XII
Когда она очнулась, Ульрих сидел в своем кресле.
Его волосы были растрепаны. Он допивал вино:
– Ты зверь…
– Что?
– Знаешь, у тебя так текли слюни, как у какого-то животного… которого не бывает… да… Ты чуть меня не разорвала!
– Ты всегда так ухаживаешь за девушками?
– Нет. Только за тобой. У меня не складывается с девушками. Все смотрят только на плоды и хотят ими пользоваться – срывать их, вдыхать их аромат, а вот корни не хотят посмотреть. А надо бы в корни заглянуть. В корни… Надо выпить вино до конца. Потом говорить о вкусе. Не с первого глотка. Все хотят кого-то схватить и притянуть к себе. Все борются за какую-то пару. Все хотят иметь привлекательную внешность, иногда в ущерб духовности.
Может ли хоть кто-нибудь полюбить мою душу по-настоящему? Полюбить мои страдания? Есть ли там любовь настоящая, от которой могут родиться дети-ангелы? Не когда тело к телу – людям надоел этот пошлый экстаз, а когда душа к душе. Это совсем другое.
Посмотри на Пио. Он научился мягко пушить землю. И ему это нравится. Мне тоже нравится смотреть на пушистую землю и на то, как Пио опускает туда семена. Только опускает он их как-то без любви, а так, для показухи.
Он потихоньку возится в огороде и такой у него вид огородника, самого что ни на есть добрейшего работяги… который только и трудится, трудится с киркой и такое смирение… с надломленной головушкой и с таким выражением лица… работника… Ладно. На чем мы остановились?
– Ты сказал, что ты глубоководный. Так, если ты тритон, может тебе надо поискать свою русалку.
– Ты и есть моя русалка. Сладкоголосая сирена. Ты соблазнила меня. Заманила на скалы… Плохая девочка.
– Ты поймал меня в свои сети…
– …!
Вино очень вкусное. Ты говоришь, его любит Джильберто? Ну, вот теперь ты знаешь обо мне все. А я не знаю о тебе ничего. Расскажи о себе. Ты работаешь?
– Я скульптор.
– О! Ничего себе. Это интересно! И у тебя есть всякие такие инструменты – молотки, лопаточки? Кстати, как тебе эта скульптура?
Ульрих подошел к мраморному изваянию, которое стояло у окна, а точнее лежало, на мраморной плите.
Чефа присела на пол перед скульптурой.
– Гермафродит? Да. Реплика неплохая.
– Неплохая? И это все?..
Ульрих дотронулся до мраморной спины.
– Ничего еще не видел более совершеннее, чем эта пара. Как гармонично слились их члены. Какая одухотворенная любовь…
– Любовь? По мне, так это какая – то нимфоманка.
– Да, ты права. У этой нимфы была маниакальная страсть к Гермафродиту. Она была им одержима. Иначе, как бы она так плотно прильнула к нему, чтобы боги навеки соединили их. Но, посмотри, как художник гениально передал эту страсть в мраморе. Идеальная законченность! Все гениальное – простое. Как погремушка. Ребенок гремит погремушкой, и ему интересно. Он счастлив. Он мудрый.
Ульрих провел ладонью по круглой спине Гермафродита, вдоль позвоночника и остановился пониже лопаток.
– Тонкая мраморная кожа как будто сопрела. Вот здесь. Мокрая спина.
– Да. Влажная.
– Влажная. Чувствуешь, как передан темперамент? Жар истомы. Внешне он спокоен и безмятежен, а внутри – страсть. Он испытывает острое наслаждение. Вожделение. Смотри, его нога немного приподнята. Он истекает истомой. Какая у него твердая грудь. Как она налилась. Его распирает невыносимое желание. Потрогай!
Чефа погладила полированный мрамор.
– Гладкая!
– Да. Но… Когда трогаешь его мраморное тело, оно кажется мягким. Да… мягким… Это невероятное ощущение! Смотри, как он возбужденно дышит. Как поднимается его грудь.
– Ты инспектор по древностям?
– Люблю скульптуру. Ее можно потрогать.
– Джоконда сказала, что у графини есть мастерская. Я хочу там начать работать.
– Работать? Разве художник работает? У творческих людей работа отсутствует. И отдых тоже отсутствует – одна сплошная радость. Муки творчества – сладкие муки.
Девушка нежно ему улыбнулась. Ей еще никто не говорил такие приятные для нее слова. Она немного помолчала, как будто уйдя в себя, а потом как-то с грустью произнесла:
– Художник – он всегда отщепенец. Со своей болью и своими страданиями… А где ты живешь?
– Я живу с другом, недалеко от фабрики. У нас там дом. Маленький такой, с одной комнатой.
Ульрих поцеловал Чефе руку.
– Грешная красота.
– Мне нравиться, как ты целуешь мои руки.
– Я готов целовать их до тех пор, пока уста мои не сотрутся. Что ж, мне пора. Проводи меня до дверей. Мы увидимся еще?
– Все зависит от тебя.
– От меня? Ты замужем.
– Я подумаю. Ciao…
– Ciao, куколка.
Закутавшись в дырявый плед, Чефа подошла к заснеженному окну. С оконной рамы свисали ажурные занавески из сосулек и из-за них в комнате было темно.
Тихо падал снег. Словно петелька за петелькой, кружились за окном снежинка за снежинкой и ложились тонкой сканью на стекло, создавая белый узор кружева. Она думала об Ульрихе.
Узор его души казался ей таким же утонченным, как эти снежинки.
Какой же многогранный мир у него внутри! Столько творчества…
Ведь даже в плетение кружев Ульрих вкладывает больше искусства. Как и во все остальное. Но откуда у сына портовой проститутки такой художественный инстинкт? Ах… он же из Венеции!
Венеция…
Чефа вытянула в трубочку свои горячие губы и прижала их к мутному окну. Теплым дыханием она растопила на обледенелом стекле маленький глазок, чтобы получше рассмотреть улицы. Густой туман стоял плотной стеной и ничего не было видно. Лишь то, как снежная буря метет метлой скованные льдом каналы. Сгущались сумерки. Как бесконечно тянется время…
Медленно… мучительно медленно.
Джильберто не звонил.
Чефа почувствовала, что ей не хватает воздуха. Как будто ей стало душно в этом заплесневелом доме. Быстрее на воздух! Ей нужен холодный ветер! Она хочет ощутить его на своем лице. Пусть лед остудит ее кровь! Быстрее туда, где жизнь, быстрее!
XIII
Через какое-то время девушка уже шла по безлюдным улицам Венеции, вглядываясь в черные, гнилые окна домов, как в глазницы мертвецов и не находила в них жизни. Решетки тоже уже давно сгнили.
Город призрак, чьи стены хранят стоны и вздохи умирающих венецианцев. Теперь, в начале февраля, он казался еще более зловещим.
Чефа погладила щербатые и разъеденные, словно лепрой, стены. В этих трещинах хранятся записки – чьи-то секреты. Она делала так в детстве, когда была влюблена в одного красивого мальчика. Она написала на бумаге свое желание и воткнула в трещину между кирпичами. Она верила, что стены дома прочтут ее письмо и желание сбудется.
Кирпичи затянуты пушистой грибницей плесени, как бархатом. Она раскинута по всей Венеции и даже внутри тебя. Этот грибок с каменных мостов ты носишь в себе, бережно унося потом с собой в могилу.
Чефа стояла на горбатом мосту и смотрела на скованную тонким льдом воду…
Кругом ни души. Лишь черный гроб гондолы покрытый черной рясой балдахина, молча стоял у мертвого причала. Пышные бубоны бахромы мягко кружились от ветра и навевали тоску. Белый снег, похожий на погребальный венок, покойно лежал поверх рясы. А ветер сдувал его и сдувал, словно вишневый цвет.
Чефа спустилась с моста и пошла вдоль калле. По мокрому камню клубился туман. Он лизал ее ноги и застилал дорогу.
И тут девушка увидела, как из тумана торчит сломанная рука погребенной в черный ил куклы. «Бедняжка, иди сюда!» Она достала грязную, захлебнувшуюся в луже, куклу и погладила ее по голове. «Не бойся, крошка, все хорошо!» По нежному личику куклы, по ее белым волосам, стекали черные чернила каракатицы. Чефа протерла большие, залитые чернилами глаза куклы, и посадила ее в угол ступеньки. «Потерянная кукла… Живи!… Живи!»
Чефа бродила по пустынным, темным улицам города. Надо возвращаться домой. Она вновь ступила на мостик и посмотрела вокруг.
Венеция спала, укрытая снегами. Лишь Дух ее парил над замершей водой. Зеркало воды, как зеркало Венеры, отражало Венецию в небесах.
Вековые дома, погруженные в непробудный сон, плавно качались в воздухе.
Ей вдруг показалось, что сквозь туман в ее сторону идет Ульрих.
Что это?
Еще миг, и он исчез.
Она оглянулась вокруг… Никого не было.
– Ау!…?… Ульрих?!..
Чефа вдруг представила, как маленьким мальчиком, Ульрих рос в этом древнем городе, чахлым и болезненным карликом. В холодной, сырой комнате, куда не проникают лучи солнца. И даже луны. По уши в воде.
Тупая боль сдавила ей сердце.
Сейчас, стоя на мосту в состоянии болезненности, она понимала, что надо развязать этот скользкий узел. Это не может так больше продолжаться.
Она подняла вверх голову и закрыла глаза. Снежные хлопья, как белые бабочки, неслышно садились на ее лицо. Ветер охватывал ее холодом, но ей не хотелось домой. Окутанная туманом, она прислушивалась к его потустороннему голосу и запаху. Туман был пропитан запахом моря. Ей нравилось вдыхать и выдыхать этот запах. Запах вечности.
В тишине безмолвия, она отчетливо слышала шум чьих-то крыл. Они непрерывно хлопали в воздухе, будто кто-то выхлапывал одеяло.
Это ангелы.
Их прохладные, глянцевые крылья скользили по ее мокрому лицу, переливаясь зеленым перламутром. Как в театре ты меняешь маски и вуальности – в зависимости от того, что они исполняют, так и ангелы меняют свои крылья. Если они исполняют милосердие – они изумрудные. Если творчество – они белое золото.
Чефа подняла вверх свою руку, чтобы коснуться