Апекс

Тут Вошь поднимает глаза и смотрит прямо на меня. Её тело резко обретает цвет – ярко и очень вкусно она заполняется красками, жизнь заливает каждый уголок её тела, и мертвые глаза оживают. Они распахиваются и смотрят на меня, но я по-прежнему вижу сочное, пульсирующее, сияющее красное… Резкий рывок – Вошь закрывает глаза, раскрывает рот и пронзительно визжит. Реальность вибрирует, реальность звенит от тонкого визга и меня сжимает, скручивает, пронзает. Сука, закрой рот!

Пространство взрывается движением. Нас несет, сквозь тьму и ничто. Я чувствую, что вот-вот растворюсь в движении, мое тело разлетится на молекулы. Слишком быстро! Ряженый урод рядом, и он вцепляется в мою руку крепкими пальцами – кости хрустят под его хваткой. Уши закладывает, голова наполняется и вот-вот взорвется… Я вырываюсь из его лап, зажимаю уши руками – её голос сверлит мой мозг.

– Прекрати это! – кричу я. – Прекрати!!!

– Не могу, – его голос смеется.

– Что это?

– Это Апекс, – смеется он.

А потом ничего.

Открываю глаза и бешено шарю по потолку – там ночь переходит в день, но не так, как это было на самом деле. Почему я ничего не помню? Почему, мать твою, я ничего не помню?! Я тяжело дышу, слышу свист воздуха в легких, чувствую дрожь и… жажду. Где вода? Боже мой, где же вода? Как же я хочу пить. Считанные мгновения, несколько ударов сердца – и жажда сменятся пустотой – сухой рот заполняется слюной, мне становится легче дышать.

Я слышу топот ног в коридоре, а следующее мгновение дверь сотрясется под градом ударов.

– Вобла! – кричат снаружи. – Вобла!!!

Поднимаюсь так резко, что голова идет кругом. По косой траектории подбегаю к двери, открываю замок. Дверь распахивается, и ко мне влетают Куцый и Медный. Безумные глаза, трясущиеся руки:

– Ты цела?

Я открываю рот, но сказать ничего не успеваю – Куцый хватает меня за руку и тащит за собой:

– Все! Никаких посиделок наверху.

Мы выбегаем из моей комнаты. Медный за нами.

– Что случилось? – спрашиваю я.

Мы бежим по коридору.

– Вошь, – пыхтит сзади Медный. – Вошь только что объявилась.

Мы добегаем до конца коридора – дверь на лестницу и мы спускаемся вниз.

– И что? Причем здесь…

– Она видела Красного! – зло рычит Куцый.

– Ну и что? – я возмущенно пытаюсь выдернуть свою руку из тисков его пальцев. – Это нормально, блин…

– Она была в здании, – пыхтит Медный. – Красный был внутри.

***

Сейчас, когда тихо и время лишено всякого движения, связанные руки выглядят явным перебором. В кальянной сумрачно и невыносимо тихо, мы уже пятнадцать минут как не проронили ни единого слова. В ворохе подушек, пушистых диванов и мягкого пола её связанное тело выглядит иллюстрацией к заезженным порнофильмам – нас пятеро и одна из нас связана по рукам и ногам. Правда, мы все одеты и сидим по разным углам, так что это хоть как-то разбавляет нездоровый букет ассоциаций. Все-таки пятеро. Гнетущая тишина и теперь никто из нас не может с уверенностью сказать, хорошо ли, что нас все еще пятеро. Что, Куцый, все никак не сведешь сумму геометрической прогрессии к «дважды два»? Опять переменные ведут себя неподобающим образом, черт бы их побрал – то исчезают, то появляются. Никакого чувства такта, никакого воспитания – уже бы исчезла раз и насовсем, да не морочила людям головы. Так нет же. Всякий раз, отрывая глаза от пола, бросаю взгляд на её руки – прямо оторваться не могу. Это перебор… но только если не смотреть выше запястий. Мы молчим, мы даже не смотрим друг на друга, и лишь легкое амбре спиртного хоть как-то разбавляет звенящую тишину. Наверное, нужно было найти какие-то медикаментозные варианты, но у нас их не было. Поэтому около ста пятидесяти граммов «Арарата» (проверенная бутылка) на, примерно, пятьдесят семь килограммов живой паники – и вот мы получаем первозданную тишину. Как заливали? Не спрашивайте. Дело дошло до угроз коньячной клизмы, и это, конечно, не делает нам чести, а сделай мы это – был бы перебор. Если только не смотреть выше запястий.

