Две
сущности
в
одной
Жизнь с неверным мерцанием надежды, похожей на удаляющуюся искру светлячка, когда сама Фортуна порой тянет руку помощи, когда уж виден конец страданий и край счастья, когда ветер, ласковый Зефир, подгоняет вперед, уж думается: «Свободен! Неужели и муки не вечны?». И в тот самый миг Фортуна рассеивается, оказавшись предательским Морфеем, причудившееся ранее счастье – ничто иное как мираж, а добрый ветер – игра воображения!.. Тогда звучит отчаянно-настойчивый крик из самых недр души, словно кричит сердце, и в сознании укореняется мысль: никогда и ни во что не верить более. Надежда сильна, но, к великому горю, она часто несбыточна, а потому так жестоки ее истязания, так уничтожителен ее обманчивый блеск.
Существование в столь ужасающей системе мучений, в ожидании счастья иль новых бед – безусловно невыносимо. Когда даже божественная рука, мерзлая, с хладных небес, протягивается страдальцу, он уж ей не доверяет. В контраст ей, невесомой и далекой, является ладонь верного друга. В добрых глазах друзей всегда можно найти приют, будто они созданы для того, чтоб человек не достиг дна или не был там забыт. Когда вера – идеальная, друг – материальная сила, заставляющая жить.
Единственным материальным, настоящим счастьем для Гаэля был Тома. Больше, чем друг, – брат; иль наоборот: больше, чем брат, – друг. Стараясь приобщить ребенка к своей жизни, почти к каждой своей деятельности, молодой человек не заметил, как ненароком посвятил все свое существование именно Тома.
Дни, когда Гаэлю удавалось прийти домой раньше, он уделял обучению маленького брата; первое время он тратил часы в библиотеке, выбирая лучшие учебники, литературу и авторов, в коих не находил сомнений. Дабы выделить хоть какие-то деньги на образование, он и Тома покинули квартиру на Бельшас и переехали в каморку поменьше, на Бьевр.
К воспитанию мальчика Гаэль приступил с вдохновением, свойственным высокому мечтателю. Он составил план, выделил важнейшие, на его взгляд, дисциплины, ставя на первое место историю, латынь и философию. Однако сей метод вызвал смех у Мара; однажды он поинтересовался у Гаэля самочувствием его подопечного, на что молодой человек с радостью сообщил:
– У Тома все прекрасно! Он делает огромные успехи в учебе, особенно в латыни! С философией, к слову, у него заминки… Думаю, ему попросту не по душе Платон.
Это заявление растопило улыбку на уставшем лице Мара.
– Зачем ему философия в таком возрасте? Ему только недавно исполнилось восемь, а ты пытаешься втиснуть в его неокрепший разум знания умов старых.
Сказанное невероятно удивило Гаэля; такие мысли прежде не посещали его, ведь он не представлял обучение без философии.
– Поверь, – продолжал хозяин кафе. – Лучшим решением будет научить его считать. Быть может, он станет банкиром.
– Банкиром! – в ошеломлении вскрикнул молодой человек. – Что за пророчество!..
– Конечно, бочка, улица и полет мысли куда приятнее.
Прислушавшись к совету друга, Гаэль, не без сожаления, вернул Платона и Аристотеля на полки библиотеки, взяв книгу с простым названием – «Арифметика»; она не столь пугала маленького Тома, как «Метафизика».
Очарованный своим маленьким братом, Гаэль часто думал о нем, скучал по его присутствию, если не находился рядом. Нередко он приходил домой поздно, когда Тома уже спал, и не мог даже поговорить с ним, послушать его забавный голос. Пару раз он даже рисовал его портрет – карандашный набросок на клочке бумаги, – и каждый раз мечтал о фотографии, где навсегда бы запечатлелись их счастливые лица.
В один из длинных зимних вечеров, решив завершить занятия латынью пораньше, Гаэль дал Тома задания, а сам принялся собираться.
– Куда ты идешь? – спросил ребенок, полуобернувшись к нему.
– К Мару, в «Зонт», – последовал торопливый ответ.
– Возьми меня с собой!
Несколько помедлив, старший осторожно возразил:
– Не могу. Я буду там долго, ты устанешь…
– Нет, честно, не устану! – горячо пообещал Тома и спрыгнул со стула.
