Апекс

***

Еще не открыв глаза, я вспоминаю, как долго и мучительно Медный формулировал определение Апекса, и как быстро и легко это далось Куцему. Он сравнил происходящее с линейкой. Обычной линейкой, которой каждый пользовался в школе (я, наверное, тоже, просто не помню). Существующая реальность превратилась в некое подобие отрезка с некоторыми отметинами времени – один сантиметр, два, три, подобно суткам (когда они еще существовали), а ныне это просто некоторый субъективный отрезок времени, примерно равный двадцати четырем часам. Итак, вы нажимаете кнопку Апекса, и он возвращает вас на ноль. Далее вы живете себе, живете, минуя временные промежутки, как деления линейки (один сантиметр – одни сутки), до той поры, пока обстоятельства не заставляют вас воспользоваться Апексом снова. Обстоятельства разные – Красный, который навис над вашим животом и вот-вот вспорет ваше брюхо, сломанный хребет (случайно или намерено) в те несколько секунд, пока вы еще живы, нож в спину, полет с двадцатого этажа (запланированный или не очень). В общем, любые обстоятельства, до тех пор, пока вы дышите, можно обернуть вспять, но… придется начать все сначала. С нуля. Поэтому это и называется обнулением, а возврат назад – реверсом. Красный – наиболее частое обстоятельство, потому как эта тварь охотится за человеком намеренно. Но бывали и забавные случаи, когда человек шагал с крыши высотки (запланированно), а по пути нажимал кнопку Апекса (не запланированно). Если успевал, конечно. А вот чего еще ни разу не было (не считая, старухи, конечно), так это пересечения седьмого «сантиметра». Не знаю, слухи или нет, но говорят, что человек, приблизившийся к этой отметке, перестает соображать, говорят, что он сходит с ума, кто-то утверждает, что Апекс срабатывает сам, автоматически. В общем, как бы то ни было, на исходе седьмых суток человек снова «сбрасывается на ноль», хочет он того или нет. И теперь мы возвращаемся к субъективности, и это как раз то, что так пугает всех нас, основная причина, почему люди не хотят жить в помещениях с окнами и не любят подниматься выше подвальных помещений – время осталось жить лишь в человеке. В прямом смысле этих слов. Кроме человека, ничто не изменяется, не течет, не умирает. Здесь, внизу, нет напоминаний об этом, мы, вроде как, в бункере. Мы набираемся опыта, знаний и шрамов, стареем, умираем, но мир вокруг нас не меняется. Он застыл на отметке 17.09.2102 и превратился в декорации – ветра нет, нет естественного круговорота воды, а потому нет дождя, тумана, снега, осень не сменятся зимой, день не сменяется ночью, не ложится пыль, не стареют, не ветшают здания, а все поломки – результат криворуких людей, тряпки, бытовая техника и куча другого, ненужного барахла, оставленного на полках огромных супермаркетов, не тлеют, не рвутся, не осыпаются в труху, а семя, посаженное в землю, не взойдет, даже если вы будете делать для этого все необходимое. Мертвая, звенящая пауза. Мы боялись помереть с голоду, но люди так быстро умирали и продолжают умирать, что на сегодняшний день количество еды значительно превышает её потребителей – огромные, неисчерпаемые запасы еды и воды никому не нужны. Время исчезло и продолжает жить только в человеке, но вот как раз людей-то становится все меньше и меньше. Красным понятие времени ничего не дает, равно как голод, сон, смерть – Василий живет у нас уже примерно шестьдесят реверсов и до сих пор не сдох от голода. Чтобы поддерживать физическое существование, Красному ничего не нужно. Человеку – нужно, но, несмотря на то, что у нас есть абсолютно все, чтобы жить припеваючи, с каждым мгновением существования мы все меньше и меньше хотим жить – оказалось, что еда и кров – далеко не самое важное. Самое важное – «завтра». А мы застряли в бесконечном «сегодня».

