Не прихоть, а потребность разрешить конфликт с другом осаждала его все это время. Сердце горько сжималось от воспоминаний о том утре, а тело, охваченное жаром, словно болело еще сильнее от докучной досады и недопонимания. Обдумав прошедшее сотню раз, точно переварив в котле, и не в силах терпеть, молодой человек наскоро попрощался с матерью и отправился домой.
Едва не оступившись, Франц распахнул глаза шире и, казалось, взбодрился.
Неожиданный резкий звук спугнул спящих неподалеку собак; они подскочили на худые лапы и навострили уши, оглядываясь. Позабыв о сне, они поспешно засеменили прочь. На оставленном месте заворошилась черная неясная фигура. Сперва Франц подумал, что это отставший от своры пес, однако субъект выпрямился, потянулся и обессиленно припал к стенам здания.
Путник, потрясенный увиденным, не без опаски всмотрелся в сумрак.
– Ты кто? – угрожающе буркнула фигура.
Робость покинула Франца: он узнал голос своего юного друга.
– Мармонтель? – просипел больной, освободив лицо от шарфа. – Неужто ты ночуешь таким образом?
Он приблизился к мальчишке, в надежде увидеть на нем хоть что-то из теплой одежды, но его несменный образ включал в себя лишь подвернутые протертые штаны в полоску, растянутую кофту и берет.
– Ах, это вы, месье Ларошель, – сменив тон, улыбнулся ребенок. – Да, иногда я сплю так, иногда получается скрыться в Сен-Жермен-де-Пре, иногда…
– У тебя нет дома? – перебил его Франц.
Мармонтель задумался и пожал плечами.
– Конечно, дядюшка Жан живет на бульваре Опиталь, но к нему идти у меня нет желания. Раньше я, бывало, навещал его дом холодными ночами, а сейчас мне не до этого.
И он деловито засунул ладони в карманы широких брюк.
– Чем же ты занят? – стараясь скрыть беззлобную усмешку, поинтересовался молодой человек.
Ребенок дал ответ не сразу, словно сомневаясь.
– Газеты читаю, гуляю, – протянул он.
Прекрасно понимая, что мальчишка чего-то недоговаривает, Франц все же не стал требовать правды. Он кивнул, сделав вид, что поверил, и, сняв шарф, намотал на шею опешившего Мармонтеля.
– Будь аккуратнее, – лишь попросил старший. – Если хочешь, можешь сейчас поспать в моей комнате. Помнишь окно, у которого ты вчера вечером пел? Пролезь в него, но никого не буди.
– Спасибо за шарф, месье, – будто промурчал мальчик. – Но спать я не пойду. Еще увидимся!
С этими словами он круто развернулся и зашагал в противоположном направлении. Франц некоторое время провожал его взглядом, а затем тоже продолжил путь.
Но только он повернул за угол, раздался неожиданный крик. Путник подпрыгнул от испуга и круглыми глазами уставился вперед, остолбенев.
Посреди дороги, в мутной луже стояла карета, запряженная парой упрямых, недовольно фыркающих жеребцов. Под одним из них, барахтаясь, показывались руки и ноги: конь прижал к земле человека.
Стремглав бросившись к пострадавшему, Франц с усилием приподнял конскую ногу и помог человеку встать. Его била дрожь. Расшитую золотом одежду его покрывал густой слой грязи, а левая штанина пропиталась кровью.
С подножки кареты спрыгнул господин в плаще с тройной пелериной и, невзирая на нечистоты, поспешил к своему слуге.
– Джакопо! – воскликнул он, охваченный неподдельной тревогой.
Далее Франц, как ни пытался, не понял ни слова из обеспокоенной речи господина и жалобных слов его кучера; молодой человек лишь переводил взор с одного говорящего на другого, резко ощущая себя лишним.
В момент, когда он хотел ретироваться, господин обратился к нему на чистом французском:
– Прошу, месье, помогите мне довести моего кучера до запяток.
Просьба была исполнена без возражений. Бедного слугу дотащили до кареты и усадили по-надежнее.
– Кони отчего-то остановились, – сказал господин, решивши внести ясность в ситуацию. – Джакопо сошел и хотел заставить их идти, потянув за узду, но он поскользнулся. Тогда они пошли на него.
