Купидон
без
стрел
и
факела
,
но
с
намерением
помочь
С трепетом встречала Рене темноту; на этот вечер тьма облачилась в ее дорогую подругу или милую сестру. Она ждала, и под ее ресницами вспыхивали искры, столь старательно приглушаемые сдержанностью. Искры эти поднимались от ее пылавшего сердца, она никак не могла его усмирить и только терпела порой секундный жар, за которым непременно шел озноб. Блеклость на ее лице сменялась румянцем, давно не трогавшим ее щеки. Оставаясь наедине с собой, девушка тайком улыбалась, иногда даже смеялась, подходила к зеркалу и, оглядывая себя со всех сторон, точно не узнавая, шептала: «Я, кажется, счастлива».
– Вы случаем не заболели, мадемуазель? – скупо осведомился месье Эрвье, подметивший блеск в ее глазах и пунцовые щеки.
– Мне душно, – хладнокровно соврала Рене.
Она невозмутимо сошла с нижних ступенек и направилась к парадной двери.
– Уж не забыли ли вы, что прогуливаетесь только в сопровождении служанки? – прозвучал насмешливый голос.
– Не забыла, – ответила ему девушка. – Она уже ждет меня в саду, поэтому я спускалась, месье.
Месье Эрвье сипло засмеялся в усы. Сощурившись недоверчиво, он взял стоящий на кофейном столике колокольчик и позвонил. На звон пришел Валентин и учтиво поклонился.
– Проверь комнату мадемуазель Бланкар, – приказал господин и перевел испытующий взор на девушку; она сохраняла абсолютное спокойствие.
Старый дворецкий удалился и почти сразу вернулся.
– Заперто, месье, – сказал он.
– Посмотри, есть ли кто-нибудь на улице, – Эрвье скрестил руки на груди и поднял одну бровь; обращаясь к Рене, он задорно фыркнул: – Не удастся вам, милочка, обмануть меня.
Однако слуга доложил с порога:
– В саду женщина.
– Мадемуазель Бланкар?
– Видимо, да.
– Ты не уверен? Почему же не подошел к ней?
– Она молится.
– Молится? – в недоумении переспросил господин. – Что ж, это, конечно, не воспрещается делать в саду.
Веселость исчезла с его лица. Он еще раз окинул взором девушку и протянул:
– Идите уж.
Рене, не сказав ему и слова на прощание, оставила зал и, накинув дорожный плащ, вышла на улицу. Моросил дождь.
Степенно шагая по садовой дорожке, она заметила силуэт, присоединившийся к ней; в безмолвии они вышли за ворота и первое время двигались по темной улице отстраненно. Но когда очертания дома растворились в сумерках, госпожа сделала знак рукой спутнице, и та поравнялась с ней.
– Полетт, ты умница! – восхищенно произнесла Рене и засмеялась. – Я уже подумала: все пропало! Как же умно ты поступила! Но молиться в саду под дождем… Что теперь будут думать о Бланкар? Впрочем, меня это не волнует.
– Рада слышать ваш смех, милая, – искренне призналась старая служанка, улыбаясь. – Позвольте узнать, что же вы сделали с мадемуазель Бланкар?
Легко и быстро ступая, Рене дернула тонкими плечами.
– Ничего особенного. Подсыпала ей снотворного и заперла ее дверь.
Девушка шла намного скорее обычного, едва ли не бежала, надежды и мысли будто даровали ей крылья.
– Зайди в какое-нибудь кафе, – торопливо распорядилась юная госпожа.
– Но как же я узнаю, дома вы или нет? Как долго мне нужно там находиться? Нам ведь нужно вернуться вместе.
– Верно… – задумчиво пробормотала Рене. – Дай мне час. Если я не вернусь на это же место через час – иди домой. Увидишь у ворот платок, – с этими словами она достала из кармана плаща голубой платочек. – Это будет значить, что я вернулась, и ты можешь заходить. Не увидишь его – я еще не вернулась, тогда ты возвратишься в кафе. Ясно?
Два силуэта продолжили путь в разных направлениях.
Мысль о встрече полностью захватила Рене, она сорвалась с места с прытью борзой на охоте. Не замечая луж и грязных брызг, она неслась вдоль домов, хладно глядевших на нее мрачными окнами. На углу улицы Рене различила фигуру; детский восторг окатил ее с ног до головы, что по щекам покатились слезы. Крик готов был сорваться с ее уст.
