Разграбленный город

– Так что вы будете делать?

– Не знаю. Попробую заняться дешифровкой в Миссии.

– Я думала, вы презираете Миссию и всех ее сотрудников.

– Надо же чем-то заняться.

Шагая по узкой дорожке, Кларенс старательно выдерживал дистанцию между ними, неубедительно изображая отчуждение. Гарриет так хотелось отвлечься хоть чем-то, что она готова была первой сделать шаг навстречу, однако она сдержалась. Такой романтик, как он, никогда не удовлетворился бы банальной дружбой, которую единственную она могла ему предложить.

Они подходили к воротам. С дороги уже доносился шум. Кларенс замедлил шаг. Теперь, когда он наконец заговорил, ему не хотелось покидать безопасное пристанище и выходить на улицу, где все вечно толкаются и перебивают.

Он вновь вздохнул, повторил: «Не знаю!» – и принялся блуждать по метафизическим эмпиреям, где обитали самобичевание и самоуничижение.

– Насколько проще, должно быть, живется, если в человеке есть та крохотная мелочь, которая делает его скорее маниакальным, нежели депрессивным!

– Вы думаете, всё дело в химии?

– Разве нет? Что мы такое, как не простое сочетание элементов?

– Нечто большее, на мой взгляд.

Не желая оставлять частную тему ради общей, он продолжал:

– Правда кроется в том, что я всю жизнь чем-то недоволен. От этого я и умру. Впрочем, я уже умираю. Когда уходит желание жить – это начало смерти.

– Все мы умираем, – нетерпеливо бросила Гарриет.

– Некоторые очень даже живы – посмотрите хотя бы на Гая.

Они оба взглянули на Гая, белая рубашка которого мелькала где-то впереди. До них донесся его голос. Он оседлал любимого конька: страдания крестьян, страдания всего мира. Страдания, которые продолжатся и после того, как не станет самого Гая, подумала Гарриет. Услышав слово «Россия», она улыбнулась.

Кларенс тоже услышал его и неодобрительно спросил, словно раньше никогда не думал об этом:

– А откуда вообще у него такая любовь к России?

– Видимо, ему нужно во что-то верить. Отец его был старомодным радикалом. Гая вырастили свободомыслящим, но темперамент у него религиозный. Поэтому он верит в Россию. Очередной домик для детей где-то в голубом небе.

– Именно это психологи называют бунтующим сыном бунтующего отца, – заметил Кларенс.

Эта мысль оказалась для Гарриет внове. Она готова была обдумать ее позднее, но ей неприятно было слышать, что Кларенс так легко налепил на Гая ярлык.

– Всё гораздо сложнее, – ответила она.

Возможно, всё действительно было сложнее. В детстве Гая фабрики и шахты бездействовали, и большинство известных ему мужчин – включая его отца – сидели на пособии. Он наблюдал, как его отец, образованный человек, имеющий профессию, опустился и впал в отчаяние, и заболел от этого отчаяния, и стал окончательно нетрудоспособен. Гая возмущала напрасная трата человеческих жизней, и он увлекся политикой пустошей и благополучием пострадавших.

– Дэвид такой же, – раздраженно продолжал Кларенс. – Оба верят, что жизнь можно исправить диалектическим материализмом.

– Дэвид куда реалистичнее и, кажется, более зашорен, – ответила Гарриет.

– А Гай?

– Не знаю.

Она действительно не знала. Она открыла для себя, но так и не прояснила непоколебимую непрактичность Гая.

– Я ему как-то сказала, что думала, будто выхожу замуж за непоколебимую скалу. На деле же оказалось, что он способен на любое безумие. Например, он собирался жениться на Софи только ради того, чтобы у нее появился британский паспорт.

Услышав критику в голосе Гарриет, Кларенс тут же перешел к обороне.

– Гай всё же не таков, как большинство этих левых идеалистов, – сказал он с укоризной. – Он не только говорит – он делает. Например, он навещал политзаключенных в тюрьме Вакарешти. В этой стране такое довольно рискованно.

– И когда он это делал? – встревоженно спросила Гарриет.

– До войны. Носил им книги и еду.

– Надеюсь, сейчас он перестал?

– Не знаю. Мне он ничего не говорит.