Непреклонно качнув головой, Гаэль с сожалением поджал губы.
– Тебе лучше побыть дома, – молвил он. – Выполни задания и можешь отдыхать.
Слегка потрепав волосы разочарованного Тома, он вышел из квартиры и запер дверь.
Зима внесла в «Рваный зонт» изменения. Все меньше посетителей наведывалось в кафе, чтобы поесть; «Зонт» пустел, выбор еды сужался, и люди появлялись там для утоления не естественных, а духовных потребностей. За ненадобностью были убраны столы, расчищено пространство; остались лишь два стола, расположенные друг напротив друга, у параллельных стен. Поздними вечерами маленькое помещение до отказа наполнялось народом. Однако редко звучали громоподобные песни, почти никогда не образовывалась суматоха, суета. Натянув поводья, всеми умами руководило общее настроение, как следствие нераздельно-общей беды.
Неоспоримым лидером и главным оратором выступал Сент-Огюст; маленький и хрупкий на вид, он выглядел весьма забавно и даже карикатурно перед громадным скопищем, что могло сломить его, казалось, единым своим рыком недовольства. Однако десятки глаз, полные бездонной верности и согласия, устремлялись на него каждый раз, когда он начинал говорить. В них не отражалось ни единого намека на протест. Будучи до крайности могучей, толпа сама избрала себе фаворита, поставила его у штурвала и внимала ему с обожанием.
В этот вечер Гаэль пришел позже обычного. Зал скупо освещался несколькими керосиновыми лампами, темнота наваливалась в помещение, просачивалась в оконные щели вместе с морозным воздухом. Дверь тихо скрипнула за вошедшим, и присутствующие, умолкнув, синхронно обернулись, настороженно разглядывая его фигуру. Узнав в нем товарища, они успокоились. В полумраке выделялся щуплый силуэт Сент-Огюста; рядом с ним, на столе, сидел Жак и внимательно читал газету, склонившись над угасающей свечой. Видимо, Сент-Огюст давно закончил свою речь, потому что люди свободно переговаривались.
Гаэль вытер ноги о коврик и подошел к Жаку; тот его не заметил и вздрогнул, когда с ним поздоровались.
– Я опоздал немного. О чем вещал наш Сен-Жюст?
– Он комментировал Барро. Вкратце: из нации, которая теперь разделена и сжата, может возникнуть ложное большинство, результат купленных голосов или запуганных умов, и это большинство будет претендовать на то, чтобы представлять нацию… – он задумался, покусывая губу. – В общем, это все, что я запомнил. У меня свое чтиво.
Улыбнувшись, Жак кивнул на слегка помятую газету, которую он держал в руках; на ней черными крупными буквами значилось: «La Réforme». Сам юноша выглядел уставшим и несколько сонным, под его влажными глазами краснели круги, словно он только что подрался.
– Когда ты спал в последний раз? – спросил Гаэль, присаживаясь рядом с ним.
– Спал я не так давно, не переживай! Правда, всю ночь я помогал одному господину чинить телегу; он уже не молод и зарабатывает на жизнь лишь благодаря своей лошади. Она, кстати, тоже стара. Я пообещал ему помочь найти новую. А два дня назад у телеги треснуло днище, нужно было срочно это исправлять.
– И обязательно нужен ты? – с иронией бросил Гаэль, отчего собеседник несколько смутился.
– Тот господин одинок. А мне не трудно помочь.
– Даже если бы у него был десяток сыновей, ты бы пришел к нему одиннадцатым! Он же не первый твой «беспомощный»; многие, кому ты помогал, могли бы справиться и сами.
– Ну и хорошо! – воскликнул юноша. – Однако если бы они справлялись сами, то потеряли бы больше сил. Как я уже сказал: мне помочь не трудно, а людям от этого польза.
– Великосердечный Жак, всему миру не поможешь. В своих благодеяниях ты упустил и обездолил одного человека. Посмотри в зеркало, чтоб увидеть его измученное лицо.
– Это у меня с рождения, – отшутился Жак и зевнул. – К сожалению или к счастью, у меня нет сил с тобой спорить.
