Луна. История будущего

* * *

Пока Риччоли населял лунные карты астрономами, другие населяли саму Луну лунными людьми. Вера в божий промысел – в то, что Бог не расточителен в своем творении, – привела многих к выводу, что если существуют другие земли, то на них должна быть жизнь. Именно этому посвящен труд Джона Уилкинса “Открытие лунного мира”, опубликованный в 1638 году в попытке доказать, что Луна пригодна к жизни и обитаема. Если другие земли обитаемы, у них должна быть история. Таким образом, для сторонников коперниковской системы и сочувствующих вымышленные истории о Луне, как и рисунки Луны, стали способом показывать ее земной характер, в то же время демонстрируя планетную природу Земли, прибывающей и убывающей в лунном небе.

Частой темой таких историй становилось чудо пепельного света, которое доказывало, что Земля для Луны есть то же самое, что Луна для Земли. Кеплер говорит об этом в своем “Сне” (1634), где пепельный свет, падающий на видимую сторону Луны, смягчает суровый климат, устанавливаемый 14-дневными днями и ночами. В сочинении Фрэнсиса Годвина “Человек на Луне”, опубликованном в один год с книгой Уилкинса, протагонист по имени Гонсалес обнаруживает, что лунная жизнь в основном идет именно в пепельном свете, а когда в небе видно и Землю, и Солнце, бодрствуют лишь самые крупные и благородные обитатели лунного мира, в то время как остальные предпочитают долгими днями спать.

На Годвиновой Луне живут крупные, мудрые и благочестивые люди, что его несказанно радует. Когда он восклицает “Иисус Мария!”, местные жители падают на колени, и он ликует, что нашел родственные христианские души. Как замечает Адам Робертс в своей “Истории научной фантастики” (2016), существование похожей на Землю Луны в божественной вселенной порождало новые вопросы: ждет ли ее обитателей спасение? Могут ли они на него рассчитывать? Какое значение жертва Христа приобретает во вселенной, которая гораздо больше вселенной богословов? Должны ли лунные люди принимать причастие?^[16]

Возможно, чистые души – это души людей, а Луна в материальном отношении не отличается от Земли, как полагали писавшие о ней сторонники коперниковской системы, но стоит на более высокой духовной ступени. Уилкинс предположил, что Луна может быть “Небесной Землей, соответствующей, в моем представлении, раю богословов… там не было потопа, поскольку не было и грешников, которые могли навлечь на нее проклятие”. Посетив Луну, Сирано де Бержерак пришел к выводу, что туда переместили весь Эдем, не забыв даже яблоню. Впрочем, он быстро забыл о высокопарности и принялся отпускать непристойные шутки о змее, живущем у него в штанах, в разговоре со своим проводником, пророком Илией.

Здесь слышится эхо Плутарха, у которого Луна была полна очистившихся душ, и эхо связи со смертью. Однако здесь виден и христианский мотив: мир чистых душ (или мир для чистых душ) существует в доисторическом прошлом, а также – как остается только надеяться – в личном будущем каждого. Так что в историях о Луне как новом мире Луна довольно быстро становится и миром старым. Эта двойственность – древняя сама по себе, новая для человечества – наблюдается в художественной литературе о Луне и по сей день.

Такого рода противоречия между древним и современным вписывают Луну в целый ряд земных сочинений. Она являет собой не единственный “другой Эдем, половинчатый рай” в представлениях эпохи, ведь европейские экспедиции регулярно называли новым Эдемом дальние острова. Бороздить океаны значило плыть от знакомого и исчерпанного к новому и незапятнанному: к “древесному острову” Мадейре или “счастливым” Канарским островам, зеленым, как сад. По большей части Луна появляется в литературе того времени именно в качестве вариации на эту островную тему. Сочинения о ней входят в более крупный массив литературы о фантастических путешествиях и необычных изолированных культурах человечества, о чудесных местах, где царит волшебство и живут ущербные мечтатели – сюда же относятся, например, “Утопия” (1516) Томаса Мора и “Буря” (ок. 1610) Шекспира. В кеплеровском “Сне” Луна прямо называется островом, а Гонсалес Годвина попадает на Луну с острова Святой Елены, который в Англии в те годы считался синонимом Эдема. Несомненно, книга Годвина оказала влияние на последующие сочинения об исследовании неведомых островов за авторством Дефо, Свифта и других литераторов.

