Czytaj książkę: «Комод с цветными ящиками», strona 3

Нам с сестрами нравилось причесываться, выстроившись друг за другом. Леонора расчесывала меня, я – Кармен. Однажды я призналась Мадрине, что в такие моменты мне кажется, что у меня снова есть мама – все из-за этого одновременно заботливого и грубоватого движения, с каким расческа скользит, то и дело застревая в спутанных волосах. На следующий день Мадрина пришла к нам и, как будто так всегда и было, примкнула к нашему утреннему ритуалу. Встала позади Леоноры, как недостающий вагончик, и стала расчесывать ее волосы. Мы были как банда Далтонов³².

Мадрина знала. Она знала все. Знала, что Леоноре тоже нужно снова почувствовать это. Питаться воспоминаниями, которые оживают от одного жеста, движения, прикосновения.

Я обожала говорить по-французски. Я словно становилась другим человеком, когда мне это удавалось, но возможностей было немного. Иногда я ходила за покупками на крытый рынок. Там было немного дороже, чем на обычном, но, когда я, с идеальным французским произношением, заказывала гренадин, а мне отвечали, не замечая, что я иностранка, – это было словно глоток свежего воздуха. Я делала следующий шаг – завязывала разговор, чтобы посмотреть, как долго продлится моя игра. Я чувствовала себя такой свободной. Я была такой же, как они. Ко мне больше не относились ни с предубеждением, ни с отторжением. Небо раскрывалось, показывая мне прекрасное будущее. Но сколько бы я ни старалась, я оставалась изгоем, испанкой, которая приехала к ним сюда вместе с четырьмястами тысячами своих братьев и сестер. Ничего великого со мной не могло произойти. В лучшем случае мне удалось бы сохранить свою жизнь. А я хотела быть частью народа. Народа, перед которым мне не было бы стыдно и который не стыдился бы меня.

Еще был Андре, французский мальчик, мой ровесник, который из кожи вон лез, чтобы я улыбнулась. Он жил в доме напротив нашего. Он шил как бог – в то время для мужчины это было редкостью – и все время проводил у нас, глядя, как работают женщины, и помогая им. Он подсовывал мне французские газеты под дверь, а бывало, и рудуду – настоящую ракушку с застывшей карамелью внутри. Иногда даже перевязанную ленточкой. Хотя лент у нас в доме было предостаточно. Он прибегал, стоило мне позвать его из окна, и говорил со мной только по-французски, возможно, потому, что мать ругала его на чем свет стоит, если он, стараясь мне угодить, говорил по-испански. Мне нравилось говорить с ним об Испании на французском. Мое место в мире обретало новый смысл. Я больше не была той, которая явилась ниоткуда. Я была отсюда и оттуда. И Андре это не казалось ни недостатком, ни чем-то ненормальным.

Мне нравилось дурачиться и веселить его, ведь он был таким серьезным. Но когда он забывал о своей серьезности, то становился удивительно обаятельным. Правда, случалось это редко. Я уже тогда чувствовала ужасную потребность все контролировать, и Андре тоже уже начал воздвигать вокруг себя крепостные стены. Он больше смотрел, чем говорил, болтал, откровенничал. Но, чувствуя на себе мой взгляд, он словно терял власть над собой. А вот я – нет. Он мне нравился, но мои мечты были слишком грандиозными, чтобы в них нашлось место для него. Это исключало любую двусмысленность в наших отношениях, несмотря на то что щеки Андре заливались краской, когда мы случайно касались друг друга.

Мадрина уважала его за трудолюбие. Видит бог, нужно было очень постараться, чтобы заслужить ее одобрение. С неуклюжей прямотой, которая так нас смущала, она шутила о том, сколько Андре должен будет ей заплатить, если через несколько лет захочет забрать меня себе. Да, Мадрина все оценивала деньгами. Даже то, что ей не принадлежало. Из окна нашей комнаты я часто слышала ее разговоры. К ней приходили самые разные люди – рабочие, проститутки, старухи, подростки, – и с каждого из них она пыталась что-нибудь получить. Мадрина оказалась на своем месте не случайно: руки у нее были загребущие. Но если вам удавалось добраться до ее сердца…

Прошло несколько месяцев, прежде чем она увидела, какие мы умелые маленькие рукодельницы, и мы стали получать первые знаки ее любви и доверия. Бархатная перчатка на этой железной руке появилась нескоро. Эта женщина была полна противоречий – воинственная, грубая и резкая, стремительная, беспощадная, однако в каждом ее поступке чувствовались уважение, доброта и поддержка, которые она готова была тебе дать. Она была прямолинейной, но в то же время загадочной, и виртуозно управляла своим маленьким королевством. У нее было четыре кота, попугай – то есть какая-то яркая говорящая птица – и босерон³³. Этот зоопарк занимал просторные двадцать пять квадратных метров, которыми счастливица Мадрина распоряжалась одна. Никому из жильцов она не позволяла пропускать прием пищи. Это было железное правило. Я удивлялась почему. Разве пропущенный обед мог кому-нибудь помешать до вечера сидеть над шитьем?

