Кладу трубку и смотрю в окно – там в соседний дом подтягивается народ – сегодня плешивый дворовый кот остался без присмотра взрослых на все выходные и принимает гостей у себя.
Я вздыхаю, оставляю телефон на столе и иду в ванную.
***
Половина первого ночи, и это уже попахивает патологией – я смотрю на его машину, и даже не злюсь, я злобно скалюсь в ехидном раздражении – «Скай» ходит ходуном, но меня забавляет даже не это – его дом грохочет, его буквально распирает от басов, и кажется, что крышу вот-вот сорвет. Если сложить дважды два, то нетрудно получить четыре – если в его доме куча пьяных людей и музыка долбит так, что я могу разобрать слова в припеве, то зачем тащить её в машину? Нет, ну серьезно? Вас никто не услышит, даже если вы оба будете голосить во все горло. Я улыбаюсь и смотрю, как задние колеса врываются в землю, с каждым толчком уходя чуть глубже. Таким вот нехитрым способом он когда-нибудь пробурит скважину на заднем дворе. То-то будет умора, если под его участком окажутся залежи никому не известного нефтяного месторождения. Я смеюсь, представляя себе интервью в местных новостях:
– Кирилл Алексеевич, как вы узнали, что у вас на заднем дворе залежи нефти?
– Ну, значит, тащу я очередную блядь к себе в машину…
Я смеюсь.
Машина замирает и останавливается. Я буквально слышу финальный вздох, смешивающийся с тяжелым и быстрым дыханием. Интересно, откуда у меня такие реалистичные фантазии о сексе, если я никогда не занималась им? Наверное, в прошлой жизни я безумно любила это дело…
Задняя дверь открывается, и оттуда вылезает еле ползущая брюнетка – она смеется и что-то говорит, но голос её – такой тихий, что я не могу разобрать, о чем речь. Да и надо ли разбираться? О чем может идти речь, когда вы только что спустились с небес на землю? Она неуверенно переступает ногами и ползет в дом – слишком много алкоголя и секса свели на нет все её попытки настроить вестибулярный аппарат, а потому она, не стесняясь никого и ничего, спотыкается и запинается, сопровождая свои потуги на нормальную ходьбу пьяненьким смехом.
Как только она заходит в дом, он вытягивает длинные ноги и закуривает. Музыку включать нет смысла – он её все равно не услышит. А я смотрю на его ноги и не понимаю, зачем МНЕ все это? Я понимаю, для чего это ей, понимаю, для чего это ему, но совершенно не понимаю, зачем Я смотрю на это изо дня в день?
Он поднимается и садится на край заднего сиденья. Докуривая сигарету, тушит её и выбрасывает. Я смотрю на длинное тело и вспоминаю тяжесть его веса. Мне становиться безумно обидно. Он поднимает голову и смотрит прямо на меня. Я знаю – он видит меня. Я показываю ему средний палец. Он смеется. Я поднимаюсь, пересекаю чердак и топаю в свою комнату. По дороге я думаю, что никто в этом гребаном мире никому ничем не обязан. Никто и никому! Но люди упорно отказываются в это верить и раз за разом тыкаются носом от человека к человеку, как слепые котята в поисках мамкиной груди. И все, что они хотят услышать – ДА, я ответственен за тебя! ДА, я хочу заботиться о тебе, больше, чем о самом себе! ДА, твои интересы мне важнее своих собственных! И по херу, что такого не бывает, что это совершенно противоестественно – глупые, слепые люди все равно будут искать то, чего нет. Они называют это любовью и ищут её в каждом встречном. Они называют это верностью и с пеной у рта отстаивают свое право на неё. Они называют это ответственностью и требуют её ото всех на свете, кроме самих себя. Они называют это величайшим сокровищем, а потом закапывают его в землю, топят на дне морском, отворачиваясь от былого счастья. А потом по ночам, когда становится особенно невыносимо, они пишут песни, картины и книги, облекая свои воспоминания в неправдоподобные образы, дабы те, кто будет после них, искренне верили, что где-то есть величайшее сокровище – оно спрятано под землей, оно лежит на дне морском, и каждому, во что бы то ни стало, необходимо его отыскать. И они ищут. Все те песни, картины и книги – их карты, и они внимательно вслушиваются, всматриваются, вчитываются, дабы понять, куда им идти. Где искать то, что оставили им другие? Ищут, как слепые котята. Ищут, и все никак не могут найти.