– Какой ужас… – вымолвил Франц, побледнев. – Он чуть не захлебнулся в луже.
– К счастью, вы оказались рядом и спасли ему жизнь, – благосклонно проговорил незнакомец. – За что я вам искренне благодарен. Поверьте, и Джакопо тоже, но, увы, он не говорит по-французски.
Молодой человек поклонился им двоим. Кучер активно закивал; глаза его горели то ли от благодарности, то ли от боли.
– Рад помочь, – проронил Франц; сердце его все еще холодело от увиденного.
Господин окинул карету озадаченным взором и нахмурился. Только тогда белый напудренный лоб пересекла неглубокая морщина. В остальном лицо его было гладким и светлым, хоть отнюдь не юным. Высокий рост и широкие плечи добавляли статности его фигуре, словно высеченной из мрамора.
– Смею ли я просить вашей помощи вновь? – несколько смущенно спросил незнакомец.
Франц задумался; ему хотелось вернуться домой как можно скорее. Но жалость подчинила желание. Где еще двое иностранцев могут найти поддержку в такой ранний час?
– Конечно, – отозвался он.
– Не сочтите за наглость, однако умеете ли вы править лошадьми?
– Умею. Вы хотите, чтоб я отвез вас домой? – уточнил спаситель.
Щеки господина чуть вспыхнули.
– Именно.
– Где вы живете? – Франц обошел карету и ловко запрыгнул на козлы.
– Елисейские поля, дом 9. Спасибо огромное, месье, вы невероятно добры! – с душевной теплотой прибавил господин и забрался в экипаж.
Кони, звучно стуча копытами, заспешили резвой рысью. Карета стремительно понеслась по улице Отфëй, в сторону Сены.
Золотые кудри Франца трепал колкий встречный ветер. Щеки его, вполне румяные из-за жара, порозовели еще больше от холода, норовившего забраться под одежду и жечь до костей. С сожалением покосившись на мелькающие дома, новоиспеченный возница вздохнул: теперь он вряд ли застанет Леона в квартире, не поговорит с ним. Уныние окончательно укоренилось в его груди, когда мутные краски рассвета, пробиваясь сквозь светлеющие облака, стали вытеснять темноту.
На улицах появлялись люди. Пока экипаж проезжал по левому берегу, зеваки никак не могли разглядеть скрытого бархатной шторкой владельца дивной синей кареты с золотым гербом, они обращали свои заинтересованные взоры на нее, точно никогда в жизни не видели подобной роскоши; когда же удалые жеребцы показались на правом берегу, пробудившиеся особы не удостаивали карету ни секундой своего внимания: они лишь выгибали дугой тонкие брови, с изумлением таращась на скромно одетого извозчика, его старый сюртук и грязные туфли, точно никогда в жизни не видели подобной бедности.
Франц не замечал их. Сперва, одолеваемый угрюмостью, он тоскующе смотрел на развевающиеся угольные гривы лошадей, отрешенный от всего. Сей отчужденности также способствовала головная боль, пропекавшая лоб и отягощавшая веки.
Свежий воздух на улице Риволи будто оживил его. Оторвавшись от раздумий, Франц осмотрелся, как малый ребенок, удивленно любующийся неизученной вещью. Сбоку от кареты проплывали фонари; слегка обернувшись, молодой человек заинтересованно и внимательно встречал глазами каждый из них, порой натыкаясь на рабочих-фонарщиков. Он, конечно, знал о существовании уличного освещения, но сталкивался с этим редко.
Отвлекшись от фонарей, он с изумлением подметил широту улицы, ровной лентой тянущейся вдаль. По левую сторону простерся Тюильрийский сад с грустными голыми деревьями.
Когда экипаж показался на Елисейских полях, взошло тусклое солнце, его скупые лучи вконец прогнали мрак.
Унимая пыл коней, Франц натянул поводья; карета остановилась перед массивными воротами, синхронно отворяющимися с помощью двух привратников. Лошади двинулись во двор тихим шагом.