Неодобрительно покачав головой, Гаэль все же не сдержал улыбки.
– Сегодня ты хотя бы отдохнешь?
– Да, да! Я вернусь домой, укутаюсь в теплый плед и буду сладко спать, – с этими словами он сложил ладони и прислонил их к щеке.
– Почему бы тебе не пойти сейчас?
Выпрямившись, Жак заявил с деланой влажностью:
– Не может же Сент-Огюст идти домой по темным улицам один! Он же еще маленький!
Тихо засмеявшись, молодые люди огляделись в поисках упомянутого друга. Он стоял неподалеку, но оживленный диалог не дал ему услышать брошенные колкости.
За столом у противоположной стены сидел господин в коричневом сюртуке с протертыми локтями. Щетинистые щеки его отчасти прикрывал шейный платок, выбившийся из-под изношенного жилета. Господин угрюмо бороздил толпу, в глубоко посаженных глазах, тщательно прикрытых тенью бровей, порой мелькало пламя свечи, стоящей с ним рядом.
– Не ищейка ли? – толкнув локтем собеседника, шепнул Гаэль, уставившись на неизвестного гостя, но тот лишь пожал плечами, незаинтересованный. – Проверим.
Протиснувшись меж людей, он подобрался к незнакомцу и сел напротив него за стол. Гость нахмурил густые с проседью брови, сохраняя молчание; прервавший его одиночество молодой человек заговорил первым:
– Добрый вечер, месье.
Тот взглянул на потревожившего его покой, точно бесцеремонно разбуженный волк; или попросту ум, непрошено отвлеченный от раздумий.
– Доброе утро, – все же ответил он хриплым голосом, который, видимо, давно не использовался.
– Раньше я не видел вас в «Зонте», – без предисловий начал Гаэль. – Позвольте узнать, что вас сюда привело, месье?
Откинувшись на спинку стула, незнакомец состроил гримасу, граничившую с насмешкой.
– Правда, я здесь не частый гость, – резким тоном проговорил мужчина. – Однако это не повод устраивать мне допрос. Месье Вюйермоз, если я не ошибаюсь?
Гаэль, слегка опешив, но нисколько не смущенный, кивнул:
– Верно. А вы кем будете?
– Месье Тьерриак.
Они пожали руки; ответ не удовлетворил любопытно – или осторожность – молодого человека. Он без стеснения изучал обличие и старомодное, весьма поношенное платье собеседника, будто ткань могла бы поведать ему без утайки, кем является столь редкий гость.
Опасения Гаэля можно было понять: если в пучину их вольнодумства нырнет проворная голова жандарма или любого другого, связанного так или иначе с законом и властью, то не миновать им всенастигающей кары. Какая расплата за их мысли ожидала бы их – точно не сказать; Гаэль не хотел испытывать судьбу, помня, что в его руках не только его жизнь, но и жизнь ребенка, которую он, кстати, ценил больше своей.
Без слов понимая его подозрения, Тьерриак лениво подался вперед и сложил на столе локти в потертых рукавах.
– Я друг Марселя. Или Мара, как вы его называете, – пояснил он. – Вы правы, что столь дотошно подозреваете каждого нового слушателя ваших выступлений, однако на сей раз ваши проверки неуместны.
– Только рад этому, – со сдержанной учтивостью сказал молодой человек. – Что же привело вас сюда сегодня, месье Тьерриак?
– Что же, вы продолжаете допрос?
– Отнюдь нет, интересуюсь из любопытства.
– Это любопытство гончей, вынюхивающей дичь, – заметил господин. – Впрочем, все это пустое. Я пришел к Марселю. Зачем? Поговорить о происходящем и о том, что пишут в газетах.
Усмирившись, Гаэль ослабил хватку и даже на мгновение состроил ухмылку.
– Что вы думаете о нашем, как вы выразились, «выступлении»? – вопросительно склонил льняную голову он.
Тьерриак обернул лицо к залу, где кучкой сбился народ, производящий неспокойный ропот.
– Недурно, – скупо бросил он и, поразмыслив, добавил: – Тот юноша в сером костюме и со взглядом полководца, в нем чувствуется лидер. Он и сам, верно, это знает. Не идеальный оратор, которого Цицерон подробно расписал Бруту, но в речах его значится присутствие острого ума.