Либо нас всех надули, либо мы не умеем читать карты.
Но…
…что, если две маленькие девочки и правда нашли этот клад? И без всяких карт. Они нашли его случайно, просто споткнувшись о него маленькими ножками. Они не знали, что нашли, а иначе, возможно, и не стали бы иметь с этим дело, побоявшись взять в крохотные ручки такое богатство. Но они не знали, а потому им досталось то, что все мы ищем. Досталось совершенно бесплатно. Счастье – даром. Как в той книге…4
Глава 4. Любовники и друзья
Мама написала кучу сообщений, но в итоге все-таки позвонила. Видимо, побоялась, что я разучилась читать. Вся суть её сообщений сводилась к тому, что кто-то там подает прошение о досрочном освобождении, и ей срочно нужно быть в другом городе, потому как подсудимого этапировали туда несколько лет назад. Наверное, кто-то из её бывших клиентов. Я не знаю. Честно говоря, мне не интересно, потому как это происходит уже не в первый раз. Нередко её могут поднять с постели посреди ночи, потому что кому-то из её клиентов светит пожизненное, или вытащить из дома в воскресенье, потому что у кого-то совершенно случайно нашли что-то запрещенное. Это нормально, и я к этому уже давно привыкла. Все-таки мама – специалист по уголовному праву, а не по разводам. Хотя, полагаю, за немалый гонорар и развестись тоже можно тридцать первого декабря, за пять минут до боя курантов. Были бы деньги и желание.
Итак, мама будет не раньше вторника.
Утро субботы. Я уже позавтракала и, стоя у себя на крыльце смотрела, как мимо моего дома время от времени проходят зомби – то парами, то компаниями по пять-шесть человек, то поодиночке. Они выходили из соседней калитки и весьма реалистично напоминали нежить из самых жутких картин постапокалипсиса. Некоторые из них выглядели на редкость хреново, другие совершенно безнадежно, а третьи вызывали стойкое желание поднять трубку и набрать «03». Я смотрела на них и думала, что какой-нибудь Денни Бойл или Френсис Лоуренс5 отдали бы правую почку за такую массовку – их хоть сейчас можно на съемочную площадку. Даже грима не надо. Бледненькие, зелененькие, красные, синенькие и даже какие-то фиолетовые, они шли по улице, и их взгляды не выражали ровным счетом ничего. Кто-то прикладывался к бутылкам с газировкой или пивом, кто-то – к заборам и задушевно блевал. Еще бы! Столько пить…
Вчерашний загул продолжался как минимум до четырех утра. Точного времени окончания я не знаю, потому как уснула. Но нисколько не удивлюсь, если самые стойкие до сих пор пляшут в самых глубоких и мрачных закоулках соседского дома. Тут до моего уха доносится еле разборчивое бормотание пьяного языка:
– … ладно? Только не забудь!
Я поворачиваю голову и вижу, как Бредовый пытается вытолкнуть из калитки вчерашнюю брюнетку. А она очень настойчива и до сих пор пьяна:
– Ты только не забудь! – она путается в собственном языке. – Я тебе телефон записала. Он на… – девушка силится вспомнить, на каких скрижалях занесен в анналы истории её десятизначный штрих-код. – На… – Кирилл нарочито терпеливо смотрит на неё, растягивая губы в милейшей из его ухмылок и тихонько ведет её под локоть к выходу, – … на…
Теперь уже даже мне интересно, где же этот чертов номер телефона?
На верхушке Эвереста?
На стенах шаолиньского монастыря?
На жопе у самого Кирилла?
– Конечно, позвоню, – добродушно отвечает ей Кирилл, когда дама оказывается за высокой калиткой. – Иди…
– Только не забудь…
– Ни в коем случае, – улыбается Бредовый и закрывает тяжелую массивную дверь.
Он поворачивается и смотрит на меня. Глядя на мой ехидный оскал, он улыбается по-настоящему:
– Как дела, Хома?
Я окидываю взглядом его загаженный двор и молчаливый дом – судя по всему, это был последний гость.
– Как там мое местечко, на качелях? Не занято? – щурится он в лучах утреннего солнца.