Чем дольше она всматривалась, тем больше ее темп замедлялся.
В груди сперва заклокотало отчаяние, разочарование, а затем опасение. Девушка остановилась, пристально сверля глазами силуэт. Он отделился от дома и начал приближаться. Подавив страх, Рене мужественно не сходила с места.
Ветер играл холодным дождем. Руки ее задрожали, и она сжала их в кулаки, чтоб хоть немного согреть.
– Не бойтесь, мадемуазель Эрвье, – осторожно подала голос фигура; тревога путницы рассеялась, однако померкла и радость.
Она уверенно пересекла разделяющее их расстояние, человек сделал шаг назад и почтительно склонил голову; с черных прядей его волос струйками стекала вода, жилет – единственный намек на верхнюю одежду – насквозь промок и стал похож на тряпку.
– Здравствуйте, месье Меттивье, – тихо и в замешательстве произнесла Рене, в ступоре оглядывая его снизу доверху.
– Я отведу вас к Францу.
Уголки ее губ дрогнули.
– Что с ним случилось? Почему он не пришел сам? Ему плохо?
Молодой человек помедлил с ответом, подбирая слова.
– Обычная простуда, – в конце концов выдавил он. – Со всеми случается.
Слова несколько успокоили девушку; она хотела пожать руку своему провожатому, но тот отстранился.
– Компания с бродягой порочит честь юной баронессы, – бросил Леон. – Вы будете идти за мной, а я – чуть поодаль от вас.
– Вздор! – фыркнула Рене и, живо всматриваясь в сумрак, заметила удаляющуюся двуколку. – За мной!
Она ринулась догонять кучера, едва приподняв подол платья и не потрудившись уберечь его от грязи.
– Месье! – крикнула девушка, и извозчик обернулся на зов, натянув поводья.
Подоспел Леон, невольно подрагивая от хлестающих потоков ветра. Он помог Рене усесться, а затем устроился сам.
– Латинский квартал, улица Отфëй, – сообщил он кучеру.
Тот с сомнением смерил его взором и пропыхтел что-то невнятное.
– Вы не услышали, месье? – натянуто спросила Рене. – Мы опаздываем!
Ее вид не вызвал у него недовольства; легко взметнулась плеть, и лошадь пустилась во весь опор.
– Где же ваше пальто? – девушка отцепила накидку с капюшоном от своего плаща и надела на голову спутника. – Вы можете заболеть, у вас уже губы синие.
Леон запротестовал, хоть и сидел, вобрав голову в плечи.
– Не стоит.
– Перестаньте, – возразила Рене. – Наденьте капюшон сейчас же.
Поколебавшись, молодой человек сдался:
– Спасибо.
Двуколка мчалась с большой скоростью; дома сливались в одно серое пятно, мелькали их пустые сонные глазницы. Лохматая собачонка, заливаясь тявканьем, пристала к лошади, но та быстро оставила ее позади.
– Почему Франц не дома? – прервала молчание девушка. – Вы назвали другой адрес.
Она внимательно смотрела на своего проводника сквозь пелену дождя и темноты, и, хоть Леону не свойственно было веселое расположение духа, сейчас он казался ей угрюмее, чем когда-либо прежде: две сведенные линии бровей дрожали то ли от холода, то ли от напряжения, а под ними, в густой тени, грозно блестели глаза.
– Задайте этот вопрос ему, – устало отозвался молодой человек.
– Вы поссорились?
– Нет.
Рене задумчиво отвернулась на дорогу, а после снова спросила:
– Надеюсь, он не ходил сегодня на работу больным?
– Я тоже надеюсь.
– Так вы не знаете?
Покосившись на попутчицу, Леон ответил как можно мягче:
– Я ему не нянька, мадемуазель Эрвье, и за каждым его шагом не слежу.
– Я полагала, что вы знаете.
– Нет, – обрубая разговор, молвил он. – Вы сами все у него спросите.
Лошадь замедлила ход и вскоре остановилась посреди узкой улицы. Путники сошли.
Слышалось тихое пение, точно слившееся с шепотом дождя.
в бремя
Ей ткать одной у тихих вод!
Проходит время,
А друг нейдет.