– Ну, теперь-то мы точно никуда не едем, – подытоживает Медный.

В его голосе больше нет насмешки. Он почесывает до неприличия отросшую бороду и пустым взглядом буравит дальний угол.

– Как раз наоборот, – впервые за долгое время возражает Тройка. Она опускает глаза – голова связанной женщины покоится на её коленях. Тройка рассеяно гладит её, пропуская сквозь пальцы пряди грязных волос, а Вошь время от времени тихо постанывает во сне. – Я считаю, настал критический момент. Если мы не уедем сейчас, Вошь не выдержит. Боюсь, она отправится следом за…

Повисла неловкая пауза, в течение которой каждый из нас добавил недостающие элементы к этому нехитрому предложению. Следом за Отморозком и Занудой. Ну же, Тройка, договаривай! Вошь все равно не услышит тебя. Следом за Разбойником, Пышкой и Ведьмой. Следом за Байкером, Рубахой и Пургеном (даже не спрашивайте, друзья мои, даже не спрашивайте). Следом за Десятым, Олениной, Радаром, Свахой, Мокрым, Трясуном, Вилкой, Петровичем (единственным человеком, который помнил и настаивал на своем человеческом имени), тремя братьями Леммингами и Юлой. Сколько же их было? Когда Красные затопили собой весь мир, этот торговый центр дал убежище чуть меньше, чем восьми сотням выжившим. Восемь сотен напуганных, жалких, обреченных. Но мы тогда не знали, что обречены и, вопреки всем самым мрачным вариациям развития сюжета, умирали как раз не в первые дни – первые дни, недели и даже месяцы мы исправно возвращались к началу, осваивая Апекс и «дивный новый мир», в котором мы так уютно устроились. Умирать массово и безудержно люди начали, когда потеряли примерный счет времени – однажды мы просто не смогли понять, сколько же времени прошло с того момента, как все рухнуло. Год? Десять лет? Пара веков? Самым странным было то, что часы исправно шли, показывали время, но люди словно перестали понимать их язык – смотрели на циферблаты и видели там инструкцию к домашним тапкам на древнем иврите. Цифры и стрелки стали совершенно бессмысленными крючками и палочками. Мы словно потеряли ориентир – судно сорвалось с якоря, расхлесталось об айсберг, а уцелевших вынесло в открытое море вместе с останками корабля. Помню, как большинство из тех, кто больше не возвращался, сходили с ума именно на почве потери времени – они говорили, что все это дурной сон, и такого просто не может быть. Люди напрочь теряли ощущение реальности только потому, что не могли сказать, сколько сейчас времени, какое число и какой на дворе год. То есть, мы довольно быстро пришли к выводу, что de jure на дворе бесконечное 17 сентября 2102 года, но de facto? Ход времени ощущался, мы понимали, что время движется… мимо. И это слишком сильно похоже на сон. Они были уверены, что находятся в кошмаре, в бесконечном, непрекращающемся кошмаре, но если проснуться… Потом их уже никто не видел живыми, но иные видели их кишки, разлетающиеся красным фейерверком. И вот как раз на этом фоне связанные руки и ноги выглядят вполне адекватно.

– Как мы её поволочем? Вошь теперь – хренов якорь. Кто её потащит на себе? – спрашивает Медный пустоту.

Следуя за словами Медного, мои глаза поднимаются по рукам женщины. Да уж, связанные руки совсем не лишнее. На спящем лице ярко-красные полосы – они пересекают лоб, нос и щеки вертикальными порезами с рваными краями, спускаются по подбородку, ползут по шее. Борозды глубокие и не очень. Она пыталась выцарапать свои глаза, содрать кожу с черепа, выдрать зубы. Не то чтобы она озвучивала свои желания вслух, но это становилось тем очевиднее, чем глубже врезались её ногти в кожу лица.

– На себе, за собой – мне плевать, как это будет выглядеть. Идти она может. Свяжем и потащим, – хмурится Тройка. Она пытается заразить жаждой жизни всех остальных. Или просто слушать не хочет.