– Жаль, он не слышит ваших похвал.
– Насколько я заметил, – продолжал тем временем господин. – Он питает глубокую ненависть к Одилону Барро, а лозунг династической оппозиции пробуждает в нем гнев.
– Вас это удивляет? – хмуря бровь, буркнул Гаэль.
– Нисколько. Среди молодежи нередки крайне левые мнения, а в наше время она почти вся «красная».
– Вы видите в этом недостаток?
– Может быть, – глядя прямо в глаза собеседнику, выдал месье Тьерриак. – Недостаток ума. Критического мышления.
Гаэль не уронил ни слова, лишь плотнее сжал губы; в тяжелом его взгляде читалось: «Ах, вот как!».
– Многие из них, важно сказать, пришли к такому убеждению из бездны нищеты, – заключил господин. – Быть «красными», чтить Луи Блана, боготворить Робеспьера – единственный их выход. Красный колпак на макушку, «Марсельезу» – и вперед!
– Бойтесь французов, поющих «Марсельезу», – тень улыбки пробежала по внешне спокойному лицу молодого человека. – С ней они переворачивают мир. Впрочем, вы правы лишь в некоторых местах. Да, нищета порой подталкивает людей к жажде свободы. Но разве эта жажда преступна? Свобода изначально дана всем в равной мере; общество же исковеркало этот священный дар; теперь одни птицами порхают и наслаждаются жизнью, когда другие гнут спину на двух – или трех! – работах. «Рок» – скажете вы? Прихоть судьбы? Стоит приложить усилие, чтоб тоже попасть в объятия высоты и блага, верно? Ну уж нет, милейший, как больной не может покинуть койки, так и бедняк не может отделаться от нищеты. Она их болезнь. «Обогащайтесь!» – говорил Гизо. Представьте, что к больному туберкулезом приходит врач и, видя плачевное состояние бедолаги, изрекает: «Выздоравливайте»! Хорошее пожелание! Нет, болезнь нужно лечить, а кроется она в самом корне общества. Поэтому и Сент-Огюста, нашего оратора, и меня, впрочем, нас всех не устраивает лозунг Барро. Они самозабвенно уверены: «Реформа во избежание революции»! Реформа погладит их по голове, ласково пригрозив пальцем: «Не делай так впредь», тогда как революция привыкла эти головы сносить. То-то они и боятся! Но герцогам неизвестно, чего именно жаждет народ. Не они решают будущее, а мы, простые люди! Это уже доказано Великой революцией и будет доказано множество раз, вновь и вновь, если потребуется! Нам нужны коренные перемены: только они способны дать толчок вперед. А реформы – лишь ремарки, надстройки к развалившейся жизни. Мы хотим новую, свободную жизнь!
Только Гаэль умолк, толпа разразилась рукоплесканиями; его речь была выслушана в идеальной тишине. Словно не замечая всеобщего одобрения, он даже не обернулся, не спуская пронзительного взгляда с месье Тьерриака. Ничто в позе или глазах господина не выдало даже намека на чувства, согласие или отвержение высказанной мысли; два лица, сотканные из холода, вылитые из стали, вытесанные из камня, без уговора соревновались в суровости.
– Важно заметить, – произнес Тьерриак, когда шум аплодисментов стих. – Что и вы не правы в некоторых вещах, господин Вюйермоз. Революция, как вы выразились, привыкла сносить головы. Это верно. Вы имели в виду головы знати, не так ли? Про бедные головы простого народа, попавшего под колеса истребительного аппарата революции, вы умолчали или вовсе забыли. Вспомните крестьян из Вандеи. Да, они выступили за короля, и поэтому их мятеж был жестоко подавлен, но они не отличались ни чем от других крестьян: их положение не пестрило благами. Будущее решают простые люди? Отчасти: простые люди с поддержкой государства. Если вы верите, что, принеся в жертву короля, вы даруете миру светлое «завтра», то вы подобны дикарям, убежденным, что жертвоприношение – залог успеха. Для строительства будущего народ должен не рубить верхушки, а сближаться с ними. Для этого и нужно избирательное право, именно оно должно быть нашей целью. Крушить, сносить и казнить – все это легче! Вам нужны перемены для толчка вперед? Но только ли вперед толкает общество хорошая встряска?