Я разворачиваюсь и захожу домой.
***
Я смотрю на дом с красной черепицей – его окна, завешанные шторами, его тяжелую, металлическую входную дверь, окрашенную в темно-серый, кремово-белый фасад и высокий дощатый забор. Я стою на противоположной стороне улицы, потому что знаю – родители Аньки меня тоже не любят. Тоже – потому что моя мама Аньку терпит с огромным трудом. Не знаю, откуда это пошло и чем именно наши семьи не устроили друг друга, но наши родители стискивают зубы и бессильно сжимают кулаки всякий раз, когда мы выходим из дома вместе. Даже странно – полное взаимопонимание между нами зеркально противоположно ненависти (и я сейчас не драматизирую, и даже не преувеличиваю) наших родителей. Их недовольство растет в той же геометрической прогрессии, что и наша любовь – чем ближе мы становимся с Анькой, тем хуже это воспринимается родными.
Только нам до этого нет ровным счетом никакого дела.
Открывается дверь, и Анька выбегает из дома – перескакивая через две ступеньки на третью, она приземляется на лужайку рядом с крыльцом, со всей силы отталкивается ногами от земли и бежит ко мне. Она вылетает из калитки, не трудясь закрыть за собой дверь, перебегает узкую улицу и оказывается рядом со мной. Я вижу её красные глаза и распухший нос.
– Бежим! – бросает она мне, резко хватает за руку и тащит за собой.
Мы бежим знакомой дорогой мимо таких же неприметных домиков к самому концу улицы, где дорога превращается в тропинку. Месяцем позже там будет лежать раздавленная мышь, но сейчас её там нет, и мы бежим знакомой тропой мимо заброшенного сарая и рощицы с кривыми березками. Я чувствую её горячую руку и слышу шелест быстрого дыхания. Мимо огромного сломанного дерева. Её волосы заплетены в косу, и она болтается от одного плеча к другому, а кудри на конце сплелись в одну тугую пружинку, которая подскакивает в такт её бегу. Дорога поднимается вверх. От Аньки пахнет чем-то сладким, её ветровка раздувается под потоками ветра, бьющего нам в лицо. Мы вбегаем на высокую гору и останавливаемся – перед нами раскинулся мост через реку. Внизу слышно, как река радостно переливается весенним хрусталем, пробегая мимо остатков ледяных глыб. Здесь снег и лед остаются почти до самой жары, потому что здесь слишком мало света и много деревьев. Здесь внешний мир теряет свое право первоочередности, уступая место полумраку и тени, пряча от всех свои тайны и готовое с полной самоотверженностью спрятать и ВАШИ тайны тоже. Как свои собственные. И там, в центре старого деревянного моста, под тенью огромных деревьев, Анька, обливаясь слезами, вытирая сопли рукавом куртки, растирая докрасна, и без того пунцовый нос, рассказывает мне то, что никому и никогда не нужно знать. То, что так больно, так обидно и так страшно…
***
Закат такой красивый, словно кто-то вылил на темно-синее полотно розовую, желтую и белую гуашь – краски такие сочные, такие яркие, такие насыщенные и плотные, что на ум приходит именно гуашь, а не акварель. Обожаю закат. Обожаю ночь.
Эта ночь очень теплая, в ней чувствуется дыхание грядущего лета. Я отталкиваюсь ногой от деревянного пола веранды и слышу легкий скрип прогибающихся досок, чувствую свой вес, который притягивает к земле гравитацией – он напоминает мне, что я существую. Что я – есть. Ведь то, что не существует, не может весить, верно?
Слышу звук шуршащей ткани и тихий выдох на приземлении. Я закрываю глаза – честно говоря, мне безумно стыдно за свою выходку (за средний палец в окно). Как маленькая, честное слово…
– Смотрю, мое местечко никто не занял…
Он делает три прыжка и оказывается на веранде. Еще один короткий шаг, и он приземляется на качели рядом со мной.
Я бросаю на него быстрый взгляд:
– Тебе чего?
Он улыбается и пристально смотрит на меня, а затем тянется к моим волосам, заплетенным в хвост:
– Твоя мама звонила. Просила время от времени посматривать за тобой… – он аккуратно стягивает резинку с моих волос, – … одним глазком. А одним неудобно, поэтому я два притащил.