– Она же не баран, – Медный переводит на неё ленивый взгляд и меланхолично чешет бороду. – Что ты будешь делать, когда она вырвется и побежит к ближайшему Красному? Всё бросишь, всех бросишь и побежишь за ней? Подставишь всех нас?

Тройка кусает губы и гладит Вошь по голове.

Я смотрю на них, смотрю, как пальцы нежно вплетаются в волны волос и вспоминаю, как Вошь пыталась выдрать зубы. Как она запихивали пальцы в рот, и сдирала нежную слизистую рта, пока весь рот не заполнился кровью. Боже, как же хочется пить!

– У нас есть вода? – спрашиваю я.

Куцый поднимает на меня глаза, и я тут же жалею о том, что сказала. Наверное, нужно было молча подняться и сходить за бутылкой. Очередной. Я выпила без малого три литра, но все еще хочу пить. Безумно хочу пить.

– Пойду принесу, – говорю я.

По мягкому полу, вдоль стен, драпированных шифоном, шелком и тюлем, прямо к входной двери, ощущая взгляд Куцего на своей спине так же явственно, как если бы он положил мне руку на плечо. Я пересекаю порог, закрываю за собой дверь – тихий выдох, полный облегчения.

Медный поворачивается к Куцему:

– Что скажешь?

Куцый переводит взгляд на рыжего мужика, вдвое старше, втрое больше, и думает, до чего же осточертел ему этот вопрос. Он мотает головой и опускает глаза в пол. Медный с Тройкой обмениваются хмурыми взглядами. Вошь тихонько постанывает во сне.

Глава 6

Я смотрю на неё, и мне нехорошо. В прямом смысле – ладони покрылись холодной испариной, внутренности свело судорогой, я часто и поверхностно дышу, челюсти сжались до боли в деснах, желваки натянулись, мотаю головой из стороны в сторону, но не замечаю, что делаю это.

Она мне нужна.

Не знаю – зачем, просто все, о чем я могу думать, это – как тихо отодвинуть стол. Он тяжелый сам по себе, плюс на нем груз, и мне необходимо разобрать баррикаду одной как можно тише. Несмотря на то, что я почти уверена, что остальные меня не услышат, руки трясутся так сильно, что я вряд ли смогу удержать лист, не разодрав его на мелкие куски, не говоря уже о трех десятилитровых канистрах с водой, стоящих на массивной деревянной столешнице.

Мой взгляд впился в её спину, и я начинаю паниковать – её тележка, хоть и медленно, но пересекает площадь перед торговым центром. Пять минут, может быть десять, и она скроется из виду. Одна эта мысль взрывает во мне цепную реакцию – нутро зачесалось, загудели, зазвенели руки от бездействия и нерешительности. Давай же. Не стой! Я бросаюсь к канистре и медленно снимаю её со стола. Она чертовски тяжелая, но во мне звенит нервное напряжение, а потому все получается быстро и, на удивление, тихо. Вторая – так же быстро, но уже не так тихо. Я замираю, прислушиваюсь. Я точно знаю, что Медный, Тройка и Вошь спят в кальянной, но ведь в этом гребаном месте есть еще одна особь, и вот о том, где пропадает Куцый, мне совершенно ничего не известно. Мы заперты в стеклянном боксе – выжившие крысы, которые уже без стеснения заглядываются на сочные пятки своих соседей. Третья канистра – быстро и громко, потому что у меня уже не осталось сил – и без того трясущиеся тощие руки с огромным трудом покоряют непривычный вес. Оглядываюсь назад, прислушиваюсь, принюхиваюсь и чувствую себя вором. Снова поворачиваюсь к двери и смотрю на пустынную улицу – за ударопрочным стеклом фасада – старуха прошла две трети огромной территории. Времени нет – хватаюсь за край стола и тяну на себя.

Больно!

Мою шею сковывает железными тисками – я взвизгиваю.

– Ах ты стерлядь сушеная… – шипит он.

Как уже говорилось ранее, он очень быстрый, сильный и… тихий.

– Больно! – скулю я и пытаюсь вывернуться, но железная лапа все сильнее сжимает моё тело. Он резко дергает и тащит меня назад.

