем двуколка снова двинулась, ребенок поправил черный берет и вытянул ладонь:
– С вас два су за проезд, месье.
Извозчика, однако, это не обрадовало. Он хлестнул лошадь, и мальчишке пришлось посторониться.
– Иди к черту! – оскалился возница.
– А вы только его и знаете? – лукаво спросил ребенок.
Как только двуколка проехала, он вернул доски на место; легкая одежда его взмокла, тяжелый от влаги берет то и дело сползал на глаза, волосы липли к шее. Тело подрагивало, пока лицо сияло.
– Господа! – снова радостно воззвал оборванец, запрыгивая на переправу. – Сообщение восстановлено! Неполадки улажены! Проход открыт!
Несколько человек взошли на сооруженный детской рукой мост.
– Осторожно, месье, – мальчик подал руку идущему впереди мужчине; тот смахнул его прочь, как назойливую мошку.
Упав в лужу, ребенок обрызгал брюки господина.
– Гаденыш, – прошипел человек, удаляясь.
Парнишка вскочил и отряхнулся, сжав плечи от холода.
– Лучше выйди из воды, – посоветовал ему некий голос, и он огляделся. – Заболеешь ведь.
– Ах, это вы месье Меттивье, – мальчишка узнал его; впрочем, он знал весь Париж. – Не хотите перейти на другую сторону? За одно су.
– Откуда ты знаешь меня? – Леон всмотрелся в круглое лицо, усыпанное корочками от прошедшей оспы, однако вспомнить не смог.
Ребенок забрался на переправу и вылил воду из деревянных сабо.
– Ба! Неужели вы не признали меня? Хорошо, я представлюсь вам еще раз. Я – Мармонтель.
На противоположном берегу показалась женщина, к которой тут же поспешил оборванец, позабыв о собеседнике. Дама все же не пожелала пересекать улицу. Тогда, усевшись на доски, Мармонтель принялся кидать в воду камешки и петь, насколько это позволяла хрипота.
Узнав в нем того самого воришку, раздобывшего книгу, Леон отчасти проникся сочувствием к ребенку. Но сие чувство удивляло его; оно слишком редко просыпалось и было неразборчиво-неуклюже, точно разбуженный медведь.
Дождь постепенно прекратился; поверхность лужи тревожили лишь мелкие камни, которые бросал Мармонтель.
Ты видишь патриота, –
Ей говорю в ответ. –
Желаешь санкюлота
Принять святой обет?
«Республиканский романс,» – в мыслях подметил Леон, медленно шагая дальше.
Голос за его спиной стихал.
Отказа от прелестной,
Ах я не потерплю, –
Республикански-честно
Об этом говорю.
На улице Анфер, в распахнутых окнах второго этажа виднелись две женщины; они высунулись до пояса наружу, навстречу друг другу – окна их располагались рядом – и вели громкую беседу, позабыв о страхе и о том, что, раз они соседи, значит, без труда могут встретиться в условиях получше; но волновал их исключительно разговор, сложившийся сейчас.
Проходя мимо них, Леон значительно замедлил шаг, ведь его слуха коснулось название газеты «Реформа», оброненное дамами. Эта газета имела вес среди радикально настроенных умов, объединяя преимущественно социалистов. Тетушки-домохозяйки казались нетипичными читателями.
– Трагедия, соседка! – охала одна. – Трагедия в Безье!
– Да, я читала, мадам Трюффо! – отвечала другая, эхом подражая ее тону. – Кошмар наяву!
– Двое человек! Погибли!..
– Каменщиков убил камень!..
– Одному голову раздробило…
– А другой еще жил, мучился, бедолага!
– Третий, мадам Шамплен, чудом выжил!
– Провидение, – подметила тетушка.
– И в этот же день затонул пароход в порту Шербур! – не унималась Трюффо.
– Но люди спасены, – предупредила соседка.
– Этот месяц проклят, мадам Шамплен.
– Того и гляди случится что-то.
– Не приведи Господь!
На этом оборвался диалог; обе шмыгнули внутрь и закрыли окна. Не услышав ничего полезного, Леон порядком огорчился. Прежде чем он сдвинулся с места, рядом послышался знакомый голос:
– Доброе утро, подслушиваете?
Рядом стоял Сент-Огюст, приблизившийся тихо.
– Доброе утро, – кивнув, сказал Леон. – Отчасти.
– Есть ли причина?