– И свой зад в придачу?
– Совершенно верно. Представляешь, как было бы жутко, если бы можно было бы отправить к тебе только глаза.
Он запускает руки в мои волосы, и внутри меня поднимается пьянящая волна, окатывающая тело мурашками с головы до пят. Он смотрит на меня, и его улыбка становиться зубастой. Акула чертова, готова спорить на что угодно, что он знает, что я сейчас чувствую. Не знаю как, но знает. Тут его рука выбирается из паутины моих волос, но вместо того, чтобы вернуться на место, она спускается по моим плечам, по спине и левому боку, а затем притягивает меня к высокому, горячему телу. Я едва слышно выдыхаю, и надеюсь не подавиться своим сердцем. Ох, как зашлось-то… Он поднимает одну ногу и подпирает пяткой свой зад, в то время как вторая нога тихонько отталкивается от пола веранды. Под моим ухом медленно, ритмично, гулко бьется его сердце. Его ладонь ложится на моё бедро.
– Куда катится это мир, Хома? Куда катится, если единственный человек, во всей округе, кому твоя мать может доверить тебя – я?
Не забыть бы, как дышать…
– Да уж, прискорбно… сейчас пойдем стреляться или все-таки посмотрим, чем вся эта комедия закончится?
– Давай досмотрим, раз уж мы все равно здесь. Интересно же…
– Ладно, – пытаюсь говорить так же спокойно, так же уверенно, как он, но получается просто очень тихо.
Он поворачивает голову и зарывается носом в мои волосы. Я в секунде от обморока, и когда он говорит, голос его – тихий, пропитанный лаской и самую каплю интимом – звучит где-то внутри моей головы:
– Ну, чего ты обиделась, глупая?
Прячу потные ладошки к себе подмышки и молчу.
– Не потащу же я тебя на заднее сиденье? – шепчет он.
И это не вопрос вовсе, а так, мысли вслух, не более, но я все-таки отвечаю:
– А почему бы и нет?
Он смеется, и я чувствую вибрацию голоса, растекающегося по моей коже сладкими волнами.
– Потому что нет, Хома… – говорит он на выдохе и поднимает голову, глядя туда же, куда и я – на багрянец заката. – Красиво, блин.
Я поворачиваю голову и задираю нос, чтобы посмотреть ему в глаза. Он поворачивается и смотрит на меня, а затем его рука, та, что обнимает меня, поднимается, тянется к моему лицу и проводит большим пальцем по моей щеке. Его взгляд внимательно изучает мои глаза, губы, овал скул.
– Думаешь у меня там, на заднем сиденье, благодать небесная? – спрашивает он, и я никак не могу оторваться от его губ:
– Ну, судя по количеству паломников, там, как минимум, святой Грааль.
Он не смеется и даже не улыбается – он внимательно смотрит на то, как танцуют мои губы, превращая воздух в слова. А я жду. Я наслаждаюсь страхом, что трепещет внутри меня, заставляя все моё существо бояться и желать, создавая совершенно неповторимое мгновение вокруг нас двоих. И это ни с чем не сравнить, не заменить и не измерить. Нет ничего прекраснее, чем мгновение до поцелуя – мгновение, когда предвкушение сливается в желанием и рождается действие – одна секунда, один вздох, одни взмах ресниц… Ну же! Не тяни!
Его губы прикасаются к моим. Я замираю, чувствуя тепло прикосновения, жар дыхания и руку, что тянет мое тело, как можно ближе. Поцелуй легкий, нежный, за ним волна горячего дыхания, и снова касание губ. Его рот открывается, я слепо следую за ним, вторя каждому движению, и вот его язык нежно скользит внутрь моего рта – сладко, ласково. Я слышу собственное дыхание с прерывистым выдохом, чувствую его ладонь, ложащуюся на мою шею. Он открывает рот шире, его язык забирается в меня глубже, вбирая в себя мое дыхание. Я подстраиваюсь под ритм, ловлю каждое его движение. Поначалу, я ничего не чувствую, но потом – Бах! Желание взрывается во мне атомной бомбой, разрывая на составляющие все, из чего я соткана. Все, что я есть – становится вожделением и пускается по венам, приводя меня в сладкий восторг. Я обнимаю его, слышу как быстро, как сильно он дышит. Его рука на моей спине – горячая, жадная, пытается вобрать меня, вдавить в огромное тело, чтобы забрать все, что у меня есть без остатка. Забрать всю меня. Поцелуй становится жадным, пьянящим, делая нас единым целым – сладко, горячо. Дыхание быстрее, движения слаженнее, тела ближе. Мои руки на его спине. Он отрывается от моих губ и спускается ниже. Я задыхаюсь, я не понимаю, где заканчиваюсь я и начинается он, я лишь чувствую его поцелуи, ложащиеся на мою шею, горячий язык, ласкающий мою кожу и свое собственное дыхание, отражающееся от его плеча. Его запах на моих губах, его рука на моем бедре поднимается выше… Я слышу:
– Идем в дом.