– Я тебе сейчас шею сверну, и больно уже не будет, – шипит ярость прямо над моим ухом.

Меня разворачивает, шее становится легче, зато неимоверно больно рукам на запястьях. Мы – нос к носу:

– Угробить нас хочешь? – он смотрит прямо в мои глаза.

– Нет! – я отчаянно мотаю головой, и боковым зрением я вижу темную фигурку старухи. – Отпусти! Мне очень нужно на улицу…

Его глаза ненавидят меня, его губы сжимаются в тонкие полосы, оголяя зубы, когда он рявкает:

– Зачем?

Тупой сторожевой пес! Я пытаюсь вывернуть руки, я пячусь назад, но тщетно, а потому я заискиваю, я заглядываю ему в глаза – там ярость, а мне очень больно, но я торгуюсь:

– Отпусти, и я больше не вернусь сюда. Минус один. «Дважды два» гораздо проще.

– Что за бред?

– Тебе же это нужно? Меньше людей, меньше переменных, меньше хлопот. Отпусти меня! – дергая руки, пячусь назад, но становится еще больнее, и я сдавленно хнычу.

Теперь его взгляд озадачено скользит по моему лицу:

– Ты рехнулась? По-твоему, я тут истреблением переменных занимаюсь?

Но мне некогда объяснять, потому что темное пятно старухи уже вклинилось в лес припаркованных машин:

– Она сейчас уйдет! Отпусти, Бога ради, отпусти!!!

Он бросает быстрый взгляд на улицу:

– Старуха? Зачем она тебе?

– Да отпусти же ты! – дергаюсь, вырываюсь, вернее, он отпускает:

– Что ты хочешь от неё?

Отворачиваюсь, хватаюсь за край стола:

– Не знаю, – пыхчу, отдуваюсь.

Но тут тяжелый стол легко скользит назад. Оборачиваюсь – Куцый тянет его за свой край:

– Я иду с тобой.

Я не спрашиваю – зачем. Я вылетаю на улицу, слышу звон, металлический лязг – Куцый судорожно закрывает дверь на ключ. Я не жду его – срываюсь с места и несусь за фигуркой женщины. Её голова все еще мелькает среди крыш мертвого металла, но я уже с трудом отличаю тени от человеческой фигурки. Куцый быстро нагоняет меня, и мы вклиниваемся в узкий проход между припаркованными машинами. Лавируем, огибаем, и вскоре я вижу сгорбленную спину женщины, слышу топот ног Куцего за спиной и его быстрое дыхание – четкое, размеренное, словно ход секундной стрелки, словно он – машина. Я бегу за старухой, Куцый – за мной. Его голова вертится во все стороны – моя выходка не должна стоить нам жизней. Пока чисто. Я ускоряюсь, я пытаюсь приструнить мое тело, потому что руки совершенно меня не слушаются – хватаются за зеркала, металлические бока и крыши автомобилей, подтягивают остальное тело, отталкиваются, ускоряясь, заставляя ноги работать быстрее, ловчее, проворнее. Сердце бьется прямо внутри черепа, больно лупит по глазам изнутри, но я бегу, преследую её, сама не знаю – для чего. Внезапно мое дыхание сбивается с ритма – этого я не ожидала…

Старуха начала таять. Так же, как до этого таяла Вошь – сначала одежда, затем кожа, и вот вдалеке маячит плотный кусок мышц и сухожилий. Мой рот наполняется слюной. Мышцы исчезают, оставляя остов костей и внутренности. Мои челюсти сводит судорогой, я глухо рычу. Исчезает скелет, забирая с собой нутро. Я ускоряюсь, я слышу, как внутри меня что-то клокочет. Вот остается лишь сердце – оно висит над землей, парит в невесомости, мерно отстукивая ритм. Я бегу, я облизываю губы, я вытягиваю вперед руки, потому что вот-вот, в считанные мгновения, сердце испарится, представив моему взору сладкое, блестящее, сочное красное… Отбив несколько тактов, сердце испарилось в воздухе.

Пусто. Ничего.

Секундное замешательство – мои глаза бешено елозят по стоянке.