Гарриет он тоже ничего не рассказывал. Она поняла, что муж мог начать скрывать свои занятия, поскольку ему не нравилось ее вмешательство. Ей же не нравилась сама мысль о том, что, уходя из дома, – а уходил он часто, – он мог заниматься бог знает чем.

– Он идеалист, конечно, – сказал Кларенс.

– Боюсь, что так.

– Вы уже смотрите на него критически.

– Не то чтобы я не ценила его добродетели – просто для меня они чрезмерны. Он слишком щедр, слишком снисходителен, слишком отзывчив. Людям кажется, что его можно просить о чем угодно, но, когда он нужен мне, его никогда нет рядом.

– Но разве вы могли бы найти кого-то лучше?

Она не стала отвечать на этот вопрос. На самом деле ей казалось, что ее обвели вокруг пальца; возможно, это произошло потому, что он так отличался от нее самой. В юности она была тощей и некрасивой. Чувствуя себя никому не нужной, она держалась отстраненно и агрессивно, и тетка часто ругала ее: «Будь поприятнее с людьми! Ты что, не хочешь никому нравиться?» Когда же она пыталась кому-то понравиться, то, похоже, вызывала у окружающих не любовь, а подозрения. Не имея успеха в жизни, она нуждалась в ком-то, кто будет успешным за нее. И кто лучше подходил на эту роль, чем Гай Прингл – огромный, уютный, щедрый, притягательный? Но ей надо было распознать тревожные признаки. Например, тот факт, что у него почти не было имущества. Она списывала это на его бедность, но вскоре выяснила, что все подарки он тут же терял. Ей начало казаться, что вещи обременяли его. Они слишком много говорили о своем хозяине, определяли его и тем самым ограничивали. Гай не терпел определений, ограничений или принадлежности.

В нем, надо признать, была некая эмоциональная ограниченность, но дело было не только в ней. И всё же, как сказал Кларенс, могла ли бы Гарриет найти кого-то лучше? Она вообразила себе кого-то похожего, но зависящего от нее, постижимого, принадлежащего ей. Видимо, это был ребенок. Возможно, когда-нибудь ей будет это дозволено, но пока что Гай говорил, что их положение слишком зыбко, чтобы заводить ребенка. Было ли это причиной или оправданием? В конце концов, дети – то же имущество. Они так же определяли и ограничивали своих родителей.

– Я верю в Гая, – продолжал Кларенс. – Думаю, вам повезло, что вы нашли его. Он – цельная личность, хотя в этом-то и кроется проблема. Вы пытаетесь разрушить его.

– О чем это вы?

– Вы набиваете ему голову всякими идеями среднего класса. Заставляете стричься и каждый день принимать ванну.

– Надо же ему когда-то вырасти, – сказала Гарриет. – Не женись он на мне, на всю жизнь остался бы студентом с единственным рюкзаком. Думаю, он рад был поводу найти некий компромисс.

– В том-то и дело. Компромиссы портят людей. А респектабельность – это компромисс. Взять хотя бы меня. Я учился в дорогой школе, где меня избивали, как нелюдя. Я хотел взбунтоваться, но не осмелился. Хотел воевать в Испании, но не решился. Мог выбрать любую профессию, но не выбрал ничего. Это был бунт против собственной респектабельности, и он ни к чему не привел. Я нашел компромисс, и это меня сгубило.

– Это было неизбежно в любом случае. Вы сами стремились к гибели.

Молча поразмыслив над ее словами, Кларенс заявил:

– В общем, я пропал. Я всех подвожу. Даже Гая могу подвести.

– Это вряд ли.

– Почему вы так уверены?

– Вы не так много для него значите.

– Ха! – воскликнул Кларенс в мрачном удовлетворении от такой пренебрежительной характеристики.

Их спутники остановились у ворот. Завидев Гарриет и Кларенса, они собирались двинуться дальше, как вдруг кто-то вышел из кустов и заговорил с ними. Кляйн и Дэвид вышли на улицу, но Гай остановился.

– Кого там еще подцепил Гай? – с неудовольствием спросил Кларенс. – Какого-то нищего?

– Непохоже.