От ворот к дому вела вымощенная гладким булыжником широкая дорога, от нее, словно притоки реки, разбегались, углубляясь в сад, дорожки помельче. Просторная лестница полукругом расплылась перед огромными дверьми; вход, покоящийся как на грузной льдине, с двух сторон огибала резная изгородь, плавно переходящая в перила, опускающиеся параллельно ступеням. Белоснежные мраморные колонны возвышались до второго этажа и упирались в небольшой балкон, повторяющий полукруглую форму парадного входа. Средняя часть дома была выпуклой, по обе стороны от нее расстилался опустевший сад, оживляемый лишь кустиками вереска. Во двор выходили восемь окон внушительного размера, изнутри задернутые шторами.
Франц спрыгнул с козел. Пораженный звенящим торжеством, он в тихом потрясении невольно оцепенел. Будто из-под земли, у кареты выросли лакей и камердинер; лакей отворил дверцу господину, а второй принял его дорожные чемоданы и внушительный букет цветов. На входе в дом уже вытянулись два швейцара в синих ливреях с золотыми аксельбантами.
Как только господин ступил на землю, он обратился к своему камердинеру. На сколько Франц мог различить, приказ прозвучал на английском. Четко услышав слово «доктор», юноша понял намерения господина: на запятках, побледнев от боли, съежился кучер с окровавленной ногой. Затем господин обернулся к лакею; вновь его речь зазвучала чуждо. Юноша с неуверенностью предположил, что разговор ведется на греческом.
Отдав распоряжения, незнакомец улыбнулся Францу.
– Спасибо огромное, месье, вы выручили меня, – господин, сняв перчатку, пожал руку молодого человека. – Я бы счел за честь, если бы вы согласились разделить со мной завтрак.
Чуть смутившись, юноша покачал головой:
– Прошу прощения, месье, я не могу остаться. Мне нужно идти.
– Жаль, – без притворства проронил незнакомец. – Но уделите мне еще одну минуту. Как вы знаете, мой кучер сейчас не в силах выполнять свою работу, и, если вы пожелаете, вы можете на время занять его место. Оклад в двадцать франков вас устроит?
Опешив, Франц не мог подобрать ответа. В его опаленном лихорадкой уме мысли вязли, как в тягучей трясине.
– Пока у меня есть работа, – вымолвил он, надеясь не обидеть щедрого собеседника.
– Я рад! Однако не забывайте меня, месье. Обращайтесь, если понадобится помощь, – он протянул юноше визитную карточку и наполеондор, прибавив: – Не отказывайтесь. Я вам очень признателен. К тому же вам понадобятся деньги на обратную дорогу. Не собрались же вы возвращаться пешком?
Господин окликнул слугу, разъяснил ему что-то на диковинно звучащем языке; тот почтительно поклонился Францу, указав ему рукой на выход и сделав знак следовать за ним.
– До встречи! – кивнул гостю хозяин.
Молодой человек ответил ему тем же и поспешил за провожатым.
Лишь спустя полчаса он наконец добрался до квартиры и постучал в дверь, заклиная небо, чтоб Леон был дома.
Дверь отворилась после первого стука.
Открыл Леон. Хмурые глаза его преобразились, наткнувшись на друга, лицо же засияло улыбкой. Очевидно, он не мог найти слов, но такая реакция была в сотню раз лучше любых приветствий. Франц, подхваченный сентиментальностью, едва не прослезился, ведь сильно переживал насчет недавней ссоры и, поняв, что приятель в самом деле рад ему и не держит обиды, обнял его. Леон не любил проявлений нежности, но на сей раз не показал ни капли недовольства.
– Ты же болеешь, почему ты не остался с матерью? – первым нарушил молчание Леон, закрывая дверь. – Она бы ухаживала за тобой. А я ухаживать не умею.
– Сам справлюсь, – последовал ответ. – Я ушел, потому что хотел поговорить с тобой насчет того утра.
Сведя черные брови, друг прошел к креслу и уселся, подобрав ноги.
– О чем ты? Какого утра?
Последовав за ним, Франц сел на диван напротив.
– То самое утро, когда я хотел навестить Рене, вместо того, чтоб пойти на работу, – пояснил он, но собеседник не проронил ни единой эмоции. – Я понимаю теперь, что поступил глупо.
Леон оторвал взгляд от пола и внимательно уставился на товарища. Он продолжал:
– Сейчас весьма трудно найти хоть какую-то работу, люди радуются любому труду, что сможет прокормить их. Нельзя же было перекладывать все на тебя. Я был наивен, каким бываю часто. Мне не стоило говорить и даже думать о прогуле.
