Гастон Леру пылится на полке, а моя работа впервые в жизни становится в тягость. Нет, я не из тех людей, кто ненавидит свою работу, наоборот – я отношусь к ней с нежностью родителя, искренне любящего нерадивого ребенка. Несмотря на мою замкнутость, море людей никогда меня не раздражало – я рада, что могу помочь в том, в чем я ориентируюсь. И пусть люди трактуют мою профессию как им вздумается, коверкая её, как на устах, так и в трудовой, но я-то точно знаю, чем она не является: всей этой банальщиной – старший продавец, младший продавец… В хорошие дни я – книжный сомелье, в плохие – литературная проститутка. Но никогда – старший продавец. Никогда. До такого я еще ни разу не опускалась. А потому, если вы придете в крупнейший книжный магазин нашего города, и я буду свободна (опытные проститутки – они, знаете ли, очень занятые специалисты), я покажу вам то, что вы ищете и еще немножечко больше: я дам вам на пробу несколько цитат, чтобы вы прочувствовали весь букет незнакомого вам произведения; если вы будете столь откровенны, что расскажете мне о своих тайный пристрастиях, я покажу книгу, которая приласкает ваши фантазии; я порекомендую вам совершенно противоположное тому, что вы любите, и вы, конечно, откажетесь, будучи искренне уверенными, что знаете, чего вы хотите… Но я совершенно точно знаю, что спустя три месяца, может быть шесть, вы вернетесь сюда именно за той книгой, от которой открестились, и купите её, улыбаясь и опуская ресницы, с тихим «спасибо» на губах.

Сейчас я петляю среди книжных полок, забитых новенькими переплетами, и никак не могу поймать ритм – в моей голове звучит музыка – иногда тихие, а иногда болезненно громкие отголоски того дня, когда начался дождь.

Ты скульптор?

Нет. Это хобби.

Ко мне подходит девушка и спрашивает книгу – мне требуется всё моё внимание, и пока я концентрируюсь, успеваю поймать лишь последнее слово. Но мне и этого более чем достаточно, и я веду её за собой мимо огромных книжных стеллажей. Открываю рот, потому что мы проходим мимо книги, которая тоже совершенно точно придется по душе этой девушке, но слова застревают в горле.

Так ты не здешний?

Я здесь по работе.

Мы минуем еще две книги, которые я могу с полной уверенностью посоветовать, но это эхо…

Это специальная пластмасса – для скульпторов. Она достаточно мягкая, чтобы легко поддаваться правке, и в то же время прекрасно держит форму. Можно прорисовать множество мелких деталей, но… я их не знаю. А врать не хочу.

Вот эти «детали»… Девушка спрашивает меня, и я с огромным трудом концентрирую внимание на её словах – успеваю поймать суть, переспрашиваю и оказываюсь права – да, касса там, прямо за этим углом. Вас проводить? Нет? Удачного вам дня.

– То есть ты не скульптор, но знаешь особенности материалов?

Он пристально смотрит мне в глаза, кивает и улыбается.

– Так кто же ты? Кем работаешь?

Он смотрит и молчит, а затем:

– Ты есть хочешь?

Конец рабочей смены и я чувствую себя совершенно разбитой, словно и не работала, а совершенно бездарно потратила день – я Сизиф, и мой камень снова стремительно катится вниз.

***

Вот уже пятый день идет дождь, и никто не платит за мой кофе. Выхожу из кафе под ливень и ловлю себя на мысли, что становлюсь пылесборником всевозможных сопливых клише – оглядываю улицу и жду, что он встретит меня с зонтом или насквозь мокрый, но с букетом цветов наперевес. И это при условии, что я совершенно равнодушна к цветам. Маш, ну не стыдно, а?

Вечер пятницы, и люди гудят, как пчелы в улье – выставка той художницы, наконец, открылась. Бог мой, как же я хочу пойти туда! Как же мне хочется полюбоваться буйством красок и симфонией линий – хочу увидеть вожделение в его первозданном виде, своими собственными глазами. Хочу, но не могу. Покажется странным, но я совершенно уверена, что расплачусь у самой первой картины, или раскраснеюсь так, что все мои постыдные мысли будут, как на ладони. Люди будут оборачиваться, возмущенно кивать головой в мою сторону, как бы говоря своим спутникам: «Смотрите, смотрите какая вульгарная, какая нелепая девушка…», «Что она там себе надумала?», «Ужас! Ну позвольте, это же не публичный дом!» Современные каноны общества требуют относиться к вывернутой наизнанку душе так же, как к птичьему помету на лобовом стекле вашего авто. А я так не умею – если что-то касается моего сердца, то пробирается в меня насквозь. До дрожи. До слёз. А для таких пережитков прошлого, как я, припасены вилы, факелы, колья…

Нет, я лучше – домой.