Стоит отметить, что во всех этих историях на Луну отправляются земляне. Для большей части планеты XVII век был не эпохой Великих географических открытий, а эпохой Великих открытий европейцев. Но именно европейцы писали сочинения о Луне – и мало кто из них представлял себя на месте тех, чью землю открывают. Когда столетия спустя появились и такие сочинения, земляне в них планировали вторжение на Марс, а не на Луну.

Таким образом, Луна стала самым далеким островом архипелага глубокомыслия и бурного веселья – и несколько столетий сохраняла этот статус. Все эти сочинения были далеки от реализма. Вопросы о том, действительно ли она пригодна для жизни и какая она на самом деле, которые занимали Уилкинса и Кеплера, через несколько десятилетий почти перестали представлять интерес. Коперниковская революция, которую Уилкинс продолжил в прозе, к тому времени одержала победу иным образом. Луна по-прежнему давала людям новый способ смотреть на космос, но к концу XVII века размышления о том, как там живется и как она выглядит, сменились вопросом о силе, которая управляет ее движением.

* * *

Опубликованные в 1687 году “Математические начала натуральной философии” Ньютона связали Луну с Землей не на основе сходства, а на основе силы тяготения. Кеплер открыл, что планеты обращаются вокруг Солнца по эллиптическим орбитам, и в последующие десятилетия ученые подтвердили, что спутники также обращаются по эллиптическим орбитам вокруг планет, которым повезло иметь спутники. Кроме того, он обнаружил, что тела на орбите движутся быстрее, когда находятся ближе к телу, вокруг которого обращаются, чем когда находятся дальше от него, и это движение можно описать математически. На основании этих эмпирических законов Ньютон разработал теорию о притяжении массы к массе – Земли к Солнцу, Луны к Земле, яблока к Земле – и поставил силу притяжения в зависимость от квадрата расстояния между объектами, то есть вывел закон всемирного тяготения, который, как вид Луны из кухонного окна, объединяет космос с обыденностью.

Союз небес и Земли был лучше всего виден на примере приливов. Чтобы понять, каким образом их вызывает гравитация, представьте себе Землю, полностью покрытую водой. Уровень воды прямо под Луной будет выше среднего, потому что вода там находится ближе к Луне, а следовательно, притягивается к ней сильнее, чем вода в любой другой точке земного шара: Луна оттягивает ее с Земли.

Как ни странно, уровень вод в самой далекой от Луны точке Земли тоже поднимается. Это объясняется тем, что те воды находятся дальше всего от Луны, а потому притягиваются к ней в наименьшей степени, но с учетом геометрии это минимальное тяготение притягивает воды к Земле. Самая мощная сила, которая оттягивает воду с Земли, и самая слабая сила, которая притягивает воду к Земле, производят, таким образом, одинаковый эффект. В результате сферический волейбольный мяч Земли оказывается заключенным в водный мяч для регби, острым концом указывающий на Луну.

Солнце тоже создает приливы, причем схожим образом: воды поднимаются в самой ближней и самой дальней точках поверхности Земли. Однако эти приливы не столь сильны. Хотя Солнце в 30 миллионов раз тяжелее Луны, оно находится в 400 раз дальше, а всемирное тяготение Ньютона устроено таким образом, что расстояние работает против него сильнее, чем масса работает на него^[17]. Два водяных “вздутия” накладываются друг на друга, когда Земля, Луна и Солнце выстраиваются в одну линию, то есть когда Луна оказывается в небе либо рядом с Солнцем, либо прямо напротив него. В такие моменты наблюдаются высокие приливы, которые связываются с полнолуниями и новолуниями. Объяснение их существования и амплитуды, предложенное теорией Ньютона, стало одним из наиболее впечатляющих приложений законов Вселенной к происходящему на Земле.

На практике приливы гораздо более сложны. Земля вместе с водами постоянно вращается: направление на Луну совершает полный оборот за месяц, а направление на Солнце – за год. Таким образом, воды стараются непрерывно сохранять свою обусловленную действием приливных сил форму, внутри которой вращается покрытая ими твердая Земля. Из-за вращающейся топографии берегов и морей высота, частота и точный график приливов и отливов в разных местах различаются. Посреди Тихого океана, где нет суши, которая бы все усложняла, высота приливов составляет менее метра. В проливе Ла-Манш, где вода, поднимаясь каждые 12 часов, пытается перелиться из Атлантического океана в Северное море, высота прилива может достигать семи метров.