Несмотря на их разногласия, Гарриет и Кларенс одинаково не одобряли готовность Гая поощрять всех и каждого.

Когда они подошли ближе, Гай восторженно окликнул Гарриет:

– Угадай, кто тут!

Гарриет не знала ответа и не видела никакого повода для восторга. Незнакомый ей мужчина был одет в потрепанную, грязную солдатскую форму. Издалека она решила, что это молодой человек, но в неверном уличном свете стала заметна та особая немощь, которая встречается у нищих стариков.

Это был высокий, тощий и узкоплечий человек, сгорбленный, словно больной чахоткой. На бритой голове виднелась седая щетина. Бледное лицо с впалыми щеками и крупным носом казалось бы лицом мертвеца, если бы не обращенный на нее отчаянный взгляд темных, близко посаженных глаз.

Подобное несчастье отвращало. Ей хотелось отойти. Она покачала головой.

– Милая, это же Саша Дракер.

Она утратила дар речи. Девять месяцев назад Саша был сытым, хорошо одетым сыном богатого человека. Теперь же от него исходил кладбищенский запах.

– Что случилось? Где он был?

– В Бессарабии. Когда отца арестовали, его забрали на военную службу и послали на границу. Когда пришли русские, румынские офицеры дезертировали. Началась суматоха, и Саша сбежал. С тех пор он в бегах. Он голодает. Милая, мы должны его принять.

– Разумеется.

Слишком потрясенная, чтобы говорить, она отошла от Саши и пошла вперед с Кларенсом, размышляя, куда пойдет Саша, когда его накормят.

Когда они пересекли площадь и подошли к дому Принглов, Гарриет пригласила Кларенса зайти: ей хотелось с кем-то разделить этот груз.

– Ни в коем случае, – ответил он, отказываясь от какой-либо ответственности.

– Что нам с ним делать? – жалобно спросила она, но какой-либо помощи или сочувствия от Кларенса в тот вечер ждать не приходилось.

– Положите его с Якимовым, – посоветовал он и со смехом удалился.

На кухне нашлись только хлеб и яйца. В такую жару в стране, не знавшей холодильников, приходилось покупать свежую еду каждый день. Готовя омлет, Гарриет слышала, как в каморке храпят горничная Деспина и ее муж.

Пока Саша с виноватой жадностью поглощал омлет, его лицо чуть порозовело. Он напоминал молодое деревцо, сломленное бурей. Когда-то Саша Дракер был нежным, обласканным юношей, любимцем большой семьи и походил на кроткого и наивного домашнего зверька. Теперь же у него был опасливый взгляд загнанного человека.

Гай сидел напротив и озабоченно наблюдал за мальчиком. Вид Саши, очевидно, потряс его. Повернувшись к Гарриет, он заговорил тем убедительным тоном, который она уже ожидала услышать:

– Мы же можем его где-нибудь положить? Он может остаться?

– Не знаю, – сказала она, досадуя, что Гай говорит так открыто. Ей казалось, что подобную ситуацию надо обсудить наедине, прежде чем принимать какое-либо решение. Куда именно предполагалось положить Сашу?

Сам Саша молчал. В другой ситуации он, конечно, начал бы протестовать, но теперь Гарриет была его единственной надеждой. Покончив с едой, он улыбнулся ей, и улыбка его была мучительно пустой.

Гай предложил ему кресло:

– Устраивайся поудобнее.

Саша неловко заерзал.

– Лучше деревянный стул. Видите ли… у меня вши.

– Хочешь принять ванну? – спросила Гарриет.

– Да, пожалуйста.

Выдав ему полотенца и показав ванную, она вернулась в комнату и атаковала Гая.

– Нельзя его здесь оставить, – сказала она. – Наше положение и так зыбко. Что будет, если узнают, что мы укрываем дезертира – тем более сына Дракера?

Гай страдальчески уставился на нее.

– Как можно ему отказать? Ему некуда пойти.

– У него что, нет друзей?

– Никто не осмелится принять его. Он на грани. Нельзя выгонять его на улицу. Надо оставить его на ночь. Хотя бы сегодня.

– И где же?

– На диване.

– А Якимов?

Гай смутился.

– Всё будет хорошо, – сказал он, хорохорясь, но они оба понимали, что это не так. Якимову нельзя было доверять.