– Избирательное право – вещь неплохая, но мы метим выше.
На сей раз оба собеседника обернулись к толпе; голос принадлежал человеку с тенями под глазами и скрещенными на груди руками. То был Леон. Он продолжал:
– Знаю, вам трудно понять, почему мы хотим перестроить жизнь полностью, однако и мы силимся уложить в сознании: как же возможно усидеть на двух стульях? Вроде, вы за перемены. С другой стороны, предлагаемые вами методы не вызовут этих перемен. Наши методы эффективнее и полезнее. Удивлю вас: середины нет. Вы либо с нами, «красными», либо вы продолжаете целовать ноженьки знати.
– Пылкая юность! – сделал вывод месье Тьерриак. – Везде есть середина, любезный господин. Даже в убеждениях нужна мера. Est modus in rebus – всему должна быть мера. Внемлите Горацию, если не верите мне.
Дверь, ведущая на кухню, тихонько скрипнула, и в проеме появилась низенькая фигура хозяина кафе. Он кивнул посетителям и извинился за беспокойство, точно он был не хозяином, а новоприбывшим гулякой. Потухший его голос никто бы не услышал, если бы не воцарилось молчание. Люди расплылись в улыбках, приветствуя его, а он бормотал что-то в ответ, пробираясь к месту, где сидел Тьерриак.
– Здорóво, Мар! – радостно протянув ему руку, воскликнул Гаэль.
Хозяин поприветствовал всех, однако рядом не присел. Щеки его, в прошлом пышущие румянцем, теперь краснели от другого огня – видимо, от болезни. Он сильно исхудал.
– Дружище Тьерриак, навести меня в другой день, – устояло вздохнул Мар, но нашел силы для улыбки. – Сейчас я чувствую себя вареной курицей. Ты хотел обсудить со мной новый акт твоей пьесы?
– Нет, на сегодня лишь газеты, – ответил господин. – Но тебе и впрямь лучше отдохнуть.
– У тебя жар? – осведомился Гаэль.
– Вероятно. Не переживайте, друзья, это всего-то простуда. Ох уж эти сквозняки!
– Отдыхай, Мар, – настоятельно попросил молодой человек, тая некоторую тревогу в глазах.
Откланявшись, хозяин удалился так же тихо, как и явился.
Гаэль, обратившись к собеседнику, взглянул на него по-новому:
– Стало быть, вы пишите, месье?
– С самых ранних пор, – подтвердил Тьерриак.
– Могу ли я изучить ваши работы?
– Как вы уже слышали, я принес сегодня только газеты. Моих работ со мной нет.
Молодой человек понимающе кивнул.
– Не могли бы вы тогда оценить мою работу?
Морщины на лбу Тьерриака разгладились, лицо сменило маску суровости на интерес:
– Извольте.
Вытащив из брючного кармана сложенный вчетверо листок, Гаэль протянул его господину.
– В некоторых строках я не уверен, – добавил он.
Внимательно ознакомившись с текстом, месье Тьерриак потребовал у собеседника карандаш и аккуратно подчеркнул некоторые строки:
– Это нужно заменить. Вот, к примеру, «В помощь страдающим» – слишком длинно. Будет лучше «В помощь голодным», согласны? На один слог меньше. И «Жестоким роком» тоже славно будет заменить на «Злым роком». Что вы думаете?
Перечитав строфы с исправлениями, молодой человек охотно согласился.
– Здесь пропущена строка.
– Я не нашел рифму, – объяснил автор.
Закусив губу, Тьерриак впал в задумчивость; палец его стучал по деревянному столу, отсчитывая ритм.
– Итак, как вам: «Чьи слабые уста не возразят»?
Молодой поэт снова склонился над произведением.
– Отлично! Вы мне очень помогли, месье, благодарю.
– Стихотворение соответствует натуре автора, – сделал замечание господин. – Ритм нестабилен, но в целом неплохо.
Перед тем, как вновь сложить лист, Гаэль вдумчиво перечитал стихотворение полностью. На измятой бумаге значилось:
За жизни боремся, готовя револьверы,
И с жаждой мира мы огонь ведем;
Пускай двояко все, но мы единой веры –
На баррикады мы ради людей встаем.