– Услышал, что речь про «Реформу», вот и остановился. Но ничего дельного не сказали. Только про несчастные случаи.
Юноша только развел руками:
– Да, бывает. К вашему счастью, «Реформа» у меня с собой, – и впрямь, из подмышки его торчала газета. – У вас есть какие-нибудь дела?
Леон на секунду заколебался, вспомнив, что еще может вернуться и провести время с Францем. Все же он ответил отрицательно; упрямство пульсировало в его груди рядом с сердцем и текло вместо крови.
– Тогда не составите ли мне компанию? – спросил Сент-Огюст. – Я направляюсь в кафе «Прокоп», там у меня встреча. Если вы не против, я познакомлю вас с этим человеком. Насколько мне известно, он знакомый Луи Блана. Так что нам будет о чем поговорить.
– Луи Блана? – встрепенулся молодой человек, не веря своим ушам. – А я-то жду, когда объявят следующую дату банкета рефор…
– Тише! – оборвал его шепот. – Улице, а тем более улице Анфер20, это знать не обязательно. Если вам интересно узнать про банкет – присоединяйтесь.
Оба обменялись выразительными взглядами и, более не роняя слов, зашагали к Ансьен Комеди.
Vita sine libertate, nihil21
Дом Рене имел два этажа; первый опутывал плющ, столь славно зеленеющим летом; второй был выложен камнями. В высокой заостренной крыше проглядывали маленькие окна чердака. Под крышей тянулся резной выступ, очерчивая границу второго этажа, от него к земле спускались пилястры, украшенные лепниной.
Широкая дорожка, вымощенная, точно мостовая, вела от ворот к крыльцу. Пять ступеней поднимались к дверям; над ними раскинулся навес, удерживаемый колоннами. Сверху он служил балконом: по всему периметру его ограничивал белый заборчик, а в стене, под тенью вылепленной арки, находилась дверь.
Со всех сторон дом окружал сад, вдоль дорожки пролегла линия чайных роз, за ними ярким цветом в солнечные летние дни пылали гортензии, а под забором расположилась группа подстриженных кустов, декоративных деревьев и скамеек. Позади расположились липовые аллеи. Зимой сад выглядел тоскливо, лишь плющ не терял красок, словно сохранял в себе воспоминания о теплом времени.
Первый этаж вмещал в себя торжественный зал, что, казалось, верно и трепетно ожидал прихода Наполеона Бонапарта: стиль, возымевший обожание общества при императоре, сейчас несколько устарел; пол был отделан паркетом с античным узором, выбеленный потолок отделялся от стен карнизами. На стене, затянутой в драпированные ткани, висел портрет Людовика XV-го в юности.
Из просторного зала гость мог проследовать в столовую, либо в не менее просторную диванную комнату, где посередине, на узорчатом ковре, стоял круглый стол из темного дерева; его окружали бордовые с позолотой кресла, в углах находились диваны с глухими подлокотниками.
На втором этаже были господские комнаты, к каждой из дверей ручейком тек расписной коврик. Угловая комната Рене вмещала единственное окно открывавшее вид на кусты барбариса, ныне облысевшего; лишь багряные ягоды обременяли его ветки, как капли запекшейся крови. Сие помещение не кичилось богатым убранством, а отличалось скромностью, не свойственной остальному дому. У подоконника разместился дубовый письменный стол; в былые времена за ним проходили занятия Рене: арифметика, французский, латинский, древнегреческий, литература, география и история; и по сей день он не оставался в забытьи. Слева от входа стояла кровать с белоснежным балдахином, напротив нее – шкаф с нарядами. Посредине уединились два синих кресла.
Сидя на одном из них, Рене упражнялась в игре на лютне. Тихая мелодия часто прерывалась; что являлось причиной пауз – чрезмерная задумчивость или плохо знакомое произведение – оставалось загадкой.
Из глубины размышлений ее вынес стук. Но не дверной. Кто-то робко постучал по стеклу. Девушка удивилась и отложила инструмент. Снаружи, из-под карниза, вытянулся кулачок, и снова раздалась пара негромких ударов.
Рене подбежала и распахнула окно. Чудом находя в камнях опоры, к стене прильнул мальчишка. Ветер смахнул с его лохматой головы берет и подхватил, как мертвого ворона, опустив на голые кусты. Страх придал девушке сил, и, схватив храбреца за руки, она затащила его в комнату.
Усевшись на подоконнике, мальчуган вынул изо рта газету, которую пришлось держать в зубах во время опасного покорения высоты, и протянул ее хозяйке.