Видя, как мучается Гай, Гарриет пожалела его, но он сам загнал себя в этот тупик. Когда-то он заставил ее принять Якимова, и теперь она с некоторым злорадством ждала, пока он найдет какой-то выход из сложившейся ситуации. Выход не находился.

– Ты не знаешь, кто мог бы приютить его? – спросил Гай мрачно.

– А ты?

Последовала долгая пауза, и Гай закручинился еще сильнее.

– Можно выставить Якимова, – сказала Гарриет.

– Куда он пойдет? У него нет ни гроша.

В последовавшей затем тишине Гарриет размышляла о том, какие они всё же разные. Гай, как обычно, привел Сашу домой, не думая о последствиях. Она же, возможно, чрезмерно беспокоилась. Если бы Гай принимал решение в одиночку, он бы не увидел никаких препятствий. Он бы доверился Якимову, а тот, возможно, даже оправдал бы доверие. В то же время она была раздосадована, поскольку готовность Гая принять Сашу казалась ей очередным бегством от скучной ответственности, которая, собственно, и лежит в основе брака.

Гай жалобно уставился на нее, словно надеясь вымолить какое-то решение. На самом деле решение было. Пожалев его, она сказала:

– На крыше есть что-то вроде комнаты – вторая спальня для прислуги.

– И это наша комната?

– Это часть квартиры. Ей нельзя пользоваться, не сказав Деспине. Она хранит там вещи.

– Милая! – От облегчения он так и просиял, вскочил на ноги и обнял ее. – Что у меня за жена! Ты просто чудо!

Это всё, конечно, очень мило, сказала она себе.

– Саша может остаться здесь на одну ночь. Потом ты найдешь ему другое пристанище. Я не уверена, что Деспине можно доверять.

– Разумеется, ей можно доверять.

– Почему ты так думаешь?

– Она достойный человек.

– Если ты считаешь, что всё в порядке, тогда иди и разбуди ее. Она знает, где эта комната. Я не в курсе.

Гай уже собирался радостно объявить Саше, что вопрос решен. Но, услышав о возложенной на него непосильной задаче, он так и замер.

– Спроси ее сама, – умоляюще попросил он, но Гарриет покачала головой.

– Нет, буди ее сам.

Когда он неохотно двинулся в кухню, ей захотелось сказать: «Ну ладно, я сама», но она сдержалась и впервые за всю их совместную жизнь не уступила.

4

Якимов исполнил роль Пандара в постановке «Троила и Крессиды» под руководством Гая. Теперь спектакль остался позади, его триумф забыт, и он страдал от мучительной неудовлетворенности. Гай во всё время подготовки сдувал с него пылинки, но теперь совершенно позабыл о нем. И ради чего были все эти часы, потраченные на репетиции, вопрошал Якимов? Всё впустую.

Он брел по Каля-Викторией, и его печальное верблюжье лицо оплывало потом: полуденная жара всё крепчала. На нем была панама, репсовый костюм, розовая шелковая рубашка и галстук некогда цвета пармских фиалок. Одежда была очень грязной. Поля шляпы обвисли и пожелтели от старости. Поношенный пиджак побурел под мышками и так сел, что обхватывал его тело на манер корсета.

Зимой сквозь дыры в подошвах он чувствовал смерзшийся буграми снег, теперь же его мучала раскаленная солнцем брусчатка. Энергичные прохожие то и дело выталкивали его на обочину, и пролетающие мимо автомобили обдавали его жаром. Бряцание трамваев, блеск лобовых стекол, рев гудков и визг тормозов выбивали его из колеи: в это время ему полагалось уютно спать.

Тем утром его разбудил безжалостный телефонный звонок. Хотя по характеру освещения было ясно, что еще нет и десяти утра, в квартире, видимо, никого не было. Вяло потея под простыней, он лежал, не имея энергии даже на то, чтобы повернуться, и ждал, пока звонки стихнут. Они не стихали. Наконец он мучительно пришел в сознание, кое-как поднялся и выяснил, что звонили ему. Это был его старый друг из Миссии, Добби Добсон.