Я взревела – заорала во все легкие и рванула вперед, оглядываясь по сторонам. Я искала старуху, которая растворилась в воздухе. Совсем. Я прыгала от машины к машине, я рычала и металась по стоянке, ища проклятую старуху, и все внутри меня звенело – оно требовало, оно желало, оно яростно вопило о красном – таком сверкающем, переливающемся всеми оттенками боли, таком желанном, таком приторно-сладком…

Мой вопль в серое небо, и тонкая грань сознательного лопнула – я перестала быть собой. Я перестала быть.

Куцый резко затормозил, глядя, как тонкая хрупкая Вобла вбирает в себя свою цель – тщедушное тело становится больше, выше, наполняясь массой, меняя хрупкость на грузность, сменяя тонкость линий на грубость и сгорбленную спину, забирая в себя человека перед собой. Он замер, остановился, глядя, как через несколько автомобилей от него, та, что еще секунду назад была молодой девушкой, стремительно превращалась в старуху, медленно катящую перед собой тележку. Старуха даже не оглянулась, когда за её спиной, в нескольких метрах от седого затылка, та, что была Воблой, окончательно перестала быть собой – две старухи зависли в одном пространстве, в одном времени. Куцый сделал несколько шагов назад, когда дикий вопль разнесся над стоянкой. Рука на кнопку Апекса и еще два шага назад. Он смотрит, как старуха с тележкой продолжает идти, неспешно катя перед собой свое барахло, а жуткое создание в обличье старой женщины неистово вертит головой – глаза жадно рыскают вокруг, пальцы свело судорогой нетерпения, рот и нос втягивают воздух, выбрасывая в осенний воздух рычание, плюясь гневными воплями. Она не видит её. Она ищет и жаждет её. Она потеряла её, хотя старуха всего в нескольких метрах. И когда бешеное нечто, вопя и рыча, проносится в нескольких сантиметрах от сутулых плеч, старуха, та, что настоящая, останавливается – седая голова отрывает взгляд от пола и смотрит в спину своей копии. Она останавливается и глядит, как перед ней пляшет смерть – прыгает от машины к машине, рвет на себе волосы и истошно вопит. Старуха крепче сжимает сухие пальцы на ручке тележки и неотрывно смотрит на жуткое нечто. Очевидно, старуха глуха, как смерть, но не слепа, и она пристально следит за тем, что вытворяет существо, как две капли похожее на неё саму.

Та, что была Воблой, наконец, замечает Куцего. Взгляд останавливается, впивается в тело парня, но не в белое от страха лицо, а куда-то ниже – туда, где бьется о ребра сердце. Старуха оборачивается, проследив взгляд чудовища, и смотрит Куцему в глаза.

А в следующий миг чудовище меняется, превращаясь в невысокого, крепкого парня, и бросается вперед.

***

Апекс рвет мое тело на части, Апекс разрывает ткань времени и завязывает в узел, Апекс не оставляет мне выбора.

Апекс делает невозможное – вытаскивает meum est vitium и уничтожает род людской.

****

Меня сбрасывает на ноль резко и быстро. Голова кружится, в горле саднит, и руки ходят ходуном. Слышу рваное дыхание, и лишь секундой позже понимаю, что оно – мое. Сгибаюсь пополам, упираюсь руками в колени и учусь дышать. Заново. Воздух – в легкие ледяной лавиной – мне не становится легче, мое тело гудит и вибрирует. Сейчас стошнит. Выдох сквозь зубы, чтобы удержать желудок, и снова вдох – жадный, громкий. Кожа горит, но нутро окатывает ледяными волнами. Меня морозит. Мне невыносимо жарко. Опускаюсь на колени, упираюсь ладонями в холодный бетонный пол, и еще один выдох сквозь зубы. Ногти скребут по грязному полу. Я делаю рваный вдох.

А потом все происходит очень быстро.

Резко и больно меня дергает вверх. Их двое – один высокий, один моего роста, но оба сильны. Меня подхватывают под обе руки и тащат вперед. Их страх… он вцепляется в меня железными пальцами, он волочит мои обессилившие ноги по бетонному полу, он хрипло дышит мне в оба уха.

– В чем она вымазана? – слышится справа.

– Заткнись, – слева.

Меня сейчас вырвет. Я пытаюсь дышать, раскрываю рот, вбираю воздух, выдыхаю сквозь оскал. Меня куда-то несет. Я не понимаю, где я, сколько времени прошло, кто те двое, что тащат меня. Мне холодно – в мое тело клыками вонзается крупная дрожь и дергает мордой в разные стороны, сотрясая мое тело. Тошнит. Мне жарко – по спине течет пот, мои виски мокрые. От меня чем-то несет – отвратительный, мерзкий запах и я вот-вот блевану. За спиной хлопает дверь. Разлепить веки слишком сложно. Слышу быстрые глухие шаги, отражающиеся от высоких стен и умножающихся в пустых коридорах. Где-то вдалеке женский визг переходит в плач – этот голос воет, хнычет, но я так отчетливо слышу, как он любит, жалеет меня.

Пожалуйста, не плачь. Все будет хорошо.

Меня бросают на пол – трусливо и оттого грубо. За моей спиной что-то глухо хлопает, металлически брякает, и наступает тишина – глухая, вакуумная, она давит на уши, но только первое время.

А потом меня выворачивает. Тело выгибается, мучительно стонет, впивается когтями в пол и извергает из себя то, что отравляет его – передо мной расцветает ярко-красная лужа с рваными кусками, прожилками чего-то красного, бордового, розового. Открываю глаза и смотрю перед собой. Вытираю рот рукавом, и пытаюсь понять, что во мне было. Смотрю, но не понимаю. Тело вздрагивает, подчиняясь новой волне – лужа красно-бордового месива передо мной все больше. Женский голос глухо плачет. Почему я так плохо слышу её? Она будто за стеной.

Поднимаю голову и первое, что вижу – своё отражение. По ту сторону темнее, чем здесь, поэтому стекло частично отражает человека на четвереньках. Я внимательно смотрю на себя в стекле, и теперь мне становится понятно, почему женский голос истерично завывает. А потом мой взгляд проходит сквозь стекло и смотрит на тех четверых, что стоят по ту сторону и, внезапно, сама не знаю, отчего, мой рот растягивается в улыбке.

Тройка заходится в истеричном визге. Медный хватает её за плечи и уводит прочь. Куцый остается стоять – он что-то говорит, но Вошь его не слушает – она смотрит на меня совершенно пустыми глазами. Я оглядываю стеклянный куб. Изнутри. Мой взгляд скользит по бронированному стеклу – Василия здесь больше нет. Я одна. Теперь я – Василий.

Улыбка шире, потому что мои глаза возвращаются к стеклу и любовно рассматривают собственное отражение – мое лицо, худое, изможденное шикарно раскрашено кровью – жирные размазанные пятна вокруг рта широкими полосами спускаются по подбородку, становятся уже, змеятся по шее, пересекаются брызгами и смазываются отпечатком чьей-то руки. Опускаю глаза на пол и вижу свои руки в запекшейся крови, которая намертво въелась в кожу, залегла коричневыми бороздами в мелких складках кожи и под ногтями. А затем я смотрю на лужу перед собой. Хм… похоже, кто-то остался без внутренностей.

Мой смех – тихим эхом под потолок куба, и те двое, что еще были здесь, пятятся, стискивая челюсти, сжимая кулаки, а потом разворачиваются и исчезают в темноте коридора.

***

Сквозь темноту и невесомость его голос:

– Тебе нужно понять, что эволюция никогда не гнушалась быть распоследней сукой. Её предназначение не в том, чтобы вылизывать людские зады.

– А в чем?

– В движении. Вся суть эволюции сводится к бесконечному движению. Быстрее или медленнее.

– А сейчас – как?

– О… сейчас очень быстро, – его тихий смех и снова. – Очень… Мне нравится.

– А какое отношение имеешь к ней ты?

Молчание и медленное движение – мое тело купается в безвольной невесомости. Расправляю руки и позволяю ему крутить мир вокруг меня.

– Неужели ты до сих пор не поняла? Я – её новый виток.

Движение замирает. Его голос, полный насмешки:

– Может, сменим декорации?

Резко и одномоментно я обретаю вес и четкую ориентацию в пространстве.