А дома меня ждет крохотная статуэтка и растворимый кофе. Почему мы не обменялись номерами?

Вечер за вечером кофейные чашки сменяют друг друга, и взгляд официантки, заставшей чудо, но увидевшей его во всей красе суровой реальности, таким, каково оно на самом деле – двуликое и безжалостное – служит немым напоминанием того, что сказке в реальности совершенно не место. И если происходящее заставляет вас задыхаться от восторга, будьте внимательны, потому что в следующее мгновение – тадам! – и вы сидите за пустым столом в полупустом кафе, пристально глядя на стол, за которым вы своими собственными глазами видели чудо – чудо обольщения. Такого легкого, такого искреннего. А может, искренность и была? Чем больше вечеров пролетают над моей головой, тем меньше я в неё верю. В чем же была выгода? Да ни в чем! Есть люди, у которых огромные, широкие крылья с тонкими, острыми, как бритва перьями – они расправляют их для вас, они взмывают в воздух, неся вас за облака, не замечая, как остро режут тонкие края. Они ранят не нарочно, просто у них слишком большие крылья, которые заслоняют обзор последствий.

Две недели.

Я перестала высматривать его в окне, но прежде я затерла стекло до дыр.

Я перестала вытягивать голову, при тонком перезвоне колокольчика над входной дверью, но прежде я прожгла дыру в деревянной панели.

Я перестала ждать. Безо всяких «прежде».

И именно тогда это и случилось – завершился ремонт в моем излюбленном кафе. Мне пришлось признать – то был мираж. Нужно иметь мужество подчиниться воле судьбы – есть люди, которым суждено промелькнуть в нашей жизни ярким всплеском. Нельзя требовать от судьбы сверх того, что было даровано – она уже дала вам много больше, чем есть у большинства людей. И, поблагодарив Всевышнего за щедрость, я навсегда покинула кафе. Но… на прощание я подошла к барной стойке:

– Послушайте, – официантка выглянула из-под длинной столешницы и посмотрела на меня распахнутыми в немом вопросе глазами. – У меня необычная просьба.

Я замерла, глядя, как девушка с готовностью кивает головой, и подумала, что сейчас разочарую её, совершенно смазав впечатление от истории про Золушку. Я говорю:

– Этот плакат, – и я указываю на рекламную афишу художественной выставки, – можно мне его забрать?

С секундным замешательством девушка оборачивается назад и смотрит на стену, где прекрасная обнаженная женщина смотрит на меня с немым укором: «Трусиха» – говорят её глаза. Официантка снова поворачивается ко мне:

– Можно, – кивает она, – только вам придется прийти за ним позже. Я могу снять его только после окончания выставки.

– Понятно. Это, значит, через… – я мысленно считаю дни, – … в конце сентября?

Девушка выходит из-за стойки, подходит к плакату и наклоняется, вглядываясь куда-то вниз. Оттуда он бубнит мне что-то, а затем поднимается и повторяет:

– Двадцать девятого сентября.

– Ладно. Я загляну тридцатого.

– Хорошо, – кивнула официантка.

Я вышла из кафе.

Глава 3

Я снова вклинилась в общий поток, и жизнь снова стала моей – узнаваема и предсказуема, совершенна в своей цикличности. Я работала, как проклятая, отрабатывая будущий отпуск. Нет, это не жестокость и бессердечность огромной компании, мол – хочешь в отпуск, так будь добра, выгляди, как человек, который там не был ни разу в жизни. На самом деле, я просто запихивала бренное тело в каждую брешь, лишь бы не давать продыху голове. По принципу компенсации я заменила человека куском плотной бумаги – я неистово ждала тридцатого сентября, лишь бы забрать афишу. Дома я уже приготовила место и согласовала детали – мне захотелось вставить её в рамку. Не спрашивайте – почему, я и сама толком не знаю. Вообще, кто-нибудь делает рамки для выставочных афиш? Думаю, таких немного. Однако, я для себя твердо решила и даже продумала тонкости – рамка будет тонкой, минималистичной, чтобы подчеркнуть картину, а не акцентировать на себе внимание, и будет нежного мятного оттенка – цвета шарфа женщины, который едва прикрывает её грудь. И, как только я это решила, время расправило крылья и пролетело, словно только этого и ждало – твердого решения относительно цвета рамки.