Мадрина считала послеобеденный отдых полезным, поэтому работа возобновлялась только в половине третьего.

Она заботилась о том, чтобы мы хорошо спали, и беспокоилась, что Леонора почти не выходит из дома, полностью посвятив себя роли матери, которую она решила нам заменить. Мадрина так переживала, что сделала все возможное, чтобы Леонора познакомилась с мальчиком из семьи Гарре, которые жили на третьем этаже. Он был добр к нам с Кармен с самого нашего приезда. Перед домом он рисовал для нас мелом классики с цифрами, похожими на животных. Он угощал нас яблоками и научил делать плащ или платье принцессы из рыболовной сети. Но Леонора все время сидела наверху и штопала, и Мадрине пришлось пойти на хитрость, чтобы устроить их встречу:

– Роберто, у меня сегодня ноги тяжелые, как телеграфные столбы. Отнеси это, пожалуйста, на шестой этаж, направо, и не возвращайся, пока та девушка, Леонора, не даст тебе список того, что нужно купить на рынке по талонам. И пока будет составлять, пусть сварит тебе кофе! ¡Anda!³⁴

Они спустились, смущенные, через пятнадцать неловких минут, с розовыми щеками, блестящими глазами и с восхитительной и трогательной улыбкой, которая появляется на лицах тех, в чьем сердце внезапно пробудилась любовь. Они часами разговаривали, стоя под нашей дверью, их скромность выводила меня из себя. Приникнув к двери, я обмирала от их слов, так же как обмирают сейчас те, кто смотрит telenovela³⁵. Их первого поцелуя пришлось ждать очень долго. Но уж потом они наверстали упущенное. Наша безупречная старшая сестра, крадучись, возвращалась под утро, а мы с Кармен притворялись, что ничего не слышим. Наше чувство вины поутихло, когда она начала вести себя так, как и полагается в ее возрасте.

Дорогая, ты, конечно же, знаешь младшего Гарре. Это твой tío Роберто. Да, да, он был у нее первым и последним. Он один. Знаешь, что такое родственная душа? Даже если увидишь такое в кино, не поверишь, будто девушка, спустившись на три этажа, может встретить мужчину, с которым шестьдесят лет проживет в страстной любви и единомыслии! Их влюбленность переросла в крепкую любовь за три года, и еще два года спустя они поженились. После свадьбы они переехали и взяли с собой Кармен. Со мной было слишком трудно. Я была слишком злой. Неуправляемой. Я хотела знать. Знать все. И отказывалась понимать, почему нашим главным законом было молчание. В пятнадцать лет я была слишком молода, чтобы понять это. Но и повзрослев, продолжала совершать те же ошибки. Я скрывала, лгала, защищая. Вернее, думая, что защищаю. Потом перестала. В то время расплывчатые ответы казались мне знаком недостаточного уважения. Даже Мадрина будто знала мою историю лучше, чем я… Хотя, учитывая, что она везде совала свой нос, это было неудивительно. Возможно, отчасти она была ясновидящей. А может, это я была не такой проницательной, как думала. Стоило мне кем-нибудь увлечься, как она, не церемонясь, говорила:

– Не он. Ты слишком молода. А он уже переспал со всеми, с кем только можно. Так что даже не думай.

Если я выходила за пределы квартала, намереваясь побыть «француженкой», и встречала Мадрину, она тут же заставляла меня вернуться обратно.

– И не мечтай, cariño.

Это было невероятно. И очень бесило.

В тот день, когда у меня начались месячные, я была в школе. Мне было одиннадцать с половиной лет. Я ушла с уроков и отправилась домой, я бежала, хотя это было очень трудно. От страха боль становилась только сильнее, ведь я не знала, что происходит. Я соорудила что-то вроде прокладки из туалетной бумаги, чтобы спастись от позора, но когда на крыльце нашего дома я попалась на глаза Мадрине, то, наверное, была бледной как полотно. Не проронив ни слова, эта ведьма взяла меня за руку, привела к себе и усадила – и все это одним движением.

– У женщин такая ерунда случается каждый месяц, это не болезнь, ничего страшного, просто теперь тебе нужно быть осторожной с тем, что ты делаешь со своим цветком, иначе можешь забеременеть.

Она открыла ящик, достала несколько белых лоскутов. Один взяла себе, остальные протянула мне. И, спустив трусы, продолжила:

– Вот, кладешь это сюда вот так. Когда испачкается, сразу стирай. Придется, конечно, повозиться. Запас тряпок не бесконечен.