Девушка, отставая от провожатого, поискала взглядом певца, но его голос неожиданно погас. Леон же равнодушно прошел к одному из домов и постучал.
– Мадемуазель Эрвье, – негромко позвал он, обернувшись.
Отворила старушка, крайне удивленная гостям.
– Кто вы? – испуганно вскрикнула она и поспешно прикрыла дверь, за которой лился тусклый свет лампы.
– Мы – друзья Франца, – уверил ее Леон. – Пришли его навестить.
С недоверием хмурясь, хозяйка не торопилась впускать в дом поздних посетителей.
– Пожалуйста, – смущенно проронила Рене, подходя ближе. – Мне нужно его видеть.
Внешне хладнокровно перенося пытливый взор старушки, девушка ждала ее ответа со сжимающимся сердцем. С ее губ уже готово было сорваться второе «пожалуйста», как дверь снова отворилась.
Глядя на хозяйку с великой признательностью, но не в силах что-либо передать словами, путница вошла в тесную гостиную. Так же безмолвно старческая рука указала ей на комнату, из которой подмигивал дрожащий огонек свечи. Рене благодарно поклонилась и, придерживая подол платья, как можно тише вошла в комнатку.
Напротив узкой кровати было распахнуто окно; глухой рокот дождя и шелест ветвей низенькой умирающей рябины лились и заполняли собой все пространство. На взбитых подушках лежал Франц, и его уставшие глаза впивались в синеву вечера, уместившегося в его окне. Оранжевый отсвет его едва трогал; лицо, хоть и погруженное в тень, оставалось светлым. На расслабленный лоб падали золотые кудри.
Рене, замерев на пороге, трепетно проронила:
– Франц…
Юноша не без удивления обернулся на зов и засиял, приветливо улыбаясь.
– Бог мой, Рене!
Она ответила ему такой же счастливой улыбкой, едва сдерживая слезы.
– Проходи, – попросил молодой человек, приподнимаясь и освобождая место для гостьи. – Я так рад тебя видеть!
Все поплыло перед ее глазами, и образ друга стал мутен, однако она сделала пару шагов и присела рядом с ним на край кровати.
– Ты плачешь? – в тихом недоумении спросил Франц и взял ее холодные ладони в свои, обожженные горячкой. – Почему? Что случилось?
Она могла лишь качнуть головой. Слова оставались заточены в ее мыслях. Синие внимательные глаза сейчас смотрели только на нее, в них, как и раньше, теплились бесконечная верность и, ей казалось, любовь.
– Поговори же со мной, раз пришла, – он вытер ее слезы и дернул уголками губ. – Хочешь, я поговорю с тобой? – он подумал недолго и забормотал: – Вот, чуть заболел… Верно, на работе от кого-то заразился. Каждый ведь старается работать без продыху, и спят они, и живут, и болеют там же, сообща. А сейчас погода еще изменчивая: с утра солнце, а теперь, видишь, дождь…
Взор его затуманился, но скоро прояснился тоскливой радостью.
– Ты же, очевидно, не о работе моей слушать пришла. Мне и неудобно об этом говорить с тобой: чувствую себя черство, ведь столько высоких тем… Ты все плачешь, а отчего – не говоришь, – Франц выжидающе ласково посмотрел на подругу. – Сюда песни доносятся. Один мальчик приходит порой, усаживается неподалеку от моего окна и поет. Сейчас, быть может, снова запоет…
Юноша прислушался, но напрасно. Шумел лишь ветер.
– У тебя руки такие горячие, – жалостливо произнесла Рене, приходя в себя.
– Лихорадка, – пояснил Франц и вдруг резко отпрянул. – Прости, я же могу тебя заразить!
С возобновившимися рыданиями девушка крепко обняла его и прохлюпала что-то бессвязное. Жар струился от больного, как от печки, волосы на его затылке взмокли, что привело гостью в ужас.
– Не умирай только, прошу! – проревела она и почувствовала, как вздрагивает его грудь.
Девушка в тревоге отстранилась, все еще сжимая плечи друга.
Франц бесшумно смеялся.
– Умирать?! Зачем же мне умирать? Это лишь простуда. Не переживай, мой заботливый друг, я не умру.
Приложив руку к его лбу, она с детской наивностью спросила:
– Правда?