Рывком поднявшись с кресла, Леон отвернулся и подошел к окну, пробормотав:
– Хорошо, что ты понял. Но со своей стороны я тоже тебя понимаю: каждому хочется отдохнуть, все мы люди.
Несказанно согретый сей фразой, Франц спокойно вздохнул:
– Спасибо. Поэтому мы должны работать сообща, чтоб все было честно. Нельзя, чтоб кто-то один тянул лямку. Возможно, в моих словах крылся чистый эгоизм. Я сожалею, дружище, за это я и наказан.
Под «наказанием» юноша подразумевал ссору. Однако когда друг снова обернулся на него, он понял, что напрасно тревожился: наказание пережито, конфликт исчерпан. Все же лицо Леона выражало явное волнение.
– Ты только сильно не переживай, Франц, – успокаивающе и слегка путанно заговорил тот. – Все в жизни бывает. И взлеты и падения. Подумаешь – великое наказание! Даже не бери в голову. Ты запросто найдешь новую, уверяю тебя.
Словно потерявшись в потоке слов, Франц перебил его:
– Подожди, что ты имеешь в виду?
Точно так же растерянно впившись в него глазами, всегда бледный Леон покраснел:
– А ты?
– Ну уж нет, ответь мне, – усмехнулся первый, однако второй и не думал смеяться. – Что новое я должен найти?
Но собеседник вновь обернулся к окну, словно на улице проходил карнавал. Воцарилось молчание, и улыбка постепенно оставила лицо Франца. Он видел, какие усилия приложил друг, чтобы сказать:
– Работу.
– Работу?
Еще раз взглянув на Леона, он вдруг догадался о сути его столь странных слов. Чувствуя саднящее разочарование, Франц нахмурился и посерел. Изредка моргая, он едва слышал твердивший ему голос:
– Ты же сказал, что наказан… Я думал, ты имеешь в виду свое увольнение, я думал, что ты уже узнал… И хотел поддержать. Как я говорил: не стоит тревожиться из-за такой чепухи, братец. Ты полон сил и скоро найдешь новую работу. Было бы из-за чего горевать. Знаешь, это они должны локти кусать, а для тебя это ведь не потеря.
Убеждая себя в верности прозвучавшей речи, Франц по-немногу пришел в себя. Все же едкое огорчение продолжало сдавливать грудь. Хоть он никогда не был привязан к своей работе, не считал ее любимой, ему отнюдь не льстило увольнение. Более того, оно пророчило бездну нищеты и голода.
На почве обиды в человеке, даже самом скромном, порой распускаются плоды эгоизма, закупоренного в отдаленных краях его души, в самых дебрях, на дне. Для него не остается ничего, кроме уязвленного собственного «Я». Франц спрашивал себя: «Заслужил ли я такого исхода?», и его задетая гордость тут же отвечала: «Нет». Рассудок, однозначно присутствующий в сущности молодого человека, вносил свои ремарки: «Я ведь не один уволенный на всю страну. Сейчас это довольно популярное явление».
Рука его потянулась к брючному карману и достала визитную карточку, на которой значилось: «Барон Н. А. д'Арно, Елисейские поля, 9».
– Что это? – склонился над ним заинтересованный Леон; он растерял напряженность.
– Сегодня я помог одному господину, и он предложил мне поработать вместо его больного кучера.
Восторженного ответа не последовало. Друг лишь выпрямился и взглянул на часы.
– Что ты думаешь? – сам задал вопрос Франц.
– Стать челядью? Вырядиться в пестро-шутовскую ливрею? Да еще и принадлежать кому-то добровольно! Нет и еще раз нет! Даже будучи погрязшим в бедности, я бы ни за что не согласился на лизоблюдство, и тебе не советую.
– Ну и что же тогда ты советуешь? – послышалось усталое бормотание.
– Искать другую работу. Достойную.
– Помереть с голоду можно, пока ее найдешь. Да и я не вижу ничего постыдного в том, чтоб побыть какое-то время кучером. Это вовсе не лизоблюдство.
Он заметил, как Леон дернул плечом и сжал губы, сдерживая желчные комментарии.