– Счастлив слышать вас, – сказал Якимов и устроился поудобнее, готовясь к приятному обсуждению их совместного участия в «Троиле и Крессиде». Но Добсон, как и все остальные, уже позабыл о пьесе.

– Послушайте, Яки, насчет транзитной визы… – начал он.

– Какой еще визы, дорогой мой?

– Вы же знаете, о чем я. – В голосе Добсона слышалась усталость добродушного человека, доведенного, однако, до предела. – Каждому британскому подданному было приказано иметь действующую транзитную визу на случай внезапной эвакуации. В ходе проверки консул обнаружил, что у вас такой визы нет.

– Послушайте, ну это же всё было не всерьез. Нет причин беспокоиться.

– Приказ есть приказ, – сказал Добсон. – Я находил для вас оправдания, но, если вы не получите визу сегодня, вас арестуют и отправят в Египет.

– Дорогой мой! У меня же нет ни гроша.

– Отправьте счет мне. Вычту из вашего содержания.

Тем утром, прежде чем покинуть квартиру, Якимов решил поискать, не найдется ли там чего-нибудь полезного. Гай беспечно обращался с деньгами. Якимов не раз находил и присваивал банкноты, которые выпали из кармана Гая вместе с носовым платком. Раньше он не искал деньги специально, но сегодня его обуяла такая тоска, что он решил, что ему причитается всё найденное. В спальне Принглов он порылся в штанах и сумках, но ничего не нашел. В гостиной он порылся в ящиках буфета и письменного стола и некоторое время разглядывал корешки чековых книжек, в которых значились платежи в лондонские банки от лица местных евреев. Поскольку Дракер как раз ожидал суда по обвинению в торговле на черном рынке, Якимов некоторое время обдумывал возможность шантажа. Но дело представлялось невыгодным. Торговля на черном рынке была так распространена, что даже теперь евреи только посмеялись бы над ним.

В центральном ящичке письменного стола он обнаружил запечатанный конверт с надписью «Совершенно секретно» и пришел в восторг. Он был не единственным, кто подозревал, что деятельность Гая в Бухаресте была далеко не такой невинной, как могло показаться. По мнению Якимова, приветливый, добродушный, отзывчивый Гай идеально подходил на роль агента.

Конверт был неплотно запечатан и открылся от первого же касания. Внутри лежал план – чего же? Трубы или колодца. Наслушавшись разговоров о саботаже в Английском баре, Якимов решил, что перед ним план нефтяной скважины. Отметка на плане гласила: «Детонатор». Это был набросок, подсказывающий неопытному саботажнику, где разместить взрывчатое вещество.

Вот это находка! Он закрыл пустой конверт и положил его обратно, а план сунул в карман. Еще не придумав, какую бы пользу из него извлечь, Якимов уже представлял, как весело будет демонстрировать его в Английском баре в подтверждение многотрудных миссий, возложенных на него королем и страной. На мгновение его охватил восторг. Затем он поплелся к консулам, и план был позабыт, а восторг улетучился.

Пользуясь моментом, консулы ломили втридорога. Якимов, у которого одна мысль о подобных тратах вызывала гадливость, получил визы в Венгрию, Болгарию и Турцию. Осталась только Югославия – страна, откуда его выставили девять месяцев назад, отобрав его автомобиль за долги. Он с отвращением вошел в югославское консульство, отдал свой паспорт, после чего – как и предполагал – был вынужден ожидать целых полчаса.

Наконец вручив Якимову паспорт, клерк сделал такой жест, словно задергивал между ними невидимые шторы.

– Zabranjeno! – сказал он.

Якимову отказали в визе.

Всё это время он надеялся, что однажды сможет одолжить у кого-нибудь сумму, достаточную для покрытия долга, и заберет свою «Испано-Сюизу». Теперь же его лишили такой возможности.

Шагая по Каля-Викторией, он чувствовал, как его возмущение набирает силу, подобно расстройству желудка. Он тосковал по своему автомобилю – последнему подарку милой старушки Долли, последнему артефакту их чудесной жизни (если не считать остатков его гардероба). Вдруг эта потеря разрослась до размеров настоящего горя. Он решил, что ему необходимо увидеть Добсона, а перед этим – утешить себя выпивкой.