Открываю глаза – ощущение, что меня грязно поимели, но так и не довели дело до финального аккорда, сводит скулы. Поворачиваю голову и смотрю, как Куцый развалился на моем матрасе – веки сомкнуты и под ними глаза ловят сны, губы кажутся ненастоящими, потому что сейчас их рельеф, их форма такие четкие, такие контрастные, словно они вылеплены из фарфора, грудная клетка медленно поднимается и опускается, левая рука покоится рядом с моей – она сонно сложена ковшиком и лишь мизинец время от времени тихонько подергивается. Поднимаюсь и сажусь на край очень тихо, почти бесшумно. Не хочу будить? Ну, это вряд ли. Не хочу общаться? Вот это ближе к истине. Тишина по утрам – подарок, и я наслаждаюсь им, даже имея под боком непрошенного соседа. Тихо, словно мышь, за дверь и в коридор.

Внизу, в подвале, впервые чувствую некоторое подобие уюта – здесь ни души. Очевидно, я первая, кто проснулся, а потому безраздельно властвую отключенной морозилкой. Остались две банки тушенки из свинины, и пять из говядины, штабель из банок с сайрой, морская капуста, тунец, неимоверное количество солений и одинокая банка гречки с говядиной.

– Иди сюда, – говорю я последней, и достаю её со второй полки. Наверное, разговаривать с едой не очень хороший симптом? Наверное…

Новый баллон с газом – в гнездо плитки до характерного щелчка, поворачиваю ручку и поджигаю газ – голубые зубки пламени с желтым острием еле слышно шипят. Открываю банку, ставлю на огонь глубокую алюминиевую чашку. За моей спиной голоса. Оборачиваюсь – близнецы и Тройка спускаются по лестнице. Их хмурые лица, тихие голоса – яркое свидетельство тяжкого похмелья. Улыбаюсь, глядя на тусклые глаза и пересохшие губы, и думаю, что сама-то ничуть не лучше – глаза опухли, лицо – цвета несвежего белья, разит как от старого алкаша. Но чем ближе ко мне незадачливая тройка танцоров, тем отчетливее слышу обрывки фраз и встречные вопросы и понимаю, что, видимо, завтрак откладывается. Поворачиваюсь и выключаю газ, потому что уже разбираю большую часть сказанного. Ставлю банку с кашей на стол и беру со стула куртку, потому что вижу, как спускается по лестнице Куцый – недовольный и сонный, натягивает куртку на ходу.

Медный не перепил, а отравился, и довольно серьезно. А у нас даже активированного угля нет. Не потому, что забывчивые идиоты, а потому что мы, и правда, теперь очень редко пьем. И уж тем более редко нам попадается «палёнка».

– Готова? – хмуро спрашивает Куцый, подойдя к столу.

Я киваю и застегиваю куртку.

– Мы тоже пойдем, – говорит Зануда.

Отморозок согласно кивает, но Куцый мотает головой:

– Кто-нибудь один. Справимся втроем.

– Тогда я иду, – Зануда поднимается и напяливает безрукавку.

– Я тоже.

– Отморозок, ты остаешься, – говорит Куцый.

– Почему я? – Отморозок возмущается, но скорее для проформы – спорить с Куцым нет никакого смысла.

– Потому что здесь должен остаться хоть один здоровый мужик.

Тут сто́ит заметить, что Куцый – редкостный сексист, который считает женщину, как биологический вид – эволюцией мужского копчика.

Мы втроем идет к выходу. Я оборачиваюсь и бросаю Отморозку:

– Кашу мою не вздумай сожрать.

Тот отвечает мне средним пальцем, поднятым над головой. Куцый недовольно хмыкает.