Дома все быстро и как-то скомкано.
Мы поднимается на второй этаж, врываемся в мою комнату. Его руки стягивают с меня мой трехлетний свитер и ложатся на голое тело. Как горячо… Я пытаюсь расстегнуть молнию его толстовки, но та отказывается мне подчиняться. Его руки быстро и ловко делают все за меня. Я жадно вцепляюсь взглядом в его плечи и грудь – так близко! Его губы ложатся на мои плечи, покрывают поцелуями и горячим дыханием мое тело, притягивают к себе, вдавливают меня в него, тянут на себя. Я обнимаю его – под моими ладонями его спина, мои губы целуют его грудь.
– Первый раз? – спрашивает он.
Я судорожно киваю.
Губы, плечи, руки… глаза закрыты, рот открыт и жадно хватает воздух. Мой ремень расстегивается. Его руки на моей заднице и скользят вниз, стаскивая с меня джинсы. Впиваюсь ногтями в его спину.
– Тише ты… – смеется он.
Ложусь на кровать, он забирается сверху. Тяжесть его тела накрывает меня – мой выдох, его поцелуй в ложбинке груди.
– Испугаешься – скажи… – шепчет он.
Я закрываю глаза и киваю – ничего я не скажу, даже если захочу. Я – молчание. Я – желание. Я – подчинение. Я – страх…
Открываю глаза и замираю…
Эта хрень сидит на моем потолке.
Она смотрит на нас. Смотрит и содрогается всем своим черным, жженым телом.
Открываю рот, но не могу произнести ни звука.
Существо свисает с потолка и выгибает шею, внимательно вглядываясь в нас. Его щупальца – разорванные куски мертвой плоти – свисают с вытянутого черепа – они шевелятся, они тянутся к нам, как змеи.
Мои глаза распахиваются – в хрустале глазного яблока отражаются черные тонкие ноги и руки, которые согнуты, словно паучьи лапы, и вросли в потолок. Оно дергается, его голова поворачивается на триста шестьдесят градусов. Одна рука вытягивается вперед и тащит за собой черное тело к точке на полотке прямо над нашими головами. Вторая рука вытягивается вперед, а первая сгибается в локте, но не назад, а выворачивая сустав в обратную сторону – вперед. Я слышу мерзкий хруст.
– Нет… – шепчу я.
Кирилл не слышит меня – он стаскивает бретельку бюстгальтера с моего плеча.
Тварь видит его руки на моем теле, и её рот раскрывается, словно дыра, открывая моим глазам черную бездну внутри. Тело содрогается, позвонки на спине твари выворачиваются, и жуткая мерзость неестественно выгибается, стелясь по потолку.
– Нет… – говорю я громче.
Кирилл отрывается от моей груди, поднимает на меня глаза и смотрит:
– Что случилось?
Он ЭТО не увидит. Он не поймет, не заметит ЭТО, даже если ОНО сползет ему на спину.
Я опускаю глаза и давлюсь словами:
– Я не могу…
Кирилл дышит, как локомотив. Кирилл на взводе и с трудом понимает слова:
– Что? Что случилось? – он пытается сосредоточиться, но это слишком сложно, когда вся кровь отлила от головы и ухнула между ног. – Напугалась?
Мерзкая тварь выворачивается и льнет к потолку – хруст позвонков – и её шея ломается, поворачивая голову так, что тварь смотрит на свою собственную спину – единственный глаз косится на спину Кирилла. Тварь подергивается, тварь судорожно сжимается и отрывает руку от полотка, протягивая её к парню…
Я толкаю его:
– Нет!