Тридцатое сентября, за неделю до моего отпуска, и мои каблуки торопливо стучат по тротуару, а я улыбаюсь – откуда стук, я же парю над землей? Какая разница? Пролетаю середину проспекта и сворачиваю вглубь квартала, где ровная прямая дорога начинает петлять по прихоти расстановки домов, чтобы побежать узкой, уютной улицей, с маленькими магазинчиками и открытыми кафе, с проезжей частью шириной в однополосную дорогу. Вот уже показался угол дома, в котором обитает «не мое кафе», и я ничего не могу с собой поделать – перехожу на легкий бег, еле сдерживая улыбку, и даже упасть не боюсь – пробегаю мимо припаркованных машин, в одной из которых – низкой, ягодно-красной – целуется парочка, другая – черная, огромная словно кит – ощетинивается открытой дверью. Я ловко огибаю её, лавирую между людьми, слушая, как заходится сердце – это всего лишь кусок бумаги, но я словно бы открываю новый материк. Мне кажется – я гонюсь за солнцем. Мне кажется – я ловлю сентябрь за его темно-кофейный хвост и от восторга мне трудно дышать. Всего лишь кусок бумаги…

Тяну дверную ручку на себя и мысленно считаю чаевые «не моей официантке». Аромат кофе и выпечки обвивает мое лицо, и я даже не тружусь закрыть за собой дверь – пересекаю холл, бегу по проходу, попутно бросив быстрый взгляд на стену – афиши там уже нет. Отлично, не придется ждать, пока она снимет со стены мое сокровище, мою нагую темно-кофейную осень. За стойкой появляется официантка, и как только видит меня, её лицо расцветает в улыбке. Я тоже, тоже безумно рада быть сегодня здесь и видеть вас! Подбегаю к стойке:

– Здравствуйте, – говорю я, и моё лицо само рисует улыбку от уха до уха. Девушка в одно мгновение становится нежно-розовой, совсем как осьминожка, и я решаю сразу же порадовать её. – Слушайте, я хочу вас отблагодарить – сумма вас, конечно, не шокирует, но…

– У меня её нет, – говорит официантка.

Поднимаю глаза и первые несколько секунд просто таращусь на девушку – глупая улыбка на моем лице, и глаза размером с чайное блюдце, потому что до меня начинает доходить смысл сказанного.

– То есть как – нет? – мерзкий холодок пробегает по нутру, и уголки рта медленно ползут вниз.

Я никак не могу понять, почему её это так радует? Неужели эта улыбка адресована мне, дабы загладить её забывчивость, свести на нет неловкость или стать оправданием для миллиарда других причин? Но она на меня и не смотрит, она смотрит за мое плечо и повторяет:

– Она не у меня, – девушка кивает в сторону огромного окна.

Я оборачиваюсь и смотрю – за окном осень и пасмурное небо, а мое сердце стало огромным ядерным реактором. За окном люди кутаются в теплые плащи и крутки, а мои ладони сжались в тугие комки. Там, за дымкой стекла – шум, гам и людские голоса, а внутри меня растворились последние слова.

– Идите же скорее! – говорит она мне куда-то на левое ухо, и я слышу в её голосе совсем еще юный восторг.

Киваю и иду к выходу. Дверь от себя – осень взрывается вокруг меня, пытается оглушить людским смехом и криками, клаксонами и лаем собак, а я упрямо шагаю – шаг, два, три… И когда между нами остается всего один шаг, он, откровенно насмехаясь, бросает мне:

– И это все?

Его глаза гневно сверлят меня. Моя афиша, аккуратно свернутая в трубу, покоится в его руке, а он прислонился к огромному черному киту-машине, и нервно стучит каблуком ботинка по асфальту.

– Это все? – и тонкие, длинные пальцы сжимают бумагу, сминая её. Мои глаза бешено шарят по узкому лицу, перескакивая на побелевшие костяшки пальцев. Его тонкие губы исказил оскал, а я судорожно ищу слова. И вдруг он взрывается:

– Четыре недели! – кричит он, совершенно не обращая внимания на прохожих, выворачивающих шеи. – Три недели, и это все, что ты придумала?

Я уже ничего не понимаю – я делаю шаг назад. Он отталкивается от машины и идет на меня:

– Где ты была? – орет он, и я окончательно теряю ориентиры.

Глаза из светло-зеленых превращаются в изумрудные лазерные лучи. Он делает еще шаг и совсем рядом со мной, теперь уже шепотом, но так громко, что я стискиваю зубы, хочу зажать уши руками, чтобы не оглохнуть:

– Почему ты не пришла?

Зажмуриваюсь, перевожу дыхание и поднимаю глаза:

– Куда? – тихо спрашиваю я.

Зеленые глаза вспыхивают финальным аккордом, а затем выдох, в котором горячие нотки табака, крепкий кофе и отработавшая свое ярость, глухими толчками рваного дыхания.

– На эту гребаную выставку, – с тихим вздохом говорит он. Тонкие пальцы принимаются тереть переносицу, чтобы спрятать гнев.

– Так если она гребаная, что мне там делать?

Тихий, искренний смех и он поднимает на меня глаза – они всматриваются, они прикасаются, они обретают осмысленность:

– Потому что ты хотела, – он молчит, смотрит, а затем полная грудь воздуха и слова – легкие, быстрые, словно дробь дождя по крыше. – Мне казалось, тебе понравилась картина. Афиша… – его глаза становятся блестящим, словно огромные бриллианты. – Мне казалось, тебя зацепило.