Окружающая реальность вспыхивает красками, формами и объемом – я сижу на самом краю карниза многоэтажного офисного здания. Мои ноги свисают над пропастью в двадцать пять этажей. Я наклоняюсь и смотрю вниз – безнадежно высоко. Поднимаю голову – небо все так же серо, мертво и плоско. Как нарисованное. Вокруг меня знакомые пейзажи замороженного города. Верчу головой и рассматриваю рисунок города под ногами – прямоугольники кварталов, узкие улочки, испещренные артериями дорог, иглы высоток, наросты торговых центров. Все мертво и безжизненно. Болтаю ногами и смотрю вниз – мне не страшно.

– Meum est vitium, – звучит его голос справа.

Я поворачиваюсь – здесь, в этом антураже, он выглядит совсем как настоящий. Очень реальный. Узкое лицо, огромные лошадиные зубы в обрамлении ярко-красных губ. Его мертвенно-серая кожа похожа на бумагу, и, кажется, если надавить, проткнешь её и там… Что там, в дыре его кожи? Даже знать не хочу. Он поворачивается и смотрит на меня слепыми глазами. В них нет ничего – просто два мутных шара под веками, наполненных чем-то вязким. И этот нелепый костюм – гранатовый фрак, брюки и цилиндр из какого-то матового материала, трость и выкрашенные коричнево-красным концы густых длинных седых волос.

– Ты Красный?

Он улыбается еще шире, слепые глаза елозят, глядя куда-то сквозь мое лицо:

– Я – его следующий виток. Я – больше эволюция, нежели Красный. Meum est vitium. Знаешь, что это значит?

Я киваю:

– Это моя вина (откуда я это знаю?)

– Не всегда. В зависимости от контекста, это может быть чем-то принципиально другим. Может быть мной. Vitium – не только «вина», но так же «порок», «изъян», «дефект». Изъян… этот вариант мне нравится больше всего. Ты знаешь, что такое эволюция?

Пожимаю плечами.

– Бесконечная цепь изъянов, – говорит он. – Процесс развития, сопровождающийся изменением генетического состава, адаптацией и… вымиранием. Человечество больше – не венец эволюции. Все. Вы своё отжили – вы вымерли.

– Еще не все. Люди еще живы.

– Это вопрос времени. Очень быстро. Помнишь? Я – изъян, стало быть, я – эволюция. Новый виток развития совершенно иных существ, которые очень скоро заполонят все пространство. Хочешь есть?

Внезапно ощущаю резкий прилив голода – слюна заливает рот, по желудку пробегает приятная рябь.

– Хочу.

В его руках появляется что-то яркое, сочное, разноцветное.

– Что это?

Не дожидаясь ответа, я беру это из его рук. Единственная еда, которую я ела, была в банках. Я вдыхаю запах – хлеб и мясо я узнаю сразу, но остальное…

– Это бутерброд, – говорит он, глядя на то, как я открываю рот и жадно впиваюсь зубами в еду.

Мой нос заполняется теплым, пушистым ароматом хлеба. О, да… Наш хлеб – совсем другой, и теперь я понимаю, почему остальные сравнивали его с подошвой. Это хлеб, еще теплый, пахнет солнцем, которое впитывало в себя зерно, прежде чем стать мукой. Вот мой язык обжигает горячее мясо – я медленно жую, впитывая сок свежей, только что снятой с огня свинины. Мои глаза закрываются от наслаждения – ничего общего с консервами. Такой живой, такой сочный вкус, такой яркий мясной аромат. В общей картине вкуса раскрывается что-то совершенно мне незнакомое – что-то свежее, тонкое, сочное и невероятно яркое.

– Что это? – спрашиваю я с набитым ртом.

Он смотрит на меня и улыбается:

– Это овощи. Ты их не застала. Это салат и огурец.

– Безумно вкусно…

А потом все исчезает.

Мой рот пуст, в моих руках ничего нет. Меня терзает жгучее чувство голода и жажда. Я оглядываюсь и вижу прозрачные стенки куба вокруг себя, полумрак коридора по ту сторону. Я забилась в угол стеклянной тюрьмы – он сидит в противоположном, сложив ноги по-турецки. Здесь и сейчас он так же реален, как и я.

– Я хочу есть… – шепчу я.

Но у меня теперь некоторые сомнения относительно моей реальности. Лошадиные зубы сверкают в полутьме. Они еле слышно клацают, когда раскрашенные губы выгибаются, льнут друг к другу:

– Еды у тебя более чем предостаточно.

У меня очень серьезные сомнения относительно моей реальности.