– Здравствуйте, – кивнул маленький гость и потянулся к голове, видимо, чтоб уважительно приподнять берет; однако, не обнаружив такового, он свесился наружу. – Ба, вот он где!
– Осторожнее! – воскликнула Рене, с содроганием наблюдая за рискованным положением ребенка. – Ты можешь упасть, лучше сядь на кресло.
– Упасть? – рассмеялся он. – Не, это невозможно, мадемуазель. Вы посмотрите, что я вам доставил!
Приняв от мальчика газету, Рене прочитала: «Реформа».
– Свежий выпуск! – прошептала она в изумлении. – Неужели ты ее украл, Мармонтель?
Ребенок сотворил праведную гримасу, точно воровство никогда не было его промыслом.
– Я ее купил.
– Купил? Где ты взял деньги?
– Заработал, – гордо доложил он. – Я переводил людей через дорогу.
Растроганная улыбка озарила лицо Рене, взгляд ее посветлел, насколько может светлеть топь черных глаз.
– Еще я оставил внизу книги, – добавил Мармонтель. – Монтескье и Дидро, как вы хотели.
– Спасибо! – девушка обняла его, впечатленная добротой и вниманием. – Но ты так рисковал! Как же пронести в дом такие книги? Видимо, тебе придется унести их с собой…
Вновь обернувшись к саду, дабы скрыть румянец, мальчишка возразил:
– Вы можете их спокойно пронести в комнату, мадемуазель. Я поменял им обложки. Теперь вольнодумства укрывают «Энеида» и «Песнь о Роланде».
– Прекрасно! – восторженно заключила девушка. – Это так мило с твоей стороны!
Мармонтель вскочил на ноги и отвесил поклон.
– Все ради вас, миледи!
Снова раздался стук; на этот раз – в дверь.
– Думаю, мне пора, – скороговоркой бросил босяк и приготовился слезать.
– Нет, – взяв гостя за руку, остановила Рене. – Подожди.
Из коридора раздался приглушенный голос:
– Пора собираться к ужину, мадемуазель.
– Не беспокойся, – шепнула она и, подойдя к двери, отворила. – Здравствуй, Полетт. Скажи, что у нас осталось с обеда?
Не ожидав такого вопроса, служанка задумалась.
– Остался жареный гусь, насколько я помню.
– Неси его сюда.
– В эту комнату? – оторопела старушка.
Молодая госпожа кивнула:
– Сию минуту. И завари чай, одну чашку.
– Как прикажете, мадемуазель.
– И еще! Под моим окном ты найдешь пару книг. Полетт, будь добра, принеси их мне.
Просьба вскоре была исполнена: гусь приехал на сервировочном столике на колесиках; вероятно, не мало сил потребовалось, чтобы вознести его на второй этаж. Рене приняла книги и, считанные секунды ими полюбовавшись, смешала их с другими, стоявшими на полке.
– Благодарю, – сказала она.
Полетт в замешательстве перевела взгляд с неизвестного гостя на молодую госпожу, но не обронила ни звука и поспешила удалиться.
– Присаживайся, – Рене указала ребенку на кресло, рядом с которым стоял столик.
Долго упрашивать его не пришлось: Мармонтель с величайшим аппетитом, забыв о столовых приборах, принялся поглощать птицу руками, время от времени облизывая пальцы. С лица его не сходила улыбка, даже когда он жевал; глаза благодарно обращались к хозяйке комнаты и блестели.
– Вот это счастье! – промурчал мальчишка с набитым ртом.
– Не спеши, – наставила его Рене, читая принесенную газету.
– Я забыл, когда так вкусно ел в последний раз! У вас каждый день так готовят?
– Чем ты обычно питаешься?
Вытерев губы рукавом, Мармонтель беспечно ответил:
– Чаще всего – хлебом. Или, бывает, хожу в предместья и собираю яблоки, груши, вишню, откапываю картошку. Но это летом. Зимой, конечно, тяжелее, – он сделал глоток чая, прервавшись. – Чудо-гусь! Разве может быть что-либо вкуснее? Неужели король кормится лучше?
Не в силах оторваться от еды, он снова умолк.
Взор Рене скользил по строчкам, редко выхватывая смысл; на лбу образовались две морщинки от сведенных бровей.