Моих сил не хватает и он лишь слегка отклоняется назад:
– Ты чего?
– Я не могу… – шепчу я.
Поднимаюсь, хватаю Бредового и тащу с кровати, пытаясь не смотреть наверх:
– Уходи.
Он поднимается на ноги и только теперь замечает мелкую дрожь, что колотит мои руки.
– Танюха, ты чего?
– Я передумала. Я не смогу. Не получится у меня… в общем, тебе надо уйти!
– Ну ладно, ладно, я понял, – он примирительно поднимает руки в жесте «расслабься», а хрень стекает с потолка на кровать, где секундой раньше лежали мы и садится на неё, как собака, раздвинув ноги и поставив руки между ног по стойке смирно. Она в полуметре от нас, но Кирилл приписывает дрожь в моих руках себе. – Ты чего так испугалась? Ты думаешь, я тебя насиловать буду?
Я думаю, нам обоим сейчас свернет шею неведомая фигня в полуметре от нас!
– Пожалуйста, уходи! – я едва не плачу.
– Ладно… – говорит он.
Его глаза недоуменно смотрят на меня, а дыхание все еще не восстановилось от возбуждения, но он послушно берет свою толстовку, бросает финальный взгляд и направляется к выходу из комнаты.
Чем я думала, когда отправляла на выход единственного человека, который потенциально мог бы защитить меня? Не знаю.
Просто, откуда-то, я знала, что произойдет дальше.
За шаг до того, как Кирилл дотягивается до дверной ручки, черная тварь срывается с места и перелетает через всю комнату, приземляясь на стене рядом с дверным проемом с мерзким шлепком куска тухлого мяса, складываясь, как паук. И пока медлительный и, по меркам твари, совершенно слепой Кирилл берется за ручку, её вытянутое лицо в паре сантиметрах от его плеча. Кирилл ничего не видит – Кирилл просто открывает двери и выходит в коридор второго этажа, а мерзость, подрагивая всем телом, подергивая конечностями и головой, неслышно и очень быстро, вышвыривая из реальности кадр за кадром, спускается на пол и идет за ним.
Собираюсь ли предупредить его?
Нет.
Но прежде, чем уйти, прежде чем оставить меня, тварь поворачивается и смотрит на меня единственным глазом.
А затем с громким хлопком закрывает за собой дверь.
***
Я уже не бегу, но иду очень быстрым шагом. Меня трясет, но это последствия пережитого, так что должно пройти. Должно. Дорога безлюдная, но это только до поворота, а там дальше много людей, и я ускоряю шаг, чтобы побыстрее оказаться в их водовороте. Сейчас мне уже не так страшно, но дома оставаться я не могу – мне всюду мерещится черная тварь, в каждом углу, за каждым поворотом, в каждом скоплении тьмы и сгустке мрака.
Что это вообще такое? Откуда оно взялось? Что за тварь такая и что ей нужно от меня?
Мои шаги по дороге слышны, как глухие удары барабанов – раз, два, раз, два.
Что она может мне сделать? Вот это, пожалуй, главный вопрос? Она вообще реальна?
Я вспоминаю парту блондинки и скользкую слизь, капающую с её сумки.
Еще как реальна!
Твою мать. Мать твою!
Узкая улица вливается в широкий поток людей и машин. Слава Богу. Я шагаю уже не так быстро, сердце успокаивается и дрожь в руках уже практически не видна. Затравленным зверем я озираюсь по сторонам. Люди меня не замечают – они спешат по своим делам, и я не вхожу в зону их интересов, поэтому я для них невидимка. Быстро пересекаю огромную стоянку перед торговым центром, рассекая потоки людей, идущих мимо в разных направлениях. Я иду к центральному входу, но мне не туда, я прохожу мимо, чтобы добраться до огромных ворот с торца здания. Я огибаю стену, заворачиваю за угол, и мне в лицо светит яркая вывеска:
«Автомойка 24/7»
Несколько машин дожидаются своей очереди – две легковушки и один внедорожник стоят одна за другой, напротив въезда. Рядом с урной курят хозяева машин. Открытая пасть ворот светится, оттуда льется музыка, мелькают фигуры автомойщиков, словно мурашей, снующих туда-сюда вокруг мокрых авто – кто-то напенивает, кто-то «отбивает» машину из аппарата высокого давления, кто-то вытирает насухо, кто-то забирается в салон с тряпкой и стеклоочистителем. Тут жизнь бьет ключом и некогда рассиживаться, а иначе не заработаешь. Интересно, где работала незолотая молодежь до того, как начали массово открываться автомойки? Это хорошо, что ворота уже открыты, иначе пришлось бы продираться мимо администратора, а это мне сейчас совершенно ни к чему. Я прохожу мимо троих, что курят у самых ворот и устремляюсь прямо в облако пара, музыки и болтовни. Прохожу мимо одного поста, второго, третьего, подхожу к четвертому и изо всех сил напрягаю глотку:
– Привет. Нам надо поговорить.