Она сунула мне кусок ткани, которую только что использовала, затем поправила одежду и сказала:

– Ну, теперь ступай к себе и тренируйся.

Мне бы хотелось, чтобы наша с сестрой стыдливость и отчужденность не помешали ей подготовить меня к этому потрясению – мне не пришлось бы тогда двенадцать секунд смотреть, как Мадрина без трусов объясняет мне что к чему. Леоноре все-таки была присуща какая-то деликатность. Мне бы хотелось, чтобы они с Роберто взяли меня с собой, пусть наши отношения и были накалены до предела. Мне бы хотелось обуздать свою горячность. Быть не такой гордой, набраться смелости и сказать, что хочу остаться с ней. Хотелось, чтобы она принимала меня такой, какая я есть. Меня не привлекало все то, что приносило ей чувство покоя. Работа. Муж. Чувство ответственности. Разве дикую лошадь волнует уход за копытами? Леонору совершенно не волновали наши с Кармен особенности и то, что мы чувствуем в тот или иной момент. Мы должны были вписываться в рамки – вот в чем заключалась миссия, которую она на себя взяла. Нам следовало быть трудолюбивыми, опрятными, воспитанными и пунктуальными – с ее точки зрения, это было гораздо важнее, чем быть счастливыми и радоваться жизни.

Через несколько недель после отъезда Леоноры я слетела с катушек. Я торговала контрабандными сигаретами, воровала косметику в магазинах и одежду на рынке, перестала убирать в общих помещениях дома, не сдавала заказы вовремя. Мадрина шпионила за мной днем и ночью, пытаясь приструнить меня. Думаю, я хотела узнать, не бросит ли меня и она. Как любой пятнадцатилетней девчонке, мне нужны были границы. Мои границы размылись из-за того, что слишком многое оставалось невысказанным. Леонора хотела воспитать меня ответственной. Но у нее не вышло.

Как только мои сестры покинули наш корабль, я бросила школу и стала шить весь день. Мадрина предложила вариант: я смогу продолжить учебу до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать лет, если стану работать не только по выходным, но и по вечерам. Сначала я приняла ее доброжелательное предложение, но вскоре отказалась. Монотонная, полная рутины жизнь начала меня душить. Мысль обо всех тех местах, где я могла бы оказаться, не давала мне покоя. Воображение уносилось вдаль при виде появившихся на улицах первых рекламных плакатов. Близилось окончание войны с немцами, в воздухе витал запах свободы. Стоило какому-нибудь роману попасть мне в руки, и я уже мечтала снова уехать. Но куда? Нужно было еще больше урезать расходы, составить подробный план, а уж потом кидаться воплощать его в жизнь. Поэтому я решила бросить школу и работать целый день. Я больше не могла выносить испанцев, считавших, что нужно пол-нос-тью интегрироваться. Что это значит – «интегрироваться»? Кто мы такие, если должны интегрироваться с ними? Разве мы не из той же плоти, крови и костей, как они? Даже Бог у нас один, нам не о чем спорить, настолько мы похожи! Я говорила и писала на их языке лучше, чем они, и это я должна была стать еще меньше, чтобы меня было еще меньше видно и слышно? Ну уж нет. Поскольку Франция отвергала нас да и я сама не видела никаких «нас», я поклялась, что, как только мне удастся накопить необходимую сумму, я тут же забуду о Рите Монпеан Каррерас. И стану Жозефиной Блан. Жозефина Блан будет коренной француженкой, одной из тех, кого тут большинство. Нежное имя – Жозефина – смягчит мой огненный характер, офранцузит меня.

Я ничего не возьму с собой. Только свой медальон, ключ и немного одежды. Мои родители доверили меня сестре, а она доверила меня Мадрине. Бабушка и дедушка доверили меня Богу, и вот Он, по крайней мере, всегда был рядом. То есть Его как раз никогда рядом не было, так что я не чувствовала бы, что мне Его не хватает, если бы вдруг доверилась Ему в ожидании другой помощи. Вот почему я решила сохранить этот медальон. Не для того, чтобы не потерять связь с моими близкими или с моей историей. Не потому, что я думала, будто он чего-то стоит – уже давно, попытавшись его продать, я узнала, что это не так. Нет, я сохраню его как амулет, чтобы не оказаться совсем одной. Я выброшу все, что может выдать, кто я и откуда. Вернее, кем была раньше. Вот видишь, я сохранила цепочку, на ней медальон и ржавый ключ. Медальон за одиночество, а ключ – чтобы ничто не помешало мне войти в мое будущее. В ясное и чудесное будущее. В мое прекрасное будущее.

Будущее, где, в отличие от них, я стану победителем. У меня был ключ, и моя отважная душа создаст их столько, сколько понадобится, и ни одна дверь меня не остановит.