В помощь голодным и тем, кто сил лишился,
Чьи слабые уста не возразят,
Наш гнев давно с их злобой слился;
Пули свободы, верьте, мир избороздят!
Тяжелый бой отнюдь не умаляет сил,
А залп орудий нам дарует убежденность.
Простой народ войну Короне объявил,
Так пусть же крики «пли» разрубят монотонность!
Что сантименты, жалость? Те канули на дно
Со страхом и тоской, их нет уже в помине.
Злым роком все для мыслящих просчитано давно:
Он пылкие умы казнит на гильотине.
– Вы еще и рисуете? – разогнал мысли поэта голос собеседника.
В нижнем углу, испещренным сетью морщинок, выделялась пара карандашных набросков: портреты мальчика с легкой улыбкой и мудрым взглядом; последняя деталь напоминала о картинах XVIII века, изображавших детей с печатью серьезности на лице и полными дум. Мода на «маленьких взрослых» сняла веселость и детскую наивность, и, пока на холстах представали юные мыслители, в парках красовались малыши, облаченные во взрослые костюмы и платья. В то время как художник делал из ребенка взрослого, приписывая мудрость его внутреннему миру, родитель менял лишь внешнюю сторону.
– Ах, это, – суровость Гаэля мигом испарилась. – Да, иногда рисую.
Он провел пальцем по скомканной бумаге, разглаживая ее. Мальчик на картинке, хоть и обладал очаровательной улыбкой, очевидно грустил о чем-то неведомом даже самому автору. Набросок, сделанный им давно, совершенно случайно выражал некую загадочность, однако молодого человека это радовало: ему удалось передать хотя бы частичку правдоподобия. Из раза в раз он желал приблизиться к действительности, стараясь изобразить своего обожаемого Тома.
– Занимательно было с вами говорить, месье Тьерриак, – поднимаясь с места, сказал Гаэль. – Я пойду.
– Так рано? – искренне, но сдержанно, удивился тот. – Ваши товарищи обычно дожидаются рассвета.
Молодой поэт только пожал плечами и откланялся.
У самого входа, вне ореола рдяного света керосиновых ламп, окутанные тьмой, точно надежным плащом, стояли две фигуры. Они казались одним целым, растопленным и застывшим металлом. Тень их, почти полностью сливаясь с мраком, подрагивала на стене. Один из гостей решил переставить свечу, и тогда ее слабое сияние смахнуло черноту и обличило любовников: юноша крепко обнимал девушку, трепетно поглаживая ее рыжие волосы; губы его шевелились; он шептал и порой делал паузы, ведь настойчивая улыбка мешала ему говорить. Теми счастливыми были Софи и Эжен. Бедная, безнадежная жертва Эрота!
Дверь внезапно отворилась, как только Гаэль собрался покинуть кафе. На пороге показался старик в запятнанном грязью плаще, накинутом поверх синей крестьянской блузы. Взлохмаченные серые бакенбарды его топорщились иголками. Он окинул беспокойным взглядом собравшихся в зале и, растерявшись, стянул шапку и принялся ее мять огрубевшими пальцами.
– Стряслось чего-нибудь, месье? – первым обратился к нему Гаэль, ведь их разделяло меньшее расстояние.
Старик кивнул и открыл рот, стараясь выдавить слова, но они, упрямые, не слушались. Он тяжело выдохнул через широкие ноздри. Тяжелый взор Гаэля все же заставил его начать.
– Месье, – хрип вырвался из его груди. – Я вторую неделю прошу милостыню у Сен-Жюльен-ле-Повр. Знаете такую церковь? Вторую неделю… Я поначалу думал, что и дольше продержусь, но такой собачий холод, месье, что до костей пробирает! Да и колени мои, добрый месье, совсем уже не сгибаются. Одну ногу так и приходится тащить!..
– Вам нужны деньги? – оборвал его молодой человек; он порывался скорее уйти домой, а не слушать долгие рассказы незнакомца.
– Не мне, месье! Что вы! Я честный человек. В жизни бы не стал просить у людей, у них у самих хватает забот-хлопот. Но получилось так, что нет моченьки работать, добрый месье! И погнали старика!..