– Хорошо, – лишь уронил друг и ушел к себе в комнату.
Спустя пару минут он, одетый в старый костюм, считавшийся рабочей одеждой, снова показался в гостиной. Франц сидел в той же позе, уткнувшись в визитную карточку.
Имя барона казалось ему знакомым, будто кто-то уже произносил его. Как ни старался, юноша не мог вспомнить ничего, связанного с личностью господина. Для него он продолжал оставаться незнакомцем, причем весьма странным: все его слуги, по-видимому, иностранцы. Конечно, не запрещено держать в услужении не земляков, но такая ситуация схожа с фанатизмом.
– Лучше отдохни, – сказал Леон перед уходом.
Послушно кивнув, Франц поднялся с дивана и прошел в свою комнату.
Но кровать осталась им не тронута. Подойдя к столу, он достал чистый лист бумаги и написал:
«Вашa Светлость, господин барон!
Я принимаю Ваше предложение.
С уважением,
Незнакомец с улицы Отфëй, также известный как
Ф. Ларошель»
Свобода
,
манящая
заключенного
С приходом темноты заморосил дождь; он то прекращался, то вновь стучал по мостовым, подхлестываемый ветром.
Рене сидела за столом, освещенным рыжим светом свечи, и читала; глаза ее порой туманились, рассеянно скользили по словам, не воспринимая их смысла. Ее тень высилась до потолка и время от времени подрагивала, оживленная пламенем. Комната, за исключением письменного стола, утопала в вечерней чернильной мгле.
Придя в себя от размышлений, девушка осознала, что давно уж не следит за ходом событий романа и, отодвинув книгу, обернулась к окну.
Приближающаяся вороная ночь оттесняла теплящийся у горизонта остаток гаснущего дня. Ветер мерно раскачивал тонкие ветки деревьев, его чуть слышный отголосок проскальзывал в комнату, точно упорно заставлял внимать своей все той же заунывной мелодии.
Ту мелодию неожиданно прервал жестокий стук – о стекло ударилась сорока. Вздрогнув, Рене метнулась к окну, но успела лишь заметить, как птица соскользнула с подоконника и камнем упала наземь, будто для объятий раскинув онемевшие черные крылья. Некоторое время девушка, не в силах отойти от окна, продолжала взволнованно ворошить взором тьму, с надеждой ожидая, что бедная птица опомнится и взлетит, но сорока лежала замертво, щедро поливаемая дождем.
– Не изволите ли сменить платье, госпожа? – раздался за ее спиной сухой голос служанки.
Резко обернувшись, Рене отчеканила:
– Я же просила стучать! Или мое слово уже совершенно ничего не стоит?
Бланкар, бледная, как приведение, витающее у порога, поклонилась.
– Я стучала три раза, ваша милость.
Не смутившись, ведь за сей особой водилась тяга привирать, Рене дернула бровью.
– Нет, платье я менять не буду, – ответила она и прошла к столу; видя, как служанка поспешила возразить, госпожа прибавила: – Ты не моя личная горничная, так что не трудись так часто навещать меня. Моей Полетт помощники не нужны.
Прислуга вновь поклонилась, словно это механическое действие было крепко заучено.
– Госпожа Дезанж настаивает на том, чтобы вы надели другое платье, – произнесли ее белые губы-ниточки. – Ведь этим вечером его светлость, барон Нестор д'Арно, нанесет вам визит.
Рене, решив ничего не отвечать, села за стол и склонилась над книгой; однако, когда служанка намеревалась удалиться, она, обернувшись, приказала:
– Позови Полетт.
– Госпожа Дезанж велела ей помогать на кухне.
– Передайте моей матери, что Полетт не кухарка, – сухо бросила девушка. – Приведите ее сюда. В конце концов, ее госпожа – я.
– Вы изволите сменить платье?
– Нет же, нет! – в ней вскипело раздражение; она порывисто поднялась и, дойдя до порога комнаты, закрыла дверь перед носом прислуги.