К великому неудовольствию Ньютона, сначала его теория не позволяла объяснить все эти тонкости на основе первых законов: еще более ста лет таблицы приливов и отливов рассчитывались эмпирически. Однако формулировка закона всемирного тяготения ознаменовала решительный сдвиг в картине мира: отныне Вселенная получила характеристики механизма, в котором коперниковская система оказалась неизбежной, а обучение обрело новую силу. Кроме того, закон всемирного тяготения избавил Луну от необходимости быть подобной Земле, которая довлела над ней, пока она оставалась примером стандартной планеты земного типа. Луна получила свободу быть такой, какая она есть, и потому стала казаться еще менее гостеприимной.

Изменения внешнего вида Луны, которые планировал записывать Гильберт, определялись, как он и подозревал, незначительными переменами в том, какие участки ее поверхности видны, и эти перемены без проблем объяснялись с помощью законов Кеплера и теории Ньютона. Однако поверхность Луны не менялась. Не было никаких сезонных перемен в метеорологической обстановке. Не было снега. “Моря” при ближайшем рассмотрении оказались испещренными мелкими отметинами, а не полностью гладкими. Не стоит и говорить, что такие воды казались странными.

Не было на Луне и воздуха. Идея, будто на Луне есть атмосфера, позволяющая ее обитателям дышать, лежала в основе аргументов Уилкинса о существовании “лунного мира”. В его книге слово “атмосфера” впервые используется в современном значении. Раньше на Земле не было никакой атмосферы – был только воздух, заполнявший пространство над сушей и морем. Лишь превратившись в обязательное условие жизни на другой планете, воздух обрел планетарные масштабы конверта, в который можно заключить любое тело достаточного размера. Лишь став способом изучать воздух других миров, атмосферы стали способом анализировать земной воздух.

К сожалению, доказывая наличие атмосферы на Луне, Уилкинс ссылался на размытость рельефа лунной поверхности, которая на самом деле доказывала наличие атмосферы на Земле. К концу XVII века в этом более или менее убедились, наблюдая, как проходящая по небу Луна закрывает далекие звезды. Приближаясь к лимбу Луны, звезды не меркли и не мерцали, как было бы, если бы на них смотрели сквозь все более плотную лунную атмосферу. Звезды просто пропадали^[18].

Отсутствие атмосферы подтвердило и то, что уже становилось ясно в ходе наблюдений, – моря сухие. Одно из ключевых открытий механистического поворота в познании: природа, возможно, и не терпит пустоты, как учил Аристотель, но машины – “воздушные помпы” – могут ее создавать. Когда это происходит, жидкости в получившейся пустоте испаряются, какой бы ни была температура. На безвоздушной Луне не могло быть морей. В связи с этим она казалась еще более безжизненной.

Впрочем, ничто из этого не обесценило Луну как место для спекуляций и свифтовской сатиры. Но вместе с тем открытия привели к появлению нового объекта сатиры – чудаковатого ученого, которого заботят вопросы далекой Луны, но совершенно не волнует обыденность. Именно поэтому в сочинении Сэмюэля Батлера “Слон на Луне” (ок. 1670) астрономы картографируют лунную поверхность, чтобы

 
Узреть, богата чем Луна
И в чем нуждается она;
Дать точные изображенья
Ее земель, их положенья,
Как в Эйре, где, имея власть,
Сумели графства обокрасть,
 

и с удивлением обнаруживают на ее поверхности не только целые армии крошечных существ, но и очень большого слона:

 
Какой большой! Гораздо он
Крупней, чем африканский слон;
Понятно, все растет свободней,
Где почвы много плодородной.
 

Однако когда они бросаются исправлять свои записи, их слуга узнает правду, посмотрев не через телескоп, а внутрь телескопа:

 
Внутри трубы еще была
И мышь, у самого стекла
Она, несчастная, металась,
На волю выбраться пыталась,
Та мышь, которая в слона
Была в ту ночь превращена^[19].
 

За армии ученые приняли комаров, за огромного зверя – мелкого грызуна. В итоге это не астрономы перевернули космос вверх дном, используя свои инструменты, а умные слуги при глупых господах нарушили общественный порядок. Подобные настроения лежат в основе пьесы Афры Бен “Император Луны” (1687), в которой доктор Бальярдо не позволяет своей дочери и племяннице выйти замуж за мужчин с Земли, потому что изучил Луну в огромный телескоп и пришел к выводу, что там живут более прогрессивные мужчины, а следовательно, они могут составить девушкам лучшую партию. Он явно читал сочинения Лукиана, Уилкинса, Годвина и других умных мужей, но учение не принесло ему мудрости: “Не выходя за границы приличий, мы можем смело величать его лунатиком, – говорит слуга Скарамуш, – ведь он постоянно путешествует на Луну”.

Заручившись поддержкой Скарамуша и второго слуги, Арлекина, девушки решают убедить Бальярдо, что их кавалеры, дон Чинтио и дон Шарман, – как раз те селениты (так часто называют лунных людей), которым он хочет их сосватать, а именно император Луны и его брат, король Страны грома. За кавалеров ручаются Кеплер и Галилей, и начинается великое веселье – и великое представление с использованием новейшего театрального оборудования.

Возможность перенести зрителей на Луну с тех пор часто становилась отправной точкой удивительных зрелищ. В “Путешествии на Луну” (1902) Жорж Мельес использовал новую магию кинематографа, чтобы показать лунный мир ни на что не похожим; после того как в 1903 году на Кони-Айленде открылся восхитительный аттракцион “Путешествие на Луну”, все развлекательные и увеселительные парки мира стали называть луна-парками; а снятая Стэнли Кубриком “2001: Космическая одиссея” (1968), с нейтральным минимализмом вписавшая невесомость в первобытную пустоту, определила стиль будущих блокбастеров, дав им сто очков вперед по сути.

“Император Луны” не случайно проложил путь к объединению механизмов и зрелищ театра с механистическим действом природы. Незадолго до написания пьесы Бен перевела на английский очень популярную французскую книгу о других мирах, “Рассуждения о множественности миров” (1686) Бернара Ле Бовье де Фонтенеля. В ней в серии диалогов между философом и благородной дамой, беседующими в залитом лунным светом саду, Фонтенель излагает свои идеи о коперниковском космосе и его возможных обитателях. В обеих работах прослеживается мысль, что чудеса света – будь то в обсерватории или на сцене – обладают скрытыми механизмами и что лишь немногим доступно знание, необходимое, чтобы их разглядеть (и доктор Бальярдо явно не входит в число избранных). Философ Фонтенеля так объясняет это своей маркизе:

Природа есть великое зрелище, или представление, сродни нашим операм, ибо с места, где вы сидите, наслаждаясь оперой, не видно сцены такой, какая она есть… с колесами и гирями, которые, двигаясь, служат противовесом машинам, скрытым у нас из виду… И во всем партере от силы один инженер размышляет о том, каким образом делаются эти полеты… Как вы догадываетесь, мадам, инженер этот подобен философу.

* * *

“Микрография” (1665) – первая книга, опубликованная Лондонским королевским обществом, – славится описанием скрытых миров с помощью удивительно точных иллюстраций, выполненных в невиданном прежде приближении: частица пыльцы, крыло мухи, тело вши – каждому из этих изображений отводится целая страница. Но ее автор Роберт Гук – инженер сродни философу, враг Ньютона и друг Джона Уилкинса, – интересовался и возможностью увеличения более далеких и крупных миров. В “Микрографию” вошло изображение кратера Гиппарх и его окрестностей, которое примечательно и своей удивительной детализацией, и тем, что оно стало одним из первых изображений отдельного элемента лунной поверхности, а не всей Луны целиком.

Выбор кратера в качестве объекта объясняется тем, что Гук видел в кратерах не свидетельство несовершенства Луны, а любопытный феномен: ему не давал покоя вопрос, откуда они появились. Кеплер предполагал, что кратеры представляют собой огромные круглые курганы – места обитания лунных людей, которые построили их, чтобы перемещаться из теней, лежащих на востоке долгим утром, в тени, лежащие на западе долгим днем. Гук считал, что они свидетельствуют не о движении по поверхности Луны, а о движении сквозь нее: как если бы что-то уходило внутрь или выходило наружу.

Экспериментальным путем он установил, что, “если уронить любое тяжелое тело, например пулю”, в “очень мягкую и упругую смесь глины для табачных трубок с водой… смесь разойдется вокруг, на время создав картину, похожую на ту, что наблюдается на поверхности Луны”. Также, если “кипящий алебастр… посредством выброса паров переходящий в жидкое состояние… осторожно отодвинуть от огня… вся его поверхность, особенно та ее часть, где поднялись последние пузыри, останется испещрена небольшими ямками такой же формы, как и те, что мы видим на Луне”.

Он склонялся ко второму, внутреннему, объяснению. Возникающие при всплесках кратеры, которые появлялись, когда он бросал различные предметы в разведенную водой трубочную глину, были недолговечными, а остающиеся на поверхности алебастра оспины никуда не пропадали и когда он застывал, что давало очко в их пользу. Еще одно очко давал их внешний вид в косом освещении. “Если в большой темной комнате с разных сторон подносить к такой поверхности зажженную свечу, можно в точности воссоздать все феномены, наблюдаемые в углублениях на Луне, когда они сильнее или слабее освещены Солнцем”.

Гук понимал, что его аналогии могут сбить читателя с толку. Но они подтверждали предположения, выдвигаемые на основе его моделей. Вершины вулканов, например на Канарах, в Исландии и Новой Испании, напоминали по форме “блюдо или раковину” и поднимали вокруг “большое количество земли”, что, по мнению Гука, свидетельствовало о внутреннем происхождении кратеров. Что же касается пуль, астрономия не сообщала ни о чем, что могло бы ударить Луну.

Представления Гука о Луне как о вулканической структуре удерживали позиции почти три столетия. В самом полном, лучше всего иллюстрированном виде эта теория нашла отражение в работах шотландского промышленника викторианской эпохи Джеймса Несмита. С юных лет Несмит интересовался вулканами. Когда они с отцом, известным пейзажистом, гуляли по родному Эдинбургу, отец рассказывал ему, что местность столь бугриста именно из-за вулканов. Друг и покровитель отца, сэр Джеймс Холл, в честь которого Несмит получил свое имя, одним из первых ученых мужей попытался создать модель вулкана, нагревая камни до точки плавления, чтобы увидеть, какая из них получается лава.

В профессиональной жизни Несмит тоже занимался плавкой, но в основном в литейных цехах. И все же мир камней не переставал его занимать. В 1840 году он прервал свое путешествие по различным европейским верфям и оружейным заводам, где использовались паровые молоты и другие машины производства его компании, чтобы совершить восхождение на Везувий. Постаравшись подобраться как можно ближе, он изучил отверстие в центре его кратера и затем вспоминал: “Привязав визитку литейного завода “Бриджуотер” к куску лавы, я бросил его в кратер, отдавая дань уважения Вулкану, покровителю нашего ремесла”. Разбогатев, он отошел от дел в 48 лет, после чего посвятил себя исследованиям Луны, которыми прежде занимался в свободное время. Ему нравилось “спокойное наслаждение, которое [он] испытывал, изучая одну из самых мощных сил, которые Творец заключил в Своем мире, а именно вулканическую силу”.

На основании этих исследований Несмит при поддержке своего друга, астронома Джеймса Карпентера, написал книгу “Луна как планета, как мир и как спутник” (1874), в которой методично проанализировал каждый из аспектов природы Луны, вынесенных в заголовок. Больше всего Несмита очаровывал первый из них – ее планетная сущность.

Как примерно в то же время написал астроном Ричард Проктор, вопросы “прогресса, развития и упадка” составляли “главную прелесть… всей наблюдательной науки”. Проктор считал отсутствие таких изменений недостатком Луны. Несмит и Карпентер полагали, что их можно обнаружить с помощью концепций, разработанных викторианской наукой для понимания прогресса, развития и упадка: концепции эволюции, которая включала дарвиновский естественный отбор, но не ограничивалась им, и концепции термодинамики, зарождающейся науки об энергии, теплоте и работе систем. Неизменная ныне Луна в прошлом претерпевала “постоянные изменения, переходя с одной стадии развития на другую… непрерывные преобразования формы и природы”. Иными словами, Луна эволюционировала. Поняв, как происходила эта эволюция, можно было по-новому взглянуть на историю других планет, а главное – Земли.

В книге излагается история происхождения Солнечной системы, описанная великим французским астрономом Пьер-Симоном Лапласом: в соответствии с ней газопылевая туманность сжалась под действием ньютоновой гравитации, в результате чего высвободилась огромная потенциальная энергия. По первому закону термодинамики эта энергия не могла просто исчезнуть и перешла в тепло. Как сказал один из первых ученых, сформулировавших этот закон, Юлиус фон Майер, сжатие туманности стало источником тепла, которого было достаточно, чтобы “плавить миры”. Несмит и Карпентер полагали, что Земля и Луна тоже изначально были расплавленными, а затем постепенно затвердевали, начиная с поверхности^[20].

Луна остывала быстрее, чем Земля. Дело было в ее малых размерах, ведь малые тела остывают быстрее крупных, а также в отсутствии атмосферы, которая могла бы поддерживать ее тепло благодаря парниковому эффекту^[21]. Полученный на сталелитейном производстве опыт убедил Несмита, что твердая кора, скорее всего, была менее плотной, чем расплавленная масса под нею, а следовательно, по мере утолщения сжимала расплавленные слои внизу. В итоге давление внутри так возросло, что кора не смогла и дальше его сдерживать, и потоки лавы устремились на поверхность, а оттуда – в окружающую ее пустоту. Колоссальное давление, слабая гравитация и отсутствие сопротивления воздуха обеспечили “наиболее благоприятные условия для проявления вулканической активности величайшей силы”.

При этих извержениях лава не просто стекала со склонов гор, а выбрасывалась на десятки или сотни километров в космос, прежде чем упасть обратно на поверхность. Извержения напоминали параболические фонтаны, в которых струи воды выбрасываются из центра бассейна и падают обратно по всей его кромке. Таким образом появлялись огромные круговые стены, а не отдельные пики.

Эта теория объясняла, почему кратеры земных вулканов находятся на пиках гор, а лунные кратеры часто залегают ниже окружающих их равнин: когда огромное количество горячей породы было выброшено в космос, поверхность осела в образовавшуюся пустоту, а вокруг скопилась лава. Кроме того, теория позволяла понять, почему в центре многих кратеров высились одинокие пики: когда извержение подходило к концу, струи лавы уже не выбрасывались на десятки километров вверх, а медленно выливались на поверхность, формируя гору так, как это происходит на Земле.

Осознав, что поверхность Луны отражает ее историю, ученые по-новому взглянули на Землю. В те времена геология считалась “униформистской” дисциплиной: она настаивала, что прошлое в достаточной мере похоже на настоящее, а потому, поняв текущие процессы – эрозию, оседание грунта, вулканизм, – можно объяснить все аспекты прошлого, которые вообще нуждаются в объяснении. Предложенная Луной космическая перспектива давала основания предположить, что прошлое могло значительно отличаться, даже если Земля, Луна и вся Солнечная система были частью космоса, управляемого физическими законами.

Однако Несмит и Карпентер видели в Луне не только абстрактную планету в космосе, но и спутник Земли, полагая, что в их взаимодействии есть практическая ценность. Считая Луну спутником, они не могли не задаваться вопросом, что она значит для землян.

Источник света из нее неважный, хотя для большинства людей на протяжении истории эта функция Луны, безусловно, была наиважнейшей – она освещала ночи, причем одни лучше других. Но для прогрессивного человека викторианской эпохи, когда улицы освещались газовыми фонарями, а дома – керосиновыми лампами, лунный свет был уже не столь важен, как еще столетие назад, когда старшее поколение промышленников и изобретателей, входивших в Лунное общество Бирмингема, встречалось в полнолуние, потому что светлыми ночами им было проще добраться домой. В представлении Несмита лунный свет был уделом поэтов, художников и крестьян. Да, он оставался “предметом искреннего восхищения”, но толку от него было мало: он был непостоянен, мимолетен, избирателен, несовершенен и не слишком полезен. Люди действия оценивали Луну по приливам и отливам.

“Покой и стагнация сопряжены с проказами, – утверждает преуспевающий предприниматель-викторианец. – Движение и активность элементов земного шара относятся к главным условиям творения”. Солнце обеспечивает в высшей степени желательное движение и активность, направляя ветры. Луна то же самое делает с водами, расчищая устья рек, таких как Темза и Мерси. Она выступает в качестве “нашего могущественного и неусыпного “санитарного инспектора”.

Приливы и отливы не только поддерживают чистоту, но и способствуют торговле. Отливные течения помогают кораблям и баржам выходить из портов, благодаря чему такие города, как Лондон, ежегодно экономят тысячи, если не миллионы, фунтов. Со временем приливы и отливы получат еще большее значение. Британский уголь – “солнечный свет в бутылке”, как пишут в книге, – неизбежно закончится. Механическая сила приливов, преобразованная в электричество и переданная по проводам на производства, которые в ней нуждаются, может стать новым главным источником энергии для всей страны.

Спутник выполняет не только осветительную и санитарную функции – он также используется для навигации и хранения времени. Несмотря на рациональные представления Несмита, не все применения Луны имеют практическую ценность. В ней есть и более высокий смысл – ее безжизненность учит нас еще выше ценить обитаемую Землю. Кроме того, она открывает истину ранних эпох так, как больше ничему не под силу. Литейщик видит в ней планету, “в горючих недрах которой еще недавно полыхал космический огонь и грубая поверхность которой осталась в изначальном состоянии, показывая нам отметины от отливки и обжига”. Разум ученого торжествует при виде этого зрелища.

Одним из двух документов, которые легли в основу британской геологии – и ее униформистской природы, – стало сочинение Джеймса Геттона “Теория Земли” (1788). Впоследствии Несмит не раз обращался к изложенным в ней рассуждениям о скалах Эдинбурга – его тезка Джеймс Холл был главным учеником Геттона. В “Теории” Геттона описывается неустанное выветривание гор и медленное возвращение морей в небо, но наибольшую известность получила ее последняя фраза: “Таким образом, на основании наших изысканий следует сделать вывод, что мы не нашли ни отголосков начала, ни предвестников конца”. На Луне, однако, как пишут Несмит и Карпентер, “в ее первозданной, незапятнанной чистоте все отголоски видно столь же четко, как в тот момент, когда она вышла из-под руки Всемогущего Творца”. Луна, замершая на ранней стадии планетной эволюции, открывает ученому секреты, которые не в силах открыть подвергшаяся эрозии Земля. Отголоски начала, затерянные на Земле, сохранились в небесах – древние, но вместе с тем новые.

* * *

В книге излагаются удивительные мысли, а ее язык и отступления подчас вызывают восторг. Но главным образом сочинение Несмита запомнилось не словами и не аргументами, а иллюстрациями – в частности, фотографиями.

Как ни странно, среди них почти нет фотографий Луны. Хотя к 1860-м годам астрономы уже использовали фотографию, но их снимки Луны были не слишком хороши и не годились, чтобы рассмотреть те детали рельефа, которые особенно интересовали Несмита. И все же фотографии задавали новый стандарт точности изображений, призванных показывать аспекты мира такими, какими они были. Они завоевывали популярность. И Несмит сфотографировал Луну такой, какой он ее представлял.

Отец Несмита делал эскизы пейзажей на природе, а затем удалялся в свою мастерскую, где создавал глиняные модели увиденного по эскизам и по памяти. Наблюдая за ним, сын стал считать моделирование способом мышления, который ставит навыки и опыт рук и глаза на службу логике и аналогии. Именно так он и показал свою Луну всему миру. Он делал эскизы, создавал модели, а затем, специально обучившись техникам фотографии, снимал модели в резком косом свете, подобном тому, при котором Гук изучал кратеры на алебастре. Вероятно, своими фотографиями он сильнее, чем кто-либо со времен Галилея и до 1960-х, повлиял на представления людей о Луне.

Ранее Несмит уже делал прекрасные рисунки Луны, которые получали широкое признание, – он показывал их даже самой королеве Виктории, – но фотографии его моделей получились четкими как никогда, особенно в глубоких тенях. На многих снимках показан вид сверху на отдельные элементы рельефа Луны. Некоторые, например снимок сходных по размеру крупных кратеров Теофил, Кирилл и Катарина, хорошо различимых на поверхности, когда граница света и тьмы проходит по ним примерно через пять дней после новолуния, на первый взгляд можно принять за настоящие фотографии Луны^[22].

В книге есть также “снимки”, сделанные сбоку или с точки зрения наблюдателя, стоящего на поверхности Луны. На одном из них видно Солнце, затменное Землей, вокруг которой сияет ярко-красная атмосфера. На другом позиция наблюдателя меняется: мы видим Неаполитанский залив, “снятый” сверху, как и участки лунной поверхности, чтобы продемонстрировать аналогичность лунных кратеров кратерам Флегрейских полей и Везувия (которые, как следует отметить, на модели Несмита кажутся гораздо более похожими на лунные, чем при взгляде с орбиты Земли).