Пальцы его сильнее впились в мятую шапку и задрожали.
– Я ходил и просил у людей, но, разумеется, они отказывали. И правильно! Не мне судить их. Судьба ихняя не легче!
– Сколько вам нужно? – устало вздохнул Гаэль, запуская руку в карман.
– Никто ведь не понимает, что не для себя прошу! Месье! – брови старого нищего дрогнули и на миг обнажили красные от слез глаза. – Дочь мою в полицию увели! Долг, говорят, у нее был, месье!.. Дома ее сынишка ждет, все плачет, маму кличет, а я что ему скажу? И не знаю, где она. Долг ее мне надо уплатить… Да как же с таким управиться-то?..
Разбитый, он умолк и ожидал ответа Гаэля, как одинокий утопающий ожидает чуда; он, видимо, никому не рассказывал свою историю полностью, а теперь, вверив свое прошлое, настоящее и будущее в руки «доброму месье», обратил на него все надежды.
Однако чудо явилось не от Гаэля; он так и хранил молчание. Их диалог, к счастью, подслушало отзывчивое сердце; силуэт скользнул ближе и замер, незамеченный никем. Теперь настал его черед обронить реплику:
– Не беспокойтесь, я найду вашу дочь.
Обернувшись, оба выразили разные эмоции: старик, не веря ушам, судорожно вздохнул, а Гаэль поджал губы в досаде. Ведь говорившим оказался Жак, ранее обещавший отдохнуть.
– Я помогу вам, – продолжал юноша. – Мне только нужны ее имя и описание внешности. Еще скажите, какой у вас долг?
Седовласый незнакомец зажмурился, точно от яркого света, по щекам его потекли слезы, которые он поспешил смахнуть.
– Вы найдете?.. Как это? Вы согласны?.. Вы сказали, что найдете… Мою Батистину…
Жак кивнул и, полный уверенности и спокойствия, положил руку на плечо старика:
– Обещаю. Значит, ее зовут Батистина?
– Да, месье! Батистина, верно! Батистина Гобер.
– Когда же ее схватила полиция?
– Вот уж пятнадцать дней прошло, добрый месье.
– Вы не знаете имени полицейского? Или где именно ее взяли?
– Ихние имена мне не известны, – с горечью сообщил нищий. – Они схватили ее на улице Бернардинцев. Сначала я шел за ними, но меня несколько раз ударили дубинкой, и я упал, не смог идти, месье…
– Ее повели в сторону набережной Турнель? – все так же мягко спрашивал юноша; старик покачал головой. – Значит, в противоположную. Итак, какой долг у вашей дочери?
Не выдержав, Гаэль толкнул товарища под ребро, прошептав:
– Ты спятил? Или неожиданно разбогател?
Взволнованный и смущенный, старик понурил седую голову, обнаружив лысую макушку.
– Сто пятьдесят франков, – дрогнули его губы. – Она снимала квартиру, но неаккуратно платила за нее. А потом она потеряла работу… Месье, спасибо, что выслушали старика. Тяжело на сердце ведь. А так расскажешь – и легче, – однако неуемные слезы отнюдь не свидетельствовали об облегчении. – Спасибо… спасибо…
Он натянул шапку и повернулся к выходу, когда Жак настойчиво взял его за рукав, не выпуская.
– Я же сказал, что помогу вам.
– Шутка ли!.. Сто пятьдесят франков, месье! Где ж водятся такие деньги?
Пошарив в кармане, юноша нашел лишь два франка и три су и посмотрел на Гаэля. Чистый взгляд его выражал скорее не требование, а убежденность в желании помочь и уверенность в доброте души друга; искренность искала следы милосердия. Но и у него не оказалось баснословных сумм, только пятьдесят сантимов.
Тогда Жак, все еще не отпуская старика, обернулся к залу, к собравшимся.
– Друзья! – возвысил он голос.
Гости, увлеченно слушавшие новую речь Сент-Огюста, не сразу обратили на него внимание. Только окликнув их второй раз, он добился молчания. Жак заговорил, когда все глаза устремились на него.