– Зацепило, – киваю я, и делаю шаг назад.

Он смотрит, и его забавляет мое нежелание стоять на виду у прохожих нос к носу. Он улыбается, а я отгораживаюсь словами и делаю еще один шаг назад. Мне нужно больше пространства:

– Откуда мне было знать, что ты будешь там?

– Неважно, знала ты или нет. Важно – почему тебя нет там, где ты хочешь быть?

Неловкая пауза. Что мне ответить? Что есть вещи, от которых чувствуешь себя голым? Что есть музыка, срывающая с тебя напускное, есть книги, переворачивающие весь твой мир, и фильмы, после которых не спишь по полночи? Есть картины, где обнаженная красота и тебя самого оставляет совершенно нагим. На публике. В присутствии тысяч посторонних людей. Есть тонкая грань искусства, когда это становится таким же личным, как секс – не могу делать это, когда на меня смотрят.

– Так ты там работаешь? Это и есть твоя работа? – спрашиваю, чтобы спросить.

Он кивает, а я чувствую себя гораздо лучше, когда между нами немножко осени, а он больше не орет.

– Кем?

Он тяжело вздыхает:

– Какая разница?

Он достает из заднего кармана пачку сигарет, открывает, подносит ко рту и подцепляет одну из них зубами. Пачку – в задний карман, сигарета зажата в тонких тисках губ, но глаза исподлобья смотрят на меня с немым укором. Или усталостью? Кофейные локоны лезут в лицо, и он только сейчас замечает это, убирая их привычным жестом назад. Огонек зажигалки, глубокая затяжка, закрытые глаза, и густые клубы дыма ползут по его лицу вверх, минуя тонкие, но красивые губы, слишком большой нос и густые темные ресницы. Он снова открывает глаза и молча смотрит. Не особо сильна в невербальном общении, мне без слов неуютно, а потому глубоко вдыхаю:

– Афишу отдай.

– Нет, – отвечает он, а затем делает шаг к машине, открывает заднюю дверь и бросает на сиденье мое сокровище, словно мусор.

– Эй!

– Это не имеет ничего общего с искусством, – поворачивается он. Еще одна затяжка и тонкие пальцы бросают, начатую сигарету на асфальт. – Это мастурбация.

Я открываю рот в немом вопросе, который он опережает:

– Я, в общем-то, не имею ничего против, если в зоне досягаемости нет подходящего человека или для разнообразия, – он громко хлопает задней дверью. – Но когда в твоей постели желанная женщина, а ты закрываешься в ванной, это, по меньшей мере, странно.

Он открывает водительскую дверь:

– Поехали, – говорит он.

– Куда?

– Заниматься любовью с желанной женщиной.

***

В галерее полумрак, подсвечены только картины, за окном сумерки и уже зажглись фонари.

– И насколько близко вы знакомы? – спрашиваю, слыша, как отражаются мои слова от высоких потолков.

– Пожалуй, слишком, – отвечает мне темнота зала откуда-то справа.

– Вы спите? – спрашиваю я.

– Нет.

– Тогда что значит «слишком»?

– То и значит. У неё премерзкий характер.

– Я тебе не верю, – говорю я и останавливаюсь напротив той самой женщины, что была на афише. В одном он действительно прав – моя идея с афишей не имеет ничего общего с искусством. Снова мурашки по телу, снова к горлу подступает ком, но я всматриваюсь, впитываю каждый штрих – в моей голове женщина оживает. Она прекрасна. Она совершенна. – Это не под силу мерзкому человеку.

– Думаешь? – раздается прямо за моей спиной.

Вздрагиваю и оборачиваюсь:

– Не делай так.

– Почему? – его голос над моим ухом. – Это ведь самое приятное.

– Пугать?

– Удивлять. И ты не испугалась, – он смотрит на картину из-за моей спины. – Её друзья… – говорит он и обходит меня, вставая справа, – они не ходят на её выставки. А если и ходят, то до картин им никогда нет дела.

– Значит, это не друзья.

– Как раз наоборот, – возражает он. – Это люди, которые умеют отделить художника от человека. Они знают, какая огромная пропасть между творением и творцом. Рут и сама часто говорит, что художники, познавшие славу при жизни – самые несчастные люди на земле. А потому… – он медленно шагает к лавочке недалеко от картины, садится и хлопает ладонью рядом с собой. Подхожу, сажусь и только сейчас замечаю, что за окном стемнело, а мы провели вместе почти весь день. Он смотрит на меня, замолкает, но затем снова говорит. – Она говорит, что если вы хотите наслаждаться тем, что делает художник, никогда не знакомьтесь с ним лично.