***

Куцый был прав – троих достаточно. Мы бы и вдвоем управились, но все же страховка дело не лишнее – Апекс Апексом, но реверс – процесс неприятный и довольно болезненный. Наверное, подобные ощущения должны были испытывать те, кого четвертовали. Никому, кроме отморозков не нравится, но этих извращенцев можно не брать в расчет – у них уже давно поехала крыша, причем у обоих разом (такое вообще возможно?). Мы проходим длинную череду припаркованных тачек. Обычно мы здесь не ходим, потому что это равносильно пересечению минного поля, когда ты ни хрена не сапер, а из защиты на тебе панамка, да дырявые хлопковые трусы. Потому что за всем этим металлическим хламом не видна улица, не просматриваются углы, большая часть обзора закрыта металлическими трупами, но стоянка короткая, и это – самый прямой путь домой, а потому мы решили рискнуть. Глупо и безрассудно, но иногда и это нужно делать, нужно рисковать, порой и неоправданно, а иначе совсем околеешь в этом гребаном подземельи. Окончательно окрысишься. На всем пути нам не встретился ни один Красный, а Куцего уже начала донимать головная боль, поэтому мы быстро пересекали территорию стоянки короткими перебежками от машины к машине. Зануда бежал впереди, я – в центре, с полным пакетом всякой фармакологической дряни от «желудка» до «задницы» в частности, и отравления в целом, Куцый замыкал. От идущего в паре метрах от меня Зануды разило перегаром, у меня в горле раскинулась пустыня, а Куцего начинал донимать колокольный перезвон в голове. Стоянка закончилась, и мы вышли на финишную прямую – длинный участок тротуара с лавочками, посаженными в бочонки деревьями и узкими полосами газона по краям. Здесь была открытая местность, да и до единственного не замурованного входа рукой подать, а потому мы уже никуда не торопились – вертели головами и медленно шли вперед. Зануда передо мной отчаянно зевал, Куцый сопел, как неисправный паровой котел, а я смотрела на траву и боролась с желанием протянуть руку и прикоснуться к ней. Листва на деревьях, трава, цветы – всё это осталось, все это до сих пор торчит из земли, обвивает ветви деревьев, но стоит прикоснуться, и по телу пробегает мерзкий холод – это похоже на бумагу очень плохого качества. Трава и листва на ощупь мертвые, и это не просто ощущения кожи – ты чувствуешь это всем нутром. Совершенно безжизненная материя, словно бы и вовсе не из нашего мира. То же самое с фруктами, овощами – их на прилавках великое множество, и они не портятся, лежат себе да лежат, и никто их не ест. Не только потому, что они стали совершенно безвкусными, но еще и из-за мерзкого ощущения падали – жуешь как будто бумагу, а внутри все переворачивается, словно у тебя во рту разложившийся кусок мертвечины.

– А кто-нибудь пробовал похмеляться шампанским? – спрашивает Зануда. Бедняге сейчас порвет рот.

– В твоем возрасте похмеляться вообще нет нужды, – недовольно бубнит Куцый.

– Это еще почему?

Мы подошли к крохотной двери сбоку от огромных автоматических ворот центрального входа. Куцый громко постучал. За дверью послышался шорох отодвигаемых баррикад.

– Потому в шестнадцать организм и сам прекрасно справляется, – Куцый бросает взгляд на Зануду, а потом снова осматривается, и уже не глядя, спрашивает. – Тебе что плохо?

– Нет, – Зануда пожимает плечами, – просто хочется прочувствовать все прелести взросления.

Куцый снова бросает на него быстрый взгляд и отворачивается, лениво сканируя улицу:

– А ты еще не прочувствовал?

– Вот это всё, – Зануда красочно оглядывает площадь вокруг себя, – не взросление – это говно какое-то, – и снова широко разевает рот.

За дверью слышны бормотание и звук открываемого замка.

– Добро пожаловать, дитя мое, – бубнит Куцый. – Это говно – и есть взрослая жизнь.

Открывается дверь:

– Давайте быстрее, – говорит Отморозок, впуская нас внутрь, – а то Медный там совсем загибается.

– Уже давно бы Апексовался, да и дело с концом, – рычит Куцый, заходя внутрь.

– Не хочет, – пожимает плечами Отморозок. – Говорит, что сдохнет по дороге на ноль.

– Рыжий болван… – зевает Зануда и перешагивает порог убежища.

Я шагаю следом… Вдруг! Вспышка, цвет, движение. Меня останавливает периферийное зрение – яркий проблеск живого. Останавливаюсь и оглядываюсь – мой рот раскрывается, но звука нет.

Это она – старуха. Не старуха – женщина. Застыла, словно замерзла. Но я смотрю не на неё.

– Хера се… – шепчет Отморозок за моей спиной.

Он видит, как и я. Видит старуху, которая гордо задирает подбородок – она смотрит наверх, потому что этот выше её на полметра, не меньше, ведь чтобы пристально вглядываться в её глаза, он сгибается пополам, изгибаясь, словно расплавленная стекольная масса, прямиком из печи.

– Ты такое видела когда-нибудь? – шепчет за моей спиной Зануда.