– Мы очень долго собираемся в этом кафе, чтобы разглагольствовать о новом мире. В газетах и на улицах мы видим несправедливость. Все как один мы презираем неравенство, – смешав в своей натуре громоподобие и праведное сострадание, Жак не кричал, не шептал, но звук его слов точно исходил из сердец каждого присутствующего; он вооружился самой влиятельной маской, единственной в его арсенале – маской совести. – Да, мы не богаты. Да, мы несчастны. Вы верите, что два этих положения каким-то образом связаны между собой, однако это не так! Мы сетуем на бедность, роняя лишь слова. Они могут навсегда ими остаться, если мы сами не приложим усилий. Бедность, друзья, всегда имеет две стороны. Не только отсутствие денег, но и намек на жалость. Жалость и сострадание по отношению к людям, угодившим в яму нищеты. Говорят, что нищета – бездна. Таковой она становится только тогда, когда никто не протягивает руку помощи. «Слишком безнадежно! Слишком далеко!» – думают люди и отступают. Тогда нищета – бездна. Но я хочу верить, что она лишь яма! Из нее можно вытащить человека или спастись самому! Можно, друзья, я верю!
Ропот взвился и наполнил зал, затопив речь Жака.
– Послушайте, послушайте! Это важно! – воскликнул он. – Я призываю к вашей доброте! Я зову ваше сердце, ваше доброе от рождения сердце! Ваше милосердие, друзья! Хоть каплю сострадания! Докажите себе, что ваши упреки газетам не могут быть направлены и на вас самих! Вы говорили о взаимопомощи. Так пришло время помочь!
Несколько фигур покинули кафе, просочившись между Жаком и Гаэлем и улизнув на улицу. Юноша продолжал:
– Этот бедный человек потерял работу, как и многие из нас, поэтому мы можем понять его горе. Оно ведь нам знакомо. Но, помимо работы, у него отняли и дочь. У нее есть ребенок, совсем малыш. И долг. Да, долг большой. Ее забрали жандармы, и, как вы понимаете, она не может заплатить ничем, у нее нет шанса даже заработать деньги честным трудом. Друзья! Проявите человечность. Выделите хотя бы су бедному отцу!
Толпа зашевелилась, словно вздыбленная кошачья шерсть. Некоторые отвернулись, делая вид, что вовсе не слышали ничего. Многие помолчали в нерешительности и вскоре возобновили старые беседы, от которых их отвлекли.
Из груди Жака вырвался краткий вздох; отнюдь не вздох отчаянья, а воздух, выбитый из бойца неожиданным ударом. Он не мог поверить, что люди, которые тратят ночи на осуждение, по их меркам, бесчеловечной знати, и жалуются на жестокость мира, отворачиваются от страдальца.
Гаэль похлопал товарища по плечу, что заставило его очнуться от шока. Молодой человек порядком устал ждать, однако его тяготила мысль об одиночестве Жака, не менее уставшего, нежели он сам.
– Жак, дружище, их не переделаешь.
Старик тем временем совсем поник: понурил широкие плечи, обремененные толстым пальто.
– Тогда с вами и говорить не о чем! – пробормотал юноша.
Все снова смолкли, будто прозвучал выстрел. Гаэль подавил вспышку удивления, ведь раньше Жак никогда не выглядел настолько раздосадованным.
Юноша взял ладонь старика и вложил в нее свои деньги – два франка и три су, что были при нем. Нищий пробудился ото сна и с невыразимым ошеломлением вгляделся в него.
Другая рука протянула ему пятьдесят сантимов; то был Гаэль, сжалившийся над судьбой старца. Он представил, что и его отец в прошлом едва ли не свалился в чертоги бедности. Лицо его преобразилось и более не выражало суровости.
К ним приблизился человек, за которым следовали еще несколько. Жозеф опустошил карманы жилета и вручил старику горстку мелких монет.
– Все, что есть, месье, – извиняющимся тоном сказал он.
За ним – Леон, расставшийся с пятью франками.
– Жаль, что Франца нет, – обронил он с мрачной иронией. – Баронский баловень, вот у кого просить надо.
– А Франц не с вами? – опешил Жак.
Леон лишь хмыкнул и отошел прочь.
– Он не ходит с нами в «Зонт», – ответил за него Гаэль. – Ему не нравятся разговоры о революции.