Во время подготовки спектакля Гай водил Якимова в «Две розы», чтобы сохранять над ним контроль. Но Гай – простой человек – пил всего-навсего пиво и țuică и не видел в этом ничего дурного. Якимов же всей душой стремился к более утонченному обществу, собиравшемуся в Английском баре. Как только спектакль был позади, он пришел туда, рассчитывая, что его встретят почестями и аплодисментами, однако его ждало разочарование. Его появление не просто прошло незамеченным – вокруг были одни незнакомые лица. В баре было куда больше народу, чем он когда-либо видел. Изменился даже сам воздух: теперь здесь пахло не сигаретами, но сигарами.

Пробираясь сквозь толпу, он слышал вокруг одну только немецкую речь. Подумать только, немцы в Английском баре! Он вытянул шею, пытаясь найти Галпина или Скрюби, и вдруг осознал, что, кроме него, здесь нет англичан.

Пока Якимов пытался добраться до барной стойки, его довольно враждебно толкали. Когда он сказал какому-то здоровяку: «Осторожнее, дорогой мой», тот буквально отшвырнул его в сторону с возгласом: «Verfluchter Lümmel!»^[13]

Якимов был выбит из колеи. Он поднял руку, пытаясь привлечь внимание Альбу, который всегда держался так сдержанно, что считался образцом английского бармена. Но Альбу даже не взглянул в его сторону.

Осознав, что оказался в одиночестве на оккупированной территории, Якимов собрался было уходить, как вдруг заметил князя Хаджимоскоса.

Князь напоминал монголоидную куколку: восковое личико, жидкие черные волосы и черные глаза. Приподнявшись на цыпочки, он шепеляво нашептывал что-то по-немецки своему спутнику. Якимов был счастлив увидеть знакомое лицо и, незамедлительно пробравшись к ним, схватил князя за руку.

– Дорогой мой, кто все эти люди? – вопросил он.

Хаджимоскос медленно повернул голову, демонстрируя свое недовольство.

– Вы разве не заметили, mon prince, что я занят? – холодно спросил он и отвернулся, но его собеседник воспользовался представившимся случаем и сбежал. Хаджимоскос смерил Якимова сердитым взглядом.

Чтобы умилостивить его, Якимов попытался перевести всё в шутку.

– Как много немцев! – нервозно хихикнул он. – Скоро они потребуют плебисцит.

– У них столько же прав находиться здесь, сколько у вас. Даже больше: они-то нас не предавали. Лично я очень к ним расположен.

– Я тоже, дорогой мой, – уверил его Якимов. – У меня было множество друзей в Берлине в 1932 году.

Затем он решил, что пора сменить тему на более интересную.

– Вы, случайно, не видели спектакль?

– Спектакль? Эту благотворительную постановку в Национальном театре? Говорят, что вы выглядели особенно нелепо.

– Меня принудили, – стал оправдываться Якимов, зная, что подобная активность не могла не заслужить некоторого неодобрения. – Война, сами понимаете. Все должны внести свою лепту.

Хаджимоскос скривил губы и, не говоря более ни слова, отошел в поисках более выгодной компании. Он присоединился к группе немцев, где его тут же пригласили выпить. С завистью наблюдая за ними, Якимов гадал, удастся ли ему, сыну русского отца и ирландской матери, намекнуть, что он симпатизирует рейху. Однако он быстро выбросил эти мысли из головы. Британская миссия утратила свою власть здесь – но не над ним.

С тех пор Английский бар обрел привычный вид. Британские журналисты вернулись на свое место, а немцы, устав от перепалок, ретировались обратно в «Минерву». Немногие оставшиеся держались куда скромнее.

Хаджимоскос вновь был готов снизойти до Якимова, но с некоторыми условиями. К английским компаниям он не подходил, не желая прилюдно обозначать свои позиции, но, если у Якимова появлялись деньги, Хаджимоскос готов был покрутиться рядом и помочь их потратить.

Якимов был необидчив по натуре, но подобное поведение порой вызывало у него досаду. Он был опытным нахлебником, но не таким, как Хаджимоскос. Если у него были деньги, он тратил их, тогда как Хаджимоскос никогда не тратил ни гроша. Хаджимоскос держался так неприметно и был так навязчив, что действовал на мужчин подобно женщине. Они ничего от него не ждали, но он так долго переминался с ноги на ногу, так терпеливо и настойчиво выжидал, что ему покупали выпивку только для того, чтобы почувствовать себя вправе более не обращать на него внимания.