– Я не буду жрать своих.

– Ну, никто же не заставляет. Этих я и сам могу…

– Заткнись!

– … прикончить. Мне не трудно. Но твоя задача, – он не слушает меня, но внимательно смотрит, как я сжимаю зубы, как мучительно дергается мой кадык. Я безумно хочу пить. – Твоя задача, – говорит он, – добраться до старухи.

А вот это я слышу даже сквозь жажду и голод. Тяжело дышу, и слова вылетают из моего рта, словно я плююсь, а не говорю:

– Почему – я?

Тут улыбка сползает с серого лица, и огромный рот становится прямой линией, умеющей говорить:

– Эволюция эволюцией, но я все еще Красный, а в ней красное почти задохнулось – редкие, тусклые вспышки и их очень сложно засечь даже мне. Последний раз, я видел свою музу на площади перед вашим могильником, когда вы так грубо прервали нас… Сейчас она пропала с радаров, и боюсь, мне до неё уже не добраться.

– Почему?

– По той же причине, почему ты перестала видеть её – Красные видят только красное, а его в ней больше нет. Поэтому ты убьешь её как человек.

***

Всё было решено. Решено точно и бесповоротно, но эти бабы из любого события готовы сделать драму с маршем «Прощание Славянки» и кучей сопливых носовых платков. На Медном лица нет, что совершенно нормально, когда ты впервые за долгое время берешь бразды правления в свои руки. Круглое лицо стало таким белым, что веснушки вспыхнули по всей коже, хотя раньше их с трудом можно было разглядеть только на носу. Тройка уже не рыдает, но только потому, что у неё не осталось сил. Куцый смотрит на неё и думает, что она, пожалуй, единственная, по кому он будет скучать. Вошь теперь чуть живее, чем была, особенно после того, как получила по эгоистичной морде – Куцый застал её за взломом стеклянного куба, за что та и схлопотала. Теперь, вроде бы, и свет зажегся по ту сторону глаз, и голова заработала, и совесть проснулась. Странно, но пока она пыталась зайти в клетку с Воблой, последняя даже ухом не повела – спала, как убитая.

Довезите Тройку до «Северных», а дальше можете торжественно подохнуть, если вам так хочется – тот, кто хочет жить, должен жить.

– Вот ключи от машины, – Куцый кладет связку на широкую ладонь.

Медный бросает быстрый взгляд на ключи, а потом его глаза снова поднимаются на невысокого парня, ставшего частью его жизни. Наверное, он мог бы снова завести шарманку о том, что ему совершенно необязательно оставаться здесь. Возможно, он мог бы найти новые аргументы и весомые, неопровержимые доказательства того, что опыт, смелость и честность очень пригодятся «Северным». А может, просто стоит схватить этого мелкого ублюдка, перевесить через плечо, да и потащить? Апекс забрать, выдать ключи от этого гребанного RAV-4 и… снова взвалить на его плечи груз ответственности. Да чтоб его посильнее, покрепче прижало, чтобы вздохнуть нормально не смог. Так же, как и всё время, что они живут здесь. Да только один взгляд на Куцего обезоруживал бородатого рыжего – парень стал легким, почти воздушным, и вроде даже вырос на пару сантиметров. Стоит, улыбается, и легкость собирается тонкими морщинками в уголках его глаз. Все. Он отпустил. Никуда он не поедет.

– Спасибо, – говорит Медный.

На заднем плане снова начинает поскуливать Тройка.

«Спасибо» Медного гораздо больше, чем он может сказать вслух. В этом «спасибо» благодарность за грубость там, где она была нужна, за жестокость в моменты, когда она была необходима, за рукоприкладство трезвости ради, в общем, за все то говно, что он взвалил на себя, не обращая внимания на вопиющих о доверии, человечности и лояльности. В этом «спасибо» была благодарность за «Трава у дома» и «Город золотой». В этом «спасибо» – такое горькое «прощай».

– Точно не хочешь поехать с нами?

Куцый машет головой:

– Нет, – говорит он, и легкая тень улыбки касается его губ, – я здесь останусь.

– Слушай, – Медный в неловкости трет шею. – Там ведь уже не Вобла, понимаешь? Хрен знает, что там теперь, но точно не…

– Вот я и разберусь.