– Торжественно обещаю, – искренне улыбнулся юноша.
В горле Рене застрял ком. Она не могла ответить ему той же веселостью, и только исступленно гладила его ладонь. Переборов себя, девушка собралась с мыслями и вздохнула:
– Мне нужно с тобой поговорить.
Молодой человек кивнул, приготовившись слушать.
– Я пришла, потому что мне очень больно, потому что у меня нет более сил… Мне запретили выходить на улицу без служанки, которая вечно следит за мной. Мы стали так редко видеться с тобой, это меня убивает! Но все это скоро может закончиться, захлопнуться, как крышка гроба… Навсегда.
Она подняла на него налитые тяжкой грустью глаза.
– Франц, милый… Меня хотят выдать замуж!
Склонившись, Рене продолжала сжимать его руку, будто в страхе. Собеседник хранил молчание.
– Я не хочу допустить этого, – продолжала гостья. – Все, видимо, уже почти свершилось против моей воли. Бумаги, наверно, готовы… Но этот «особый человек» уехал неожиданно в Италию – вот моя отсрочка.
Пальцы ее судорожно впились в предплечье друга; он оторопел, но лицо его смягчило сочувствие или смута лихорадки.
– Франц, Франц! – взмолилась девушка, слезы снова потекли по ее щекам. – Давай убежим! Далеко… Где никто не знает нас, где мы никого не знаем. Мы будем так счастливы, как не бывают счастливы смертные на этом свете!.. Пожалуйста, давай уйдем отсюда, прошу! Я не выношу эти места, здесь я не могу тебя видеть!
Свободной рукой с жалостью погладив ее по спине, Франц успокаивающе заговорил, точно родитель, баюкающий малыша.
– Я не равнодушен к твоим страданиям, Рене. Мне больно смотреть на твои муки, на твои слезы. Каждый проходящий год добавляет тебе серых красок, и ты меняешься… Я не виню тебя, ни в коем случае! Лишь хочу сказать, что давно вижу, как ты увядаешь. Не хочу я допускать твоей окончательной гибели, ты ведь всегда была солнцем.
Озаренная надеждой, она воспряла духом.
– Ты согласен бежать?
Однако юноша не ответил сразу. Рене ясно чувствовала его напряжение.
– Я не могу уйти из города, – сокрушенно изрек Франц, запинаясь на каждом слове. – Это слишком опрометчиво. Будет не легко найти себя в незнакомом месте, в окружении незнакомцев. Что насчет друзей, мамы?.. Я не в силах все потерять разом.
Успокоившись, как море обретает покой после бури, девушка отпустила его руки.
– Что тогда? – прозвучал ее разбитый голос.
Франц робко обнял гостью, и она положила голову на его плечо. Заглянув в глаза молодого человека, она увидела лишь отражение своей потерянности.
Послышалось приглушенное ливнем хрипловатое пение.
Молодые люди обратили взоры к распахнутому окну.
Не заставляй петь любящее сердце,
Если оно без отклика живет.
– Послушай, – шепнул Франц.
Пусть поют те, кого любовь счастливит,
Мне же она тоску одну несет.
Плачьте, глаза, над моей злой судьбою.
Друг мой пропал, пропала жизнь моя.
Жестокий рок, все забери с собою,
Только верни, что отнял у меня.
– Он знает так много народных песен, – удивленно проговорил юноша, но собеседница молчала.
Когда меня в ответ любить ты станешь, –
Поздно уж: мертвым буду я давно.
Хладной могиле ты цветы оставишь,
Верного друга помня своего.15
Жар словно сломил больного, и он прильнул к холодной стене.
Догорела свеча.
Приют
отчаявшихся
Сопровождаемый темнотой полуночи, Жозеф отворил дверь «Рваного Зонта». Его точно пламенем лизнули духота и алкогольный смрад. Внутри было тесно, что даже звук не мог бы протолкнуться в общий гомон – клубок из разнородных голосов. Большинство пели, и, оглянувшись на них, Жозеф с удивлением подметил их видимую трезвость.
Государству будем мы охраной,
Наше право силой отстоим!