Он поворачивается ко мне, и задумчивый взгляд обретает осмысленность – грубую и жестокую. Не выключая «Кёрхер6», он отводит глаза и кричит, пытаясь переорать автомат:
– Я занят!
– Хрена с два! Ты просто говорить не хочешь! – ору я.
– Хотел деликатнее!
– В задницу твою деликатность! Мне очень нужно поговорить!
– Мне некогда!
– Значит, я буду ждать, пока освободишься! – крикнула я, развернулась и пошла на выход. Мне все равно стоять ли возле ворот мойки или у него над душой – домой мне дороги нет, так что выбирать не из чего.
Тим смотрит мне в спину и хмурит брови – так он становится похожим на сурового самурая – а затем выдыхает, матерится и кричит кому-то из парней, чтобы тот подменил его.
Он догоняет меня у самых ворот. Честно говоря, когда я слышу его топот за своей спиной, с меня словно снимают слона, который все это время сидел на моей шее. Он поравнялся со мной, мы огибаем здание и заворачиваем за угол, где практически никогда нет людей и шума – здесь можно нормально поговорить.
– Что случилось? – спрашивает Тимур.
Я поднимаю глаза. Синяк стал еще темнее, а по краям уже превратился в тошнотворно-желтый, густые черные брови нахмурены, глаза смотрят в пол и время от времени бросают на меня взгляды, словно камни – крохотные, быстрые и весьма болезненные. Губы поджаты, нос – в пол. Опускаю глаза – руки в карманах. Он переминается с пяток на носки. Психует. Конечно, я бы тоже психовала, если бы мне дали от ворот поворот на глазах у изумленной публики. Понятно, что никто толком не слышал, о чем мы говорили, но те, у кого ушки на макушке да нет проблем с совестью, кое-что да услышали. А те из них, у кого язык, как помело, не побрезговали растрезвонить новость по всему учебному заведению. Опыт показывает, что если в этом нехилом уравнении остается всего лишь один – единственный человек – на следующий день о тайнах твоей личной жизни знает весь колледж.
Ну и с чего мне начать? Сказать, что мне жаль? А если мне не жаль? Если я была совершенно откровенна тогда и не хочу врать сейчас? Я в него не влюблена ни капельки, но он – мой самый близкий человек. Так неужели я виновата в том, что он – мужского пола и весьма некстати влюблен? Мне сейчас позарез нужен друг, а не парень, так как мне отделить одно от другого и, желательно, без использования хирургической пилы и скальпеля?
– Мне мерещится жуткая тварь, – говорю я. – Я вижу то, чего нет.
Смотрю на его глаза, которые становятся круглее, на открывающийся рот, слышу ошарашенное безмолвие и думаю – угадала я или нет?
***
Мы сворачиваем к узкой улочке, что ведет к моему дому и остаемся совершенно одни – если еще пару кварталов назад мимо проходили люди, то здесь уже никого нет. Мы идем вдвоем в кромешной тишине. Тимур обдумывает мои слова, а я мысленно благодарю его уже за тот подвиг, что он совершил для меня десять минут назад – отпросился с работы и шел со мной ко мне домой. Чтобы еще раз прояснить ситуацию и разрядить молчание, я говорю:
– Ты только не возомни там себе невесть чего, понял? Я тебя не на церемонию лишения девственности веду, а переночевать.
– Еще раз скажешь «лишение девственности», и я именно это с тобой и сделаю.
– Эй, полегче!
– А чего ты заладила? Меньше напоминай об этом…
– Просто хочу уточнить.