Прежде Рене никогда не позволяла себе подобных проявлений грубости, всегда оставаясь добродушной и признательной, но Бланкар выводила ее из равновесия одним лишь своим присутствием. Ей были ненавистны ее бледные косоватые крысиные глаза, заискивающая манера поведения, глухой, неживой голос, звучащий словно из-под непроницаемой маски; это даже настораживало, внушало бесконечное омерзение, как если бы мертвая душа могла источать запах, она бы отгоняла от себя живых на сотни верст.
Девушка вновь принялась за чтение, но сейчас одно из любимых занятий не могло обуздать ее взволнованные мысли и приковать внимание.
Полетт не появлялась. В ожидании ее, Рене бродила от стены к стене, пока тоскующий взгляд не упал на лютню, покоящуюся у низкой тумбы. Повинуясь зазвучавшему в ней голосу Эвтерпы, она подняла инструмент и присела на край кресла. Тонкие пальцы сами заиграли ее излюбленную мелодию, и Рене запела тише дождевого шелеста:
«Пернетта, не плачь без причины,
Жениха я тебе найду,
Приведу прекрасного принца,
Барона к тебе приведу».
На дворе уже вечер темный,
Задувает ветер свечу.
«Не хочу я глядеть на барона,
На принца глядеть не хочу.
Я давно полюбила Пьера
И буду верна ему,
Я хочу только друга Пьера,
А его посадили в тюрьму».
«Никогда тебе Пьера не встретить,
Ты скорее забудь про него —
Приказали Пьера повесить,
На рассвете повесят его».
«Пусть тогда нас повесят вместе,
Буду рядом я с ним в петле,
Пусть тогда нас зароют вместе,
Буду рядом я с ним в земле…»18
Стук в дверь оборвал музыку. Девушка отложила лютню и откликнулась.
На пороге показалась Полетт. Кроткое лицо ее сияло любовью: она обожала, когда ее юная госпожа пела.
– К вам пожаловал гость, – сообщила она, и ее глаза выразили сочувствие, которое не могла она обнаружить вслух.
Рене ответила на ее долгий взор признательным кивком и покинула комнату.
Барон дожидался ее в просторном зале, освещенном двумя канделябрами. Его силуэт возвышался у окна, словно он только что тайно проник в дом, как пылкий мальчишка, впервые влюбленный и живущий одним обожанием. Заметив девушку, гость сделал пару шагов навстречу и протянул букет желтых лилий, но та хладно велела таившейся поблизости Бланкар унести цветы и поставить в вазу.
– Добрый вечер, мадемуазель Эрвье, – поклонился Нестор. – Вы замечательно играете.
– Спасибо, – ответила Рене и знаком предложила гостю присесть на кресло, сама же она села на другое, стоявшее поодаль.
– Получается, вы обманули меня в тот раз, – улыбка преобразила его обычно ровное, серьезное лицо.
Девушка свела дуги черных бровей:
– Что вы имеете в виду?
– Прошу прощения, если мои слова прозвучали столь резко, – тут же смутился барон. – Однако вы говорили мне, что не играете на музыкальных инструментах.
– Признаюсь, вы правы, – без тени стыда изрекла она.
– Ах, вам ничуть не жаль! – по-доброму усмехнулся гость. – Впрочем, я давно уж угадал ваше пристрастие к музыке.
Слуга, будто читая мысли господина, поспешно вручил ему футляр; непонимающим и заинтересованным взором Рене окинула сию вещь и растеряла слова, когда Нестор преподнес ей внушительных размеров подарок, не отводя от нее глаз, какими верный дог любуется на хозяина. Девушка приняла футляр и обнаружила в нем медно-рыжую гитару.
– Я знал, что играете вы на струнных, – сбивчиво начал барон д'Арно, улыбкой отвечая на радость, растопившую лицо собеседницы. – В Италии ее сделали точно по моему заказу… Конечно, я опасался, что она не будет готова к сроку, но все обошлось как нельзя лучше. Готовые гитары не привлекали моего внимания, я хотел… Право, не знаю, как объясниться… Хотел заключить в сей вещице частицу себя, чтобы, играя, вы помнили обо мне. Не эгоистично ли это звучит? Меня лишь счастливит мысль о скромном местечке в ваших думах.
Оторопев, Рене приняла подарок с трепетом и признательностью, долго и пристально-любовно разглядывая инструмент. Она кое-как пролепетала слова благодарности, в то время как пальцы ее скользили по струнам, едва их касаясь.