И в ответ на заговор тиранов
Заговор народов создадим!16
Брови его невольно поползли вверх. Люди пели, словно одичалые псы, рыча, с гневом извергая каждое слово. Слова их страшно полыхали. Среди них, озверелых, неподвижной статуей, заложив руки за спину, стоял, на первый взгляд, подросток в сером пиджаке и такого же цвета брюках. Юное лицо, являющее собой сухую сдержанность, можно было подумать, обращалось не к праздным гулякам, а к верной армии, готовой дать бой. На секунду его синие глаза штыками пронзили Жозефа, а затем он снова обернулся к товарищам.
Поздний гость, неспешно продвигаясь вглубь зала, вслушивался в речи, не веря, как сильно изменились настроения в «Зонте»: раньше ночи здесь проходили в заурядном гулянии, люди приходили сюда, чтоб отдохнуть от накала работы. Теперь же народ валил в неприметное кафе, чтоб увидеть приятелей по несчастью, сплотиться в общем гневе, выразить то, о чем нельзя заикаться днем с неверными людьми. Тут же все люди верные. И по мышлению, и друг другу. Незаметно для себя «Рваный зонт» стал домом для революционно настроенных умов.
Внимание Жозефа привлекла кучка людей, столпившаяся вокруг самого дальнего стола. Приблизившись, он различил фигуру человека, сидящего за этим столом: широкоплечий мужчина в клетчатом сюртуке, с белыми бакенбардами и очень редкими волосами. Могучая спина его вздрагивала в удушающих рыданиях. Он с безысходной нежностью, как ребенка, обнимал бутылку рома, только что принесенного ему. По его хрипам было ясно: плачет он уже не один час.
Кто-то сочувственно положил ладонь ему на плечо, но ни реакции, ни перемен в поведении не последовало. Тогда столпившиеся зашептались, пытаясь узнать друг у друга, кто же этот страдалец. Никто не видел его прежде. Они осмелились спросить у него самого:
– Братец, – утешающе позвал его один из них. – Кто же ты? И почем так горюешь?
Незнакомец ответил не сразу; сперва показалось, что он их и вовсе не слышал. Но он все же поднял опухшее красное лицо со стеклянными от боли глазами. В толпе послышалось сочувственное «Боже».
– Принесите еще рома, – жалостливо просипел господин остатками голоса.
– Но ты еще к этому не притронулся, – ответил ему кто-то. – Да и не стоит так усердно пить.
– Я и не пил никогда… – пролепетал незнакомец, и крупные слезы снова потекли по его щекам. – Никогда… Работал всегда честно, по совести… О семье заботился…
Рыдания взяли верх над ним, и он зашелся сухим кашлем.
– А сейчас тогда что случилось? – неосторожно поинтересовался человек из толпы.
Незнакомец рухнул на стол и завопил, будто соревнуясь с ярым пением. Трясущимися руками он потянулся к рому и, сделав глоток, поморщился и отставил бутылку.
– Который час? – словно из-под земли прохрипел он.
– Два часа, наверно.
Бедный господин кивнул исполинской головой, сраженный, и произнес:
– Четыре часа назад умерла моя дочь.
Собравшиеся переглянулись; многие из них имели семью и не могли найти слов, чтоб выразить сострадание к чужому горю. Он сидел перед ними, плачущая глыба, абсолютный незнакомец, но смотрели они на него, как на близкого друга или брата.
– Отчего же? – прозвучал робко вопрос.
– Болезнь, – выдавил из себя господин. – А меня… уволили же, денег не было… Она мучилась, милая… А за что? Ей-то, маленькой моей, пять лет… было.
Он вновь потянулся к бутылке и на этот раз пил долго, обливаясь слезами и багровея.
– Ее теперь даже похоронить не за что, – закончил он.
– На какие же ты деньги пьешь сейчас? – нещадно выкрикнул юноша, вырастая рядом с ним.
Удар кнута бы причинил незнакомцу меньше боли, чем произнесенные слова. За него ответили добрые люди:
– Это мы дали ему ром.
– Но с таким же успехом он мог бы попросить помощи, а не выпивки, – не унимался молодой человек; он вцепился в незнакомца пронзительными карими глазами и всем своим видом призывал его к ответу.
Однако давление лишь сломило господина окончательно. Он отвернулся ото всех, вздрагивая.
– Мне не нужна помощь, – с горечью пробормотал он. – Мне нужно только напиться до беспамятства, а там и умереть не страшно.