– Я тебя понял еще в первый раз.
– Просто хочу знать, что ты понял правильно.
– А если и неправильно, у тебя выбор есть?
Я искоса бросаю на него гневный взгляд. Он смотрит на меня и тут же примирительно улыбается:
– Да понял я, понял.
Мы подходим к моему дому, и Тим тихонько свистит:
– Ух ты, блин… громадина какая.
Тимур никогда не был у меня дома. Памятуя ситуацию с Анькой, я раз и навсегда зареклась знакомить мою маму с моими друзьями, и о том, что меня есть Тимур, не знает моя мама, а о том, где я живу, не знает Тимур. Дом у нас,и правда, большой, да только какой смысл в количестве квадратных метров, если ты себя чувствуешь в них как в тюрьме. Тюрьма, большая или маленькая, все равно остается тюрьмой.
– Заходи, – говорю я и бросаю быстрый взгляд на соседский забор – почему-то мне очень не хочется, чтобы Бредовый видел, как ко мне заходит мой лучший друг.
Пока мы едим, я рассказываю все, как было, кроме того, при каких обстоятельствах мне явилась черная тварь во второй раз.
– То есть, она реальна? – спрашивает он, облизывая пальцы от куриного жира.
– Еще как… – отвечаю я, потягивая сладкий чай.
– Ну а… – Тим оборачивается, оглядывается по сторонам и снова смотрит на меня, – сейчас она тоже здесь?
Я отрицательно мотаю головой.
Интересно то, что, похоже, он мне верит. А еще интереснее, что если его это и смущает, то вида он не подает. И мне становится важно, какой из двух вариантов верен.
– Тебя не смущает, что ты сидишь в одном доме с потенциальным психом? – спрашиваю я.
Он отрывается от куриного крыла и смотрит на меня:
– Судя по твоим словам, не потенциальный, а вполне себе действующий.
– Эй, эй… я бы попросила! Прибереги свои мыслишки до официального заключения специалиста.
– А оно будет?
– Если расскажу матери – обязательно.
– А ты собираешься рассказывать?
Я молчу и смотрю на него, он на меня, не переставая жевать. Я говорю:
– Не знаю, – тяжелый выдох. – Ты бы сказал?
Он снова принимается за куриное крыло и беспечно пожимает плечами:
– Не знаю. Смотря что ей было бы нужно от меня.
– В каком смысле?
– Ну… Если исходить из того, что ты говоришь, она просто приходит к тебе, так?
– Так, – согласно киваю я, глядя на то, как курица исчезает в нем кусок за куском.
– Ну, тогда я не вижу смысла пугать мать.
– Я тебя не понимаю.
– Я это к тому, что… – еще один кусок курицы пропадает в нем, – что она тебя не трогает, верно? То есть, это страшно, конечно. Я бы обосрался. Но ведь если отбросить предрассудки – страшно – и только. Она тебе не причиняет вреда.
– То есть, предлагаешь познакомиться с ней и пить чай вместе?
– А почему бы и нет? Может, эта хрень только на вид страшная. Ну, знаешь… – он пихает в рот кусок хлеба и запивает это внушительным глотком чая, – мы просто привыкли думать, что все страшное – опасно. Думаю, это влияние голливудских блокбастеров – и не более.
У меня глаза лезут на лоб, и не только от того, что он говорит, но и от того, сколько еды в него лезет. Как его родители кормят? А Тим невозмутимо продолжает:
– У нас на работе есть кот – жутко страшный. И я не преувеличиваю – у него одного уха нет, и он почти слепой, хвост переломан, а шерсть с него клоками лезет. Старый уже… – он откусывает от куриной ноги половину, – но знаешь, умнее и воспитаннее это скотины я еще не видел. И дело не только в том, что он гадит куда нужно, и даже не в том, что он до сих пор ловит мышей и даже крыс гоняет, хотя не видит уже ни черта. Главное – он никогда не орет, не лезет к тебе, не путается под ногами. Он приходит к тебе лишь тогда, когда точно знает, что ты ничем не занят. Откуда у безродной скотины такое чувство такта? Хрен знает. Я это к чему? Не все страшное – опасно. Так, может, тебе просто узнать… – тут он задумался или замешкался, – понять, чего оно хочет от тебя?