Нестор д'Арно, просияв, отвесил поклон.
– Я несказанно счастлив, вы рады!..
В глазах его блеснули слезы, и он отошел к окну; губы его прочно застыли в умильной улыбке.
В окружении звезд показался бледный месяц и тут же укрылся сизой тучей. Дождь усилился. Его шепот смешивался с тихой дрожью гитарных струн.
– В Турине я встретил моего давнего знакомого, графа Фроммерманна, – еле слышимо начал барон. – Он очень молод и усердно ищет приключений. Лет десять назад мы познакомились в Швейцарии и, находя меж собой лишь сходства, проводили несметное количество часов вместе, сделавшись друзьями. Он, как и я, странствовал. Много времени прошло с той поры, и я думал, что он умерил пыл к скитаниям и пустым развлечениям, однако же… Судьба свела нас снова, я несказанно ему обрадовался! Граф поведал мне о долгом пути из Америки, об опасностях, что лишь усиливали в нем интерес к путешествию. Право, по его словам, это великолепное место; все же я никогда не слышал от него иного. Молодого графа до глубины души впечатлили индейцы, он завел знакомство с некой девушкой, но, уезжая, совершенно позабыл о ней.
Нестор украдкой обратил взор на Рене; она играла столь знакомую для него мелодию, что сердце его сжалось. Еще больше его тронула внимательно склоненная голова с выбившейся из общей гущи волос черной прядью, падающей на ее худое плечо.
Рене же играла от неловкости, охватившей ее. Робость ей пришлась далеко не по нраву, но, не в силах ее побороть, издать хоть звук самой, девушка извлекала звуки из инструмента, заслоняя себя непрерывной музыкой.
– Мы пересеклись случайно на сей раз. До этого мы лишь договаривались о встречах, назначали часы. Молодой граф поселился на соседней улице, параллельной моему дому. Не рассказывал ли я вам про этот мирный уголок? Я купил его очень давно; старый дом с огромным садом на время послужили пристанищем моим грезам, обителью странника. Мне пришлось его продать вскоре. Однако… кажется, что большая и дружная семья этим старым стенам милее, чем анахорет. Теперь в цветущем саду не смолкает гул ребят, а в коридорах витает эхо девичьего звонкого голоса. Они добры: построили мне флигель в густой тени кленов, напротив розовых кустов; окна выходят на восток, я ведь люблю встречать рассвет, они знали. О, я к ним привязан…
Пальцы Рене замерли, и она отложила гитару, продолжая внимать собеседнику.
– Фроммерманн возвращался к себе после визита некой госпожи, предпочтя пешую прогулку карете, так как жил он неподалеку. Узнал он меня не сразу, сказал, что я изменился, – барон д'Арно издал смешок. – Признаться, тогда это задело меня. Вы, возможно, будете удивлены… Он весь пылал – я полагал, что та госпожа завладела его сентиментальным сердцем. Нет! Им владела другая страсть. Он желал отправиться на Сицилию как можно скорее, дабы встретиться лицом к лицу с разбойниками. Отговорить его? Уж я пытался! Подвергнуть себя такой опасности, отставить разум в сторону и покориться слепой, детской прихоти!.. я считал его безумцем. В свою очередь, он считал меня глупцом: я отказывался составить ему компанию. Он отправился в путь, но до Сицилии так и не добрался.
Словно закончив рассказ, Нестор умолк, следя за скользящими по стеклу дождевыми каплями.
Легкая тревога тронула девушку, и она прервала молчание:
– Что же с ним случилось? Он умер?
– Что вы! Граф Фроммерманн в полном здравии, не волнуйтесь. Разбойники настигли его раньше, чем он ожидал, это лишь привело его в еще больший восторг. Однако они не намеревались его развлекать, как ни странно, верно? У них были другие планы.
– Какие?
Польщенный ее вниманием, гость продолжал:
– За моего друга требовались деньги, иначе его бы зарезали как барашка. Я выкупил его, все закончилось хорошо.
– Отблагодарил ли он вас?
– Да, пожалуй. Высшую благодарность он изъявил, когда отказался от идеи продолжать дорогу на Сицилию. Уверен, сейчас он на пути в Бельгию.