Юноша уселся за стол напротив незнакомца.
– Таким ли твоя дочь хотела тебя видеть?
– Замолчи, бестия! – отмахнулся от него рыдающий.
– Возьми в руки себя, а не бутылку! – строже приказал ему молодой человек; его грозный профиль составлял контраст с профилем бедного господина; смягчившись, юноша добавил: – Я могу помочь найти гробовщика и священника, чтоб похоронил ты ее как человека. Только не катись в сточную канаву. Ты должен жить.
– Не волнуйся за меня.
– Буду волноваться, пока жив, – молвил юноша, поднимаясь и уходя. – На сострадании и держится мир. Я Навещу тебя в скором времени.
Он протиснулся в толпу, расчищая себе путь.
Видя, что юноша приближается к нему, Жозеф его окликнул:
– Месье, если вы правда можете помочь этому человеку, не отворачивайтесь от него. Он не виноват в своей отстраненности, ведь трагедия произошла так недавно.
– Я понимаю, – закивал собеседник.
Однако вид его не обещал большой помощи, ведь он смотрелся простым студентом, быть может, беднее многих в этом кафе. Хотя держался он гордо, романтически задрав подбородок.
– Мы когда-то были соседями, – сообщил юноша. – Поэтому я его знаю. А ребенка и вправду жаль. Очередная жертва отечества.
Непонимающе сведя брови, Жозеф уточнил:
– Что вы имеете в виду?
– Охотно поясняю: политика многоуважаемого короля губит народ. Он – палач Франции. Если вы еще не потеряли работу – вам повезло, но это не надолго.
Опешив от такого заявления, он ничего не мог вымолвить, но тем временем глубоко в душе соглашался со словами юноши.
– Вы потеряли работу? – тут же уловил связь Жозеф, вглядываясь в добрые глаза молодого человека, суженные в непримиримом прищуре.
– Неделю назад, – ответил он. – Притом это была третья работа, которую я потерял. Сейчас ищу новую.
Беглый взгляд его скользнул по Жозефу, и новый знакомец, точно оправдываясь, поспешно добавил:
– Я здесь, конечно, не для кутежа.
– Верю, – искренне сказал Жозеф и едва не прибавил «а для чего же?», но и сам догадывался для чего именно.
Словно прочитав сей вопрос в его мыслях, юноша едва заметно склонил на бок голову. Возможно, его мучили подозрения, однако если они и теснились в его груди, то внешний вид собеседника ставил их под сомнение: Жозеф, одетый так же дешево и просто, вряд ли мог оказаться членом высшего общества или почитателем короля. Все же молодой человек проявил осторожность:
– Кем будете, месье?
– Жозеф Бранш, а вы?
– Просто зовите меня Жаком. Вы где-либо работаете?
– Воду разношу, – от неловкости потупившись, буркнул он.
Лицо юноши тронуло сочувствие.
– Тяжелый труд! – воскликнул Жак. – Нужна физическая сила, она-то у вас имеется.
Потерявшись от смущения, Жозеф живо перевел тему разговора; говорить о себе – последнее, чего он желал.
– Получается, – протянул он. – Вы не работаете, но в то же время находите силы помогать другим?
Без тени бахвальства юноша кивнул. С таким простодушием, будто был задан вопрос «есть ли у вас имя?»
– Получается. Что ж в этом удивительного?
Слегка смутившись, заметив неподдельное непонимание, Жозеф постарался объяснить:
– Многие едва себя могут спасти от нищеты, а вы еще и другим руку протягиваете. Не переживайте, в моих словах нет ничего, кроме восхищения.
Жак мотнул лохматой головой, поняв, о чем толкует новый знакомый.
– Вздор, – отмахнулся он тут же. – Приносить пользу можно и без ущерба себе. А из бедности нам всем при таких-то обстоятельствах не выбраться: хоть по одиночке, хоть массово. Можно быть нищим филантропом и, искоренив добродетель, так и остаться нищим; то есть, не помогая другим, быть на дне. Не сердечная доброта ведь причина нищеты. Наоборот, ее корни скрываются под толстым слоем эгоизма; как одного человека в частности, так и всего народа. Общество беднеет именно от черствых душ. Такие сухари отнимут последнее у человека, невзирая ни на что. Вы удивляетесь, ваше удивление огорчительно для меня. Оно означает, что обыкновенная человечность редка. А людям необходимо посмотреть вокруг себя и увидеть других людей, быть может, таких же страдальцев, как и они, тогда народ сплотится, расцветет добром, каждый будет готов прийти на помощь товарищу иль незнакомцу. Только после этого можно забыть нищету и вспомнить о таком слове, как «счастье».
С восхищением, переполнявшим всю его сущность, Жозеф внимал юноше и дивился, как сильно у того получилось всполошить чувства в его отчего-то занывшем сердце.
Гул наростал и в итоге грянул, словно в заключение слов Жака. Молодой человек не сдержал улыбки, и голос его присоединился к остальным.
Присягнем навеки быть друзьями
Всех народов, вольности друзей,
Присягнем быть смертными врагами,
Вечными врагами королей!
Оставив собеседника одного, юноша вновь подошел к рыдающему господину.
Жозеф проводил его туманным взором.
«Счастье,» – подумал он; мысли ворочались тяжело. – «На чем оно строится? На любви? Значит, для всеобщего счастья нужна всеобщая любовь? Возможна ли она? Возможно ли тогда счастье всех и сразу? Или, когда весел один – страдает второй? Если любовь не поможет каждому, тогда, верно, поможет понимание? Понимая ближнего, человек забудет про ненависть, ведь он вживется в его роль и поймет, как ему плохо. Верно ли это?».
Впервые за долгое время в нем загорелась жажда что-либо знать, знать дотошно. Он покрутил головой в поисках Жака, будто лишь этот человек мог дать верный, правдивый ответ на расспросы. Но юноша затерялся среди многочисленных гостей.
– Жозеф? – неожиданно позвал его знакомый, подавленный шумом голос.
Обернувшись, поздний посетитель увидел в дверях кухни Мара; тот сильно исхудал, румянец на ранее здоровом лице заменила бледность.
– Здорóво, – приблизившись, сказал гость.
– Ты будешь что-нибудь есть? – осведомился хозяин, пропуская его на кухню.
Гомон остался позади, заглушился.
– В зале есть просто невозможно, – продолжал Мар без упреков или злости, а с оттенком усталости. – Ночью столы не пригодны для приема пищи: на них танцуют, поют, ораторствуют.
– Однако тебе будто все равно, – с волнением заметил Жозеф.
Мар пожал плечами.
– Я им только рад.
На столе возвышалась огромная медная кастрюля с вьющимися над ней клубами пара. От нее исходил теплый и приятный запах. Мар, ничего не спрашивая, взял тарелку и налил супа до краев.
– Приятного аппетита, – улыбнувшись, он протянул тарелку и ложку другу. – Лучше поешь тут.
Не в силах отказать, гость с удовольствием принялся уплетать горячий суп. Мяса там было не много, он практически полностью состоял из бульона и кусочков овощей, однако это не смущало голодного.
– Очень вкусно, – признался Жозеф, одолев всю тарелку за считанные минуты. – Спасибо большое!
Мар, по-видимому, несколько смутился, ведь сам так не считал.
– За что тут благодарить? – проворчал он досадливо. – То вода со вкусом мяса, не более.
– Неправда, – возмутился заступник супа. – Там еще овощи плавают.
Хозяин кафе невесело усмехнулся. Еще больше его огорчили протянутые деньги; он непреклонно закачал белобрысой головой.
– Что за шутки! – воскликнул Жозеф. – Возьми, ведь ты работник, а не благодетель, в конце концов!
– Я с друзей не могу спрашивать.
– К счастью, друзья у тебя не паразиты, – Жозеф положил деньги на полку и улыбнулся, наблюдая негодование Мара. – Представь, если бы мы ходили к тебе на каждый завтрак, обед и ужин. Ты бы разорился, потакая нашим желудкам и не взимая с нас ничего. Не хмурься, я получаю деньги за свою работу, а ты – за свою. Все просто.
– И много ли ты денег получаешь? – съязвил друг, очевидно, чтоб переубедить его.
– А вы, месье Филантроп?
Жозеф вздохнул и по-приятельски хлопнул его по плечу.
– К чему спорить, Мар? Все мы здесь не герцоги. Лучше пойдем в зал.
Хозяин не выразил желания покидать тихую кухню.
– Моя давно не юная голова болит от такого рокота, – признался он. – Иди, конечно, если хочешь.
– Как знаешь. Спасибо еще раз, – тепло поблагодарил друг и открыл дверь. – До встречи!
Первое, что заметил Жозеф, оказавшись в зале, – людей, сидящих на столах, заранее сдвинутых поближе. Они читали газету. Одну на всех. Передавали ее по очереди и сыпали комментарии. Больше всех говорил молодой человек в сером костюме, своим телосложением сильно напоминавший подростка; он не отличался ростом, был тонок, а в чертах его овального лица присутствовало нечто женское и детское одновременно, словно в ожившей скульптуре древнегреческого бога. Чем дольше длилась его речь, тем больше глаз устремлялись на него, и он, не смущаемый вниманием, продолжал с усиливающимся жаром.
– Положение труда требует изменений! Нужно усовершенствовать организацию труда на предприятиях и в обществе в целом. Проще говоря, – изрек он, глядя на озадаченные, пристально-внимательные лица слушателей. – рабочий должен трудиться в благоустроенном месте, как человек, а не в разрухе, как скот! Рабочие и только рабочие руки сколачивают государство, не изнеженные белесые ручки графов иль баронов, а наши, руки народа! И результатами, всходами нашей работы пользуется та самая аристократия, что только и знает, как подпирать людей своим ненасытным брюхом. Они же и пытаются столкнуть рабочих лбами, принудить нас к конкуренции. Что же мы делаем? Внемлем им, не похожим на нас, не ведающим о нашей нужде, когда должны услышать друг друга! Нам ведь нечего меж собой делить и не за что бороться. Конкуренция должна быть забыта, стерта, уничтожена! Мы – братья! Принцип братства – вот что нам необходимо в труде. Если вы еще не забыли, то братство, вместе с равенством и свободой, воспевалось в Великую революцию. Это один из трех факторов, ведущих к новому обществу, где ни один человек не попирается другим. Это общество, где нет созависимых отношений, где труд по праву занимает почетное место, а паразитство презирается!
Последние его слова утопли в диком всплеске одобрения, в пылких криках согласия. Юноша попытался повысить голос: он еще не закончил речь. Но собравшимся было достаточно сказанного, точно они страждуще ждали этих слов всю жизнь. Спеша помочь товарищу, рядом с маленьким оратором вырос Жак и замахал руками, привлекая внимание толпы. Кто-то вновь обратил на них взоры, но бóльшая часть уже порвала поводья и сорвалась, как безбашенный конь.
В одном углу запели «Марсельезу», в другом оглушительно грянула «Са-Ира»:
Аристократа веревка найдет.
Дело пойдет, дело пойдет!
Аристократов повесит народ,
А не повесит, то разорвет,
Не разорвет так уж сожжет.
Дело пойдет, дело пойдет!
Охваченный всеобщим настроением, Жозеф вклинил свой голос в последние строки. Однако нежданная усталость окатила его, и он направился к выходу. Прежде чем переступить порог кафе, он обернулся, точно покидал родной дом, и наткнулся взглядом на непривычную картину: скрывшись ото всех насколько это представлялось возможным, студент в твидовом сюртуке с порозовевшими щеками изъяснялся перед рыжеволосой девушкой.
Жозеф расплылся в улыбке, радуясь счастью влюбленных, и вышел на улицу.
Qui non laborat, non manducet17
Дверь закрылась, забрав у темноты теплый желтый свет. Франц укутался в шарф по самые скулы и сонно направился вдоль линии окутанных мраком домов. Серп луны наполовину скрывался за их крышами, исподтишка наблюдая за путником.
Утро было морозное, раннее, не спешащее расстаться с ночной чернотой. На небе, скучающие без ветра, замерли облака, составляя компанию звездам. В уснувшем мире господствовала тишина. Одинокие шаги невольно вкрадывались в общую картину спокойствия.
Дремлющий на ходу, Франц сузил красноватые глаза в щелочки; порой они упрямо слипались, и ноги вели его сами. Мысли, не приобретая четкости в очертаниях, лениво растекались и терялись в растрепанной голове. Единственное, что направляло их поток, – надежда застать дома Леона и поговорить с ним. Ради этого не больно уж здоровый Франц покинул материнский дом и в столь ранний час брел между чьих-то снов.