Тем утром, войдя в бар, Якимов встретил Хаджимоскоса и его друзей, Хорвата и Чичи Палу: сжимая в руках пустые бокалы, они озирались в поисках кого-то, кто им нальет.

Прежде чем подойти к ним, Якимов купил себе выпить, но видя, как они смотрят на виски в его стакане, он начал в свое оправдание жаловаться на визы, которые его заставили купить по непомерной цене. Злорадно улыбаясь, Хаджимоскос шагнул вперед и положил руку Якимову на плечо.

– Cher prince, – сказал он, – неважно, на что вы тратите деньги, пока вы тратите их на себя!

Палу фыркнул, Хорват остался безучастен. Якимов знал – всегда знал, – что он им не нужен. Они и сами были друг другу не нужны. Они держались вместе и маялись от отсутствия цели, поскольку никто не желал их общества. Якимову вдруг пришло в голову, что он ничем не отличается от них, – и это он, который некогда был центром блистательного общества. Он попытался блеснуть вновь:

– Вы слышали? Когда бедного французского министра вызвали в Виши, княгиня Теодореску сказала ему: «Dire adieu, c’est mourir un peu»^[14].

– Вы полагаете, что княгиня была способна на подобную бестактность?

Хаджимоскос повернулся спиной, пытаясь исключить Якимова из разговора, и заявил:

– Дела принимают скверный оборот! Знаете, что мне утром сообщил cordonnier^[15]? За пару ботинок ручной работы надо отдать пять тысяч и ждать три недели!

– У tailleur^[16] то же самое. Цены на всё английское просто безумные. А теперь они объявили о введении постных дней. Что теперь есть, я вас спрашиваю?

Хаджимоскос взглянул на Якимова, словно это британцы, а не немцы грабили страну. Тот попытался присоединиться к беседе.

– Рыбу, например, – робко сказал он, – или дичь, в зависимости от сезона. Я лично никогда не откажусь от ломтика индейки.

– Это всё entrées^[17], – раздраженно перебил его Хаджимоскос. – Как мужчине сохранить потенцию без мяса?

В отчаянной попытке вновь перевести внимание на себя Якимов вдруг вспомнил о найденном утром плане. Он вытащил его и со вздохом принялся разглядывать. Разговор затих. Понимая, что на него смотрят, он опустил бумагу – так, чтобы ее было видно всем.

– Чего от меня потребуют в следующий раз! – вопросил он в воздух.

Хаджимоскос отвернулся.

– Мой вам совет, mon prince, – сказал он. – Если вы хотите что-то скрыть – спрячьте это немедленно.

Понимая, что все попытки провалились, Якимов спрятал план и стал оглядываться. Вдруг он заметил, что какой-то незнакомец пытается привлечь его внимание и улыбается. Выглядел он неряшливо и малоперспективно, но Якимов с неизменным дружелюбием протянул ему руку:

– Напомните мне, дорогой мой, где мы с вами встречались?

Незнакомец вытащил курительную трубку из-под пышных усов и, заикаясь, точно опустевший сифон, наконец выдавил из себя:

– Меня зовут Лаш. Тоби Лаш. Мы как-то виделись с Гаем Принглом.

– В самом деле! – согласился Якимов, который не помнил ничего подобного.

– Позвольте мне угостить вас. Что вы пьете?

– Виски, разумеется. Местное пойло мне не переварить.

Шумно загоготав, Лаш отправился в бар. Якимов уже счел своего нового знакомца неприятным типом, но тут его подвели к столику и усадили. Когда перед ним появился стакан, он понял, что в обмен от него ожидают какой-то услуги.

Некоторое время Лаш нервно посасывал трубку, после чего заявил:

– В этот раз я приехал надолго.

– В самом деле? Это чудесно.

Лаш сидел, прижав локти к телу и сжав колени, словно желая исчезнуть внутри своего мешковатого спортивного пиджака и фланелевых брюк. Некоторое время он сосал трубку, охал, заикался, после чего сообщил:

– Когда русские захватили Бессарабию, я сказал себе: Тоби, старина, пришло время делать ноги. Всегда есть опасность засидеться.