Призраком в зал пробралась служанка; в ее руках уныло мерцала тающая свеча. Она зажгла потухший канделябр, точно возвратив ему жизнь, и так же тихо удалилась.
– Вы бледны! – воскликнул Нестор, обратив внимание на лицо девушки и встревожившись.
– Ужели?.. – едва удивленно молвила она.
– Вас взволновала история про моего друга? Примите мои извинения, мне не стоило оглашать…
– Не тревожьтесь, – спокойно прервала его Рене. – Ваша история мне очень даже понравилась. Она не причина моей бледности, все в порядке.
Поколебавшись, барон пробормотал:
– Отчего же тогда?..
Ее острые плечи легко дернулись, а в глазах на миг мелькнула железная упрямость, смешанная с привычкой к отчуждению. На секунду в душе Рене рухнул интерес к происходящему, робкую искру бодрости затопила усталость. Найдя в себе силы не выразить изменений внешне, она вздохнула и обернулась против света канделябров.
– Есть ли у вас еще подобные истории? – прозвучал ее тихий голос.
Вопрос оживил гостя: он кивнул и засиял улыбкой, ответив:
– Множество!
– Присаживайтесь же и рассказывайте.
Слушаясь, Нестор опустился в кресло, но взгляд его часто устремлялся в окно, в мрачно-синюю небесную даль.
– Рано утром мой слуга Джакопо угодил под лошадь, – начал д'Арно, стараясь подбирать слова. – Дорожная грязь пришлась коням не по нраву, и они остановились. Джакопо спрыгнул с козел, чтоб потянуть их за узду, но поскользнулся. Лошади пошли на него. К счастью, рядом оказался молодой человек: он спас Джакопо и помог мне добраться до дома, ведь мой слуга более не мог править.
– Все ли с ним хорошо сейчас?
– Да, он под надежным присмотром. Скоро пойдет на поправку, – с уверенностью заявил барон. – Джакопо и не такое переносил. В прошлом контрабандист, он пережил многое.
В черных глазах Рене, вобравших в себя весь мрак Эреба, вспыхнуло любопытство, тут же замеченное Нестором.
– Вы желаете послушать о его прошлом? Меня сдерживает данное ему обещание, увы, – с некоторой досадой произнес он, однако, упоенный ее вниманием, не так легко завоеванным спустя столько месяцев, барон готов был рассказать что угодно, лишь бы продлить время, когда она смотрит на него и внимает его словам; он, человек чести, не одобрял разглашение чьих-то тайн, презирал нарушителей слова, но если бы он собственной волей придушил сие редкое благосклонное отношение, то презрение со всех уголков его существа обрушилось бы на него самого.
Все же Рене не стала умолять о подробностях; в ней присутствовало разумное приличие, однако не оно руководило ее волей в тот момент. Хладная апатия и тоска затягивали ее глубоко в омут, и глаза ее все больше туманились, наливались чернотой, смотрели на гостя, словно на парящую высоко в небе далекую птицу.
– Он служит у меня уж восемь лет, – спокойный голос Нестора д'Арно перебил стук часовых стрелок. – Первая наша встреча произошла на Корсике, когда он попытался ограбить моего камердинера. У Джакопо не получилось осуществить задуманное, более того, после сей попытки ему не удалось скрыться от гнева камердинера, давшего отпор воришке и намеревавшегося сдать его правосудию.
Послышались глухие раскаты грома. Тени качающихся штор танцевали в тускло-желтом озере света, разлившемся во тьме.
– Мне стало жаль бедолагу, и я приказал его отпустить. Оказалось, воровать его вынуждали серьезные проблемы, о коих я вам поведать не в праве… Однако некоторое время спустя ему удалось порвать с прошлым, и он попросил у меня работу.
Погрузившись в мысли, Рене не слышала собеседника. Смутное чувство не давало ей покоя с самого начала разговора, в речах гостя она находила то, чего ей остро не хватало в жизни. И она пыталась разгадать, отчего же трепещет в ней сердце, почему так пламенно оно тянется неясно к чему. Словно легавая, учуявшая запах дичи, страстно рыщет в поисках ее, задирает голову и водит чутким носом, Рене так же усердно искала в себе предмет, захвативший ее душу, не отпускавший и приводивший ее в смятение.