Нет. И никто не видел. Это существо… Его никогда раньше не было.

– Вы чего там застряли? – орет Куцый. – Закрывайте двери.

Старуха, тонкая и сгорбленная, упрямо выгибает спину – она тянет наверх лицо, и отсюда мне кажется, что она молодеет с каждой секундой. Нет, не старуха – женщина, с гордым профилем и открытым взглядом смотрит в глаза тому, кто навис над ней. А этот… серый, красный и гибкий, он жуткий и совершенно не человек, он виснет над ней, гнется, он пытается…

– Он сейчас сожрет её, – говорю и шагаю вперед.

– Вобла, ты сдурела? – шипит из-за спины Зануда.

Он протискивается мимо брата и идет за мной. Секундное замешательство – его хватает, чтобы мы оба, я и Зануда, сделали еще пару шагов вперед.

Женщина что-то шепчет, и над ней серое зарево смерти растягивает блестящий, ярко-красный рот. Женщина не боится – её руки сжаты в кулаки, её спина прямая и нос гордо тащит вверх хрупкое тело.

– Что там у вас творится? – кричит Куцый.

Я делаю шаг за шагом, за мной Зануда – слышу его дыхание за своей спиной.

– Вобла!

И вдруг! Реальность вспыхивает Красными! Сотня, две сотни, они – вокруг нас, они появляются из ниоткуда и только теперь я понимаю – они все время были здесь. Они окружают женщину и гибкого, они склоняют колени и замирают, они навострили лица, они пригнули спины, и их руки вцепились в мертвый бетон – они смотрят, они внимают каждому слову этих двоих, ловят каждое движение женщины и жидкого стекла с огромной пастью. Их красные бесформенные тела окружили две фигуры – женщину и гибкое живое. Я и Зануда – мы стоим в кольце Красных, в нескольких метрах от странной пары, и смотрим. Где-то на заднем плане крики – наши имена летают в воздухе.

– Ты видишь это? – спрашиваю я у Зануды.

Он молча кивает.

Эта женщина и этот гибкий – нет никого ближе. Этой близости миллиарды веков, сотни световых лет и одна жизнь. Эта близость искрит болью, горит пламенем – она истощает женщину и дает силу гибкому. У этой близости нет срока давности, но есть исток – начало.

А в следующий миг гибкий поворачивается и смотрит прямо на меня, и я вижу – его глаза слепы. Но он видит все!

– Ева… – и огромный красный рот искривляется в хищной улыбке, обнажая огромные зубы.

– ВОБЛА! ЗАНУДА! БЕГИТЕ! БЕГИТЕ!!! – орет кто-то.

Красные поворачивают к нам пустые лица, женщина с ужасом смотрит на нас, а серо-красный клацает огромными зубами.

Клац!

Красные бросаются разом. Нас накрывает красной волной, сбивает с ног. Слышу пронзительный крик Зануды, чувствую вспышки боли по всему телу – они сливаются, они превращают мое тело в сплошную агонию.

А потом тьма обрушивается на меня, и уже ничего нет.

***

Тысячи, сотни тысяч, миллиарды осколков – они висят в темноте, кружась и сверкая. Темнота отражается в них и разбивается на искры света, цвета и движения. Это безумие преломления и оно так же прекрасно, как рождение. Я – внутри и снаружи, я – везде, и в то же время меня нет. Но я вижу искрящиеся осколки, и меня переполняет жизнь – я её чувствую каждой клеточкой тела, которого никогда не существовало. Этот блеск завораживает меня – прекрасно, восхитительно, совершенно неповторимо. Каждый луч света, выходящий из призм осколков – острая бритва и она беспощадно скользит по мне, разрезая несуществующее тело на крохотные останки небытия. И там, где не было ничего, рождается смерть. Вспыхивает пламенем боли и становится жизнью – тонкой линией кардиограммы бьющегося сердца. Она летит сквозь материю и время, она пытается выжить и всеми силами тянется к свету, которого нет, но осколки… они догоняют, режут, чтобы не осталось ничего, кроме огромного, всеобъемлющего и невыносимого чувства вины.

Глава 4

– И что ты предлагаешь?

– То же, что сто реверсов назад.

– Но это глупо! Какая разница, где подохнуть – здесь или там?

– Разница во времени и качестве этого самого «подохнуть».