Ей припомнился туманный вечер. Вечер их знакомства. В саду Тюильри сгущались сумерки. Она медленно шагала вдоль линии тонких деревьев, отгородившись от мира завесой мыслей, тянувших ее в глубины своего существа. Нежданно сей сон потревожила тихая песня; тогда девушка обернулась и заметила мальчика на противоположной стороне дорожки. Он шел так же неторопливо; видимо, ему попросту некуда было торопиться. К тому же он ел булку и, что способствовало замедлению ходьбы, при этом напевал:
Она глядит: блестит ручей.
Смеются незабудки.
Летят над ней
Высоко в небе утки.
Деревянные его сабо негромко постукивали, точно в такт мелодии.
Она взглянула и опять
Твердит Господне имя,
Чтоб уткой стать
И улететь за ними.
Краски вечера смешивались в его темных волосах, являвших контраст с бледной кожей.
Хрипловатый голос ребенка и отзвучавшая песня нашли отклик в сердце девушки, и она брела вровень с ним, прислушиваясь к летящим по ветру фразам. Ей казалась приятной такая компания; с юным незнакомцем она почувствовала себя не одинокой. Свет заглянул в ее сокрытый мир. Так луч солнца падает на лицо покойника.
На их пути появился новый силуэт, он решительно приближался. Завидев его, мальчишка смолк и настороженно замер. То был жандарм; как только это стало ясно, ребенок попятился, думая улизнуть, но – поздно! – на щуплое плечо уже опустилась стальная рука и потащила маленького певца за собой.
– Пусти! – вскрикнул парнишка, выворачиваясь и сопротивляясь, однако его попытки не увенчались успехом.
В происходящее вмешалась Рене:
– Что вы делаете, месье?
Жандарм учтиво поклонился даме и ответил прокуренным басом:
– Мадемуазель, этот гаденыш четверть часа назад обокрал булочника, я веду его в…
– Он не мог никого обокрасть, – оборвала его девушка. – На протяжении двух часов мы гуляли вместе.
Представитель закона, почуяв неладное, сдержанно улыбнулся и качнул головой:
– Если юной госпоже угодно покровительствовать негодяям, то пусть ее добрая душа выберет кого-нибудь другого. Увы, мадемуазель, я сам лично видел, как он стащил булку и ринулся в сторону Тюильри.
Рене непримиримо нахмурилась:
– Не показалось ли мне, что вы только что обернули мои слова в ложь?
– Нет, я лишь подметил небольшое несоответствие с действительностью. Мадемуазель, если у вас нет вопросов, прошу не задерживать меня.
– Тогда и я подмечу несоответствие, месье, – упрямо возразила она и взяла удивленного ребенка за руку. – Не знаю, что вам привиделось, но ваш подозреваемый гулял все это время со мной, это я дала ему булку, которую купила у месье Дьëдонне. Он может подтвердить, что видел нас.
Жандарм в нерешительности остановился, не спеша верить даме, но и усомнившись в своей правоте.
– Разыщите достопочтенного Дьëдонне и спросите у него. У него лавка на улице Сен-Дени, рядом с мостом Менял.
Глаза жандарма блеснули, словно кошачьи.
– Мадемуазель Эрвье, – узнал он ее и снова поклонился. – Зачем невесте его Сиятельства барона д'Арно прогуливаться в сопровождении бродяги? Мне понятен ваш искренний порыв, но…
– Тот, кого вы назвали бродягой, спас мне жизнь, когда я едва не угодила под колеса кареты. За это я очень признательна ему.
С тяжелым вздохом и досадой, с какой лев расстается со своей добычей, жандарм ослабил хватку; мальчишка тут же отбежал от него подальше и скорчил рожицу.
Вместе они, ребенок и Рене, направились к выходу из сада, не переговариваясь по пути. Только фигура жандарма исчезла за их спинами, мальчик засмеялся:
– Ловко вы придумали, мадемуазель Эрвье!
– Не кради больше, – строго наказала девушка, однако он фыркнул:
– Как же мне прожить, раз так?
– Тогда не попадайся.
– Разумеется, – мальчик приподнял берет в знак прощанья и перебежал на другую сторону улицы. – Я ваш должник! – напоследок тогда крикнул он и скрылся.
Вылизав всю тарелку дочиста, Мармонтель допил чай и устало развалился на кресле.
– Интересно? – подал голос он.
Рене оторвалась от газеты.
– А ты еще не читал?
– Нет, я сразу несу все вам.
– Если хочешь, можешь читать первым, а потом нести мне.