– Откуда вы?

– Клуж. Трансильвания. Там я никогда не чувствовал себя в безопасности. Здесь, впрочем, тоже.

Якимов вдруг вспомнил, что уже слышал его имя. Кажется, он приезжал в Бухарест весной на несколько дней, когда прошли слухи о вторжении русских. Якимов всегда был готов посочувствовать чужим страхам, поэтому ободряюще сказал:

– Тут вам бояться нечего. Это тихая заводь. Немцы не встречают никаких препятствий. Они нас не потревожат.

– Надеюсь, вы правы. – Лаш тревожно обводил бар блеклыми выпуклыми глазами. – Некоторые из них были бы не прочь. Кажется, им не нравится, что мы сюда ходим.

– Обычное дело, – сказал Якимов. – Сначала вторгнутся куда-то, а потом жалуются на местных жителей. Но на прошлой неделе было хуже. Я попросил у Альбу «мартини драй», а он налил мне три бокала^[18].

Лаш так и согнулся от смеха.

– Ну вы и шутник, – сказал он. – Выпьете еще?

Вернувшись со вторым стаканом, Лаш явно взял себя в руки и решился заговорить о деле.

– Вы же дружите с Гаем Принглом, так?

– Мы старые добрые друзья, – подтвердил Якимов. – Вы же знаете, что я играл Пандара в его постановке?

– Ваша слава достигла Клужа. Вы живете с Принглами?

– Да, мы делим квартиру. Уютное гнездышко. Приходите поужинать с нами.

Лаш кивнул, но ему было нужно другое.

– Я ищу работу, – сказал он. – Прингл возглавляет английскую кафедру, правильно? Я собираюсь сам поговорить с ним, но, возможно, вы могли бы замолвить за меня словечко? Просто скажите, мол, видел сегодня Тоби Лаша, отличный товарищ. Что-то в этом духе.

Тоби выжидательно уставился на Якимова, и тот заверил его:

– Стоит мне сказать слово, и у вас будет работа.

– Если работа вообще есть.

– Всегда можно что-то устроить.

Якимов допил виски и поставил стакан. Тоби встал, но при этом неожиданно твердо сказал:

– Еще одну, а потом мне нужно ехать в Миссию. Надо показаться начальству.

– Вы на автомобиле? Может быть, подвезете меня?

– С удовольствием.

Оказалось, что Тоби ездит на стареньком «хамбере» цвета грязи, высоком и горбатом, словно паланкин.

– Неплохая машина, – сказал Якимов. Устраиваясь на высоком сиденье, из которого торчала набивка, он снова вспомнил свою красавицу «Испано-Сюизу».

Миссия располагалась в кирпичном особняке в одном из переулков. Вокруг здания стояли автомобили. На плешивой лужайке перед входом толпились мужчины самого делового вида, в бурых костюмах, с одинаковым выражением унылого долготерпения на лицах. Они глядели на «хамбер» так, словно ожидали от него каких-то новостей. Якимов с изумлением услышал, что между собой эти мужчины говорили по-английски. Он не узнал никого из них.

Тоби впустили в канцелярию, но Якимова, как это уже случалось ранее, остановила секретарша.

– Князь Якимов, я могу вам чем-то помочь? – спросила она, всеми порами источая свое немолодое обаяние. – Мистер Добсон очень занят. Молодые люди всё время заняты теперь, бедняжки. В их возрасте жизнь должна состоять из балов и вечеринок, но с этой ужасной войной им приходится работать, как и всем. Вы, наверное, пришли по поводу своего permis de séjour?

– Я по личному вопросу. Очень важному. Боюсь, что мне надо поговорить с мистером Добсоном.

Она цокнула языком, но всё же пропустила его. Они с Добсоном не виделись с самого спектакля, и теперь он встретил Якимова с вялым интересом:

– Привет, как ваши дела?

– Как сажа бела, – ответил Якимов. Добсон изобразил дежурную улыбку, но на его щекастом лице вместо привычной умиротворенности была только усталость. Глаза его покраснели, и в целом он выглядел неважно.