– И ты считаешь, что это важно? Мать твою, посмотри мне в глаза и скажи, что тебе есть до этого дело? До того, в каком торговом центре мы будем ошиваться, и сколько там будет еды?

– Там люди, Медный. Там люди.

– Да плевать я хотел на людей! – Медный подскочил на ноги и стал нервно шагать из стороны в сторону. – Все эти сборища ходячих трупов… Там никто не живет.

– Здесь – тоже.

– Вот именно! – закричал Медный и остановился. – Вот именно… Никто и нигде больше не живет, так зачем нам тащиться туда, где нас все равно ждет смерть. Там или здесь – какая к черту разница?

– Большая, – Куцый поднялся на ноги вслед за Медным. – Это ты решил подохнуть во что бы то ни стало, а вот Тройка и Вошь этого не хотят.

– Так пусть они и идут!

– Они боятся, – в отличие от Медного, голос Куцего звучит спокойно и тихо, и, пожалуй, именно это и бесит Медного больше всего – двадцатиоднолетний сопляк все решил за него. И будь это самоуправством, Медный был бы вправе послать его на хер, да и пойти пожрать, не обращая внимания на то, что он там говорит. Но, хоть никто не говорил этого вслух, а бразды правления были переданы добровольно – Медный сам отстранился, по собственной воле. Отошел в сторонку и дал тем, кто еще хочет жить, полную свободу действий, а сам… Что он делал все это время? Он жалел себя – исступленно и самозабвенно. Наслаждался чувством вины.

– … там огромный клан, и две женщины могут просто потеряться. И не забывай об Отморозке.

Голос Куцего вырвал Медного из собственных мыслей – тот поднял глаза и посмотрел на парня:

– Ты этого хочешь?

Куцый опустил голову и долго рассматривал носки своих ботинок – берцы сидели плотно, как должно. Плотно зашнурованные, крепко сидящие на ноге, словно вторая кожа. Куцый поднял глаза на стол, где до сих пор стояла открытая банка с гречневой кашей, снова посмотрел на Медного – а не послать бы этого увальня куда подальше? Вот на хер – было бы самое то.

– Так будет правильно, – говорит Куцый.

Он поворачивается и идет к столу.

– А ты собираешься с нами? – бросает ему в спину Медный, но Куцый не отвечает – он подходит к столу и берет банку с кашей, несет её, ощущая всю тяжесть своей ноши, а затем идет к мусорке и бросает её туда.

– А где Отмороженный? – спросил Медный.

– Я не знаю, – ответил Куцый.

– А если он опять попытается? – настаивает Медный.

– Да мне плевать.

А в это время Отморозок стоял на самом краю крыши высотки и смотрел вниз. В это время Вошь напялила наушники, врубила полную громкость и слушала «Земля в иллюминаторе», захлебываясь слезами. В это время Тройка стояла у стеклянной клетки и смотрела, как за толстым бронированным стеклом Красный принимает форму её тела.

***

Они собирали вещи полдня, но так ничего и не собрали – сумки пусты и валяются там, где их побросали.

– А где Отморозок? – спрашивает Вошь.

Никто не отвечает, потому что никто не знает. С тех пор, как Зануду разорвали красные прямо на его глазах, никто не питает надежд. Несколько раз они ловили его за шаг до гибели, вкладывали в руку Апекс и сжимали его пальцы за него, поскальзываясь на его крови, забирали зажигалку и отмывали от бензина, хватали за шкирку или штаны, стаскивая с карниза. Но Отморозок изобретателен, а у них уже не хватало сил. Сил не было даже на то, чтобы хотеть жить самим, уж не говоря о том, что заставлять жить кого-то другого. Поэтому никто не отвечает.

– Далеко идти? – спрашивает Тройка.

Куцый бросает на неё быстрый взгляд, а затем снова смотрит на свой рюкзак – там лежат вещи, которые имеют ценность везде и всюду, оставлять их здесь бессмысленно – медицинские препараты и аккумуляторы.

– На тот конец города.

– Так мы перебираемся к Северным?

Куцый кивает и бубнит «угу».

– А почему бы не пойти ближе? Есть же Мореходы? Центральные, в конце концов, гораздо ближе?

– Северные больше всех. Мореходы и сами на грани, Центральные – большой клан, но даже они стремительно снижают численность.

Медный слушает нас и молчит.

– Северные – единственный клан, который не только не теряет людей, но и наращивает численность.

– За счет прибывающих, ты же сам говорил, – сомневается Тройка.

– А по-другому сейчас и не бывает. Тем не менее, вся эта затея имеет смысл лишь с учетом…

А в следующее мгновение реальность щиплет кожу миллиардом крошечных иголок – это чувство ни с чем не спутаешь! Не заметить не получится и сделать вид, что ничего не происходит – тоже. Дрожащая, колющая миллиардом иголок реальность вибрирует, принимая в себя еще одно тело, раздвигая границы времени и пространства, чтобы всем хватило места. Все разом поворачивают головы и смотрят туда, где обычно появляются те, кого Апекс возвращает обратно.

– Охренеть… – говорит Медный, Тройка и Вошь удивленно хлопают ресницами, а у Куцего отвисает челюсть.

***

Прежде, чем открыть глаза, я долго слушала свое тело. Что-то изменилось. Что-то явно не то, не так, как было раньше, но понять, что именно, я не могу. Чувствую бетонный пол под своей спиной и выгибаю её, потому что мне холодно, задница и затылок упираются в шершавую поверхность – я скалю зубы, пытаюсь подняться, что-то мычу. Этот танец моего тела, эта пытка ощущениями – мне плохо, холодно… со мной что-то не так.

– Вобла? – звучит неуверенный голос над моей головой.

Открываю глаза и первое время просто смотрю – красно-рыжая копна волос и густая борода. Я смотрю на него, молча разглядывая знакомый силуэт. Лицо Медного хмурится:

– Ты что не узнаешь меня?

Узнаю, болван. Просто не могу понять, что не так. Что-то не так…

Появляется хмурое лицо Куцего:

– Встать можешь?

Он бледнее, чем обычно.

– Могу, – отвечаю я.

Медный протягивает руку, тянет на себя, и я понимаюсь. Тело ломит, словно меня переехало поездом, и я оглядываю себя – верчу руками, оглядываю ноги, тело, провожу руками по лицу, веду их к затылку. Все в порядке. Так почему у меня такое чувство, будто во мне ни одной целой кости?

– Вобла, – звучит резко, и я оборачиваюсь.

Куцый смотрит на меня – тоньше лицо, белее губы, меньше зрачок в узкой щели век:

– Что с тобой произошло?

Напрягаю мозги, собираю в кучу все, что есть в моей голове. Что со мной произошло?

– Я не помню, – голос мой звучит для меня так непривычно, словно я не слышала саму себя целую вечность.

Оглядываю четверых рядом со мной – они похожи на натянутые струны – проведи пальцем – и зазвенят. Их взгляды держат меня в тисках, Куцый вообще сжался так, словно ждет, что я вот-вот кинусь на него. Да расслабься, Куцый, я сама еле на ногах держусь.

– А где Отморозок? Где Зануда? – спрашиваю я.

Они переглядываются. Медный бормочет:

– Ну, где Отморозок мы не знаем. Прячется где-то, а вот Зануда… – он мычит в бороду, трет её рукой, ищет слова.

– Зануду разорвали Красные, – бросает мне в лицо Куцый, и на мгновение мне кажется, что я слышу эхо – это твоя вина. Куцый смотрит, Куцый молча поджимает губы, а потом добавляет. – Как и тебя, Вобла.

***

Засыпаю долго и сплю очень плохо, несмотря на то, что сил в моем теле не осталось совсем. Мне нужно поспать, нужно перезагрузить голову, а иначе я свихнусь. Но мысли упрямо лезут в лицо – они хотят, чтобы я приласкала их, погладила, запустила руки в их густую, блестящую шерсть и утонула в их бесконечном гомоне.

Меня убили? Тогда почему я этого не помню? Не берем во внимание тот аспект, что я все еще хожу, дышу, разговариваю. И эти бесконечные вопросы: Что ты помнишь? Что там было? Что это за ряженый хер в цилиндре? Может, ты успела нажать Апекс?

Может, и успела.

Вдыхаю, рычу и переворачиваюсь на другой бок. Хер в цилиндре… звучит как конец пошлого анекдота. Вот его-то я смутно припоминаю – серый, красный, гибкий, словно жидкое стекло, эти огромные лошадиные зубы и густо накрашенный рот…

Надо поспать. Надо заснуть!

***

– Слава Богу, – бормочет Медный с набитым ртом. Он явно повеселел.

А вот на Куцем лица нет, и не столько из-за того, что сорвался определенный план действий за секунду до выхода – главным образом его, как и всех, кроме этого рыжего идиота, волновало возвращение Воблы с того света. Тройка и Вошь кинули быстрые взгляды на Медного, но ничего не сказали. Воцарилось молчание, в котором было слышно, как работают челюсти Медного, который ел тушенку прямо из банки.

– Ладно, – бормочет Куцый, – теперь очевидно, что мы никуда не идем. Но, может… – он смотрит на девушек исподлобья, – …вы хотите? Вы можете пойти вдвоем. Вам нет смысла оставаться, кроме того я был бы рад знать, что вы при месте.

Тройка и Вошь снова молчат и лишь затравленно переводят взгляды с Куцего на Медного, друг на друга и снова на Куцего. Эта пауза… эта пауза может значить все, что угодно, от несварения желудка, до ярого желания пуститься в путь к Северным прямо сейчас, не медля ни секунды. Но они молчат. Глаза в пол – и ни единого слова. Куцый, реши уже что-нибудь сам, а?

Слышится грохот из дальнего угла стоянки, и трое сжались – Куцый привстал, Тройка и Вошь потянулись к Апексам, и только Медный просто перестал жевать – сидит, увалень, и смотрит в темноту дальнего угла, словно его это не касается. Грохот сменился тишиной. Куцый пригнулся, Тройка, по примеру Куцего, оторвала зад от стула и теперь…

– Эгегей! – слышится пьяный крик.

Медный хохочет и закидывает ложку в рот, Тройка матерится, Вошь выдыхает. Куцый молча стискивает зубы и выпрямляется, глядя как из темноты выползает чуть тепленький Отморозок.

– Есть чё пожрать? – интересуется он и, глядя на Медного, улыбается. – О, тушенка…

– Свою возьми, – бубнит Медный, жадно отодвигая банку подальше от пьяного подростка.

В глазах Тройки гнев сменяется жалостью, Вошь по-прежнему напряжена – она вообще не гибкая в моральном аспекте, Куцый, который было собрался дать оплеуху Отморозку, выдохнул через нос, закрыл глаза и с силой прошелся ладонями по лицу. Что тут скажешь? Что тут вообще можно сказать? Куцый снова сел на стул, и стал смотреть, как неказистый, битый, ломаный, щедро украшенный шрамами пьяный человек, который видел смерть брата собственными глазами, пытается открыть дверцу неработающей морозилки и достать банку тушенки. Нужно ли что-то говорить? Он добирается до заветной жестянки и с минуту вспоминает, как извлекают еду из наглухо запаянной тары, потом его осеняет, и он тянется за консервным ножом. Первой не выдерживает Тройка – поднимается и быстрым шагом подходит к парню:

– Дай сюда, – говорит она, и забирает банку. Отморозок очень плохо держит вертикаль, отчего периодически тыкается плечом в плечо Тройки и упирается взглядом в то, за что она и получила столь скромное имя – отнюдь не скромная, по меркам отдельных личностей даже шикарная, грудь третьего размера.

– А ты красивая, – бормочет Отморозок.

Тройка хмыкает и затем оборачивается к остальным:

– Слышали?

Медный низко хохочет, Куцый откидывается на спинку стула и улыбается одним уголком рта, Вошь все никак не придет в себя. Тройка снова поворачивается к банке – консервный нож ловко разрезает алюминиевую крышку:

– Я красивая, – ехидно повторяет она.

Конечно красивая. Тройка красивая и имеет высшее юридическое образование, Медный имеет ученую степень по биологии и неплохо играет в нарды, Вошь прекрасно ориентируется в бухгалтерии и банковских счетах, Куцый отлично знает, какой алкоголь в какой пропорции смешать, чтобы вы напрочь забыли свое собственное имя. Отморозок ничего не умеет, а в данный момент он даже стоит с трудом. Да вот только теперь этими регалиями можно разве что зад в туалете подтирать. В мире, где нет времени, в мире, где человечество медленно вымирает, в мире, где в скором времени, кроме Красных, не останется ничего…

– О, а это что? – спрашивает Отморозок и медленно направляется к столу.

Мы-то трезвые, но даже нам понадобилось время, чтобы сообразить, а Отмороженный уже увидел и, вот ведь блядство, распознал! Пьяный, совершенно не соображающий, он смотрит на стол, где лежит крохотный кусок пластика и ветка наушников. Куцый быстро поднимается и хватает со стола плеер, но поздно.

– Это Воблы? – глаза парня смотрят на Куцего – они становятся огромными и, в мгновение ока, трезвыми. – Это же плеер Воблы, да?

– Твою мать… – шипит Медный, и ставит банку на стол.

– Она что… – заикается парень, – … здесь?

Тройка оглядывается, Вошь затравленно смотрит на всех по очереди.

– Зануда не вернулся! – звонко и хлестко отсекает Куцый. Он смотрит парню в глаза и повторяет. – Зануды нет.

Такие вещи не растягивают, такие вещи делают быстро, чтобы свести к минимуму всякую надежду – чем быстрее, тем тоньше порез, меньше боли, а потому нужно быстро и резко.

Но некоторые теряют всякий контроль над собой от быстрых выпадов.

***

Вокруг меня осколки – много, очень много осколков. Они отражают мрак, разбивая его на составляющие, создавая всевозможные вариации черного – он сверкает и переливается, искажается… и оказывается, что в черном много красного, желтого, синего, зеленого, фиолетового. В черном множество оттенков – фуксия, охра, индиго, хаки, бирюза. Черный умеет быть многогранным. Меня держит пустота – я в руках невесомости, и та нежно ласкает мое тело – переворачивает, гнет, распрямляет и складывает. Мои ноги задевают осколки, и на коже проявляются тонкие, красные линии. Мои руки скользят в тумане битого стекла и покрываются красной сеткой. Мое тело кутается в пояс астероидов из сверкающих призм – они ранят меня.

– Вселенная помешана на равновесии… – шепчет он.

Да, пожалуй.

– Поэтому ты здесь.

Наверное. Хотя… какая разница? Вокруг меня тьма сверкает мириадами звезд, и острые лезвия не дают забыть, что я существую – они дарят мне боль, как единственное доказательство жизни. И я принимаю этот дар с благодарностью.

Meum est vitium.

Грохот вырывает меня из сна – дверь прогибается под тяжелыми ударами. По ту сторону слышны маты – голос, тонкий, полный ненависти и боли. Он кричит, он корчится от злобы и колотит в дверь. Я поднимаюсь слишком резко – сердце подскакивает и заходится, голова идет кругом, и меня несет в сторону, я заплетаюсь в собственных ногах и чуть не падаю, ступая с матраса на пол. Моя дверь, как живая – бьется и кричит. Я слышу бранные слова, я слышу ненависть, я слышу грохот собственного сердца в ушах. Упираюсь спиной в стену, и только теперь до меня доходит то немногое, что имеет смысл – дверь кричит, что это я виновата, дверь бьется в конвульсиях и орет, что все случившиеся – моя вина, дверь голосом Отморозка желает мне мучительной смерти и всех кругов ада, дверь плачет, и каждый её удар становится все тише, а каждое слово осыпается ворохом всхлипываний, пока, наконец, полотно двери не перестает биться, а голос не переходит в истеричный вой. Слышу еще несколько голосов. Рассеивается туман сна, в голове проясняется. Я иду к двери и открываю её – Отморозок – в объятьях Тройки, скулит и извивается. Та держит его и крепко прижимает к себе. Куцый совсем рядом с дверью и стоит так, чтобы преградить путь Отморозку, если тот вырвется. Из дальнего конца коридора появляется Медный – еле дышит от того, что так быстро пришлось тащить свои килограммы по лестнице несколько этажей. Он подходит, обнимает за плечи Тройку и Отморозка и тащит назад, тащит за собой, чтобы увести, чтобы не слышать этого, не видеть этого – спрятать откровенную, ничем не прикрытую боль, потому что она всем и каждому – соль на рану. Отморозок орет, отморозок воет и сыплет обвинениями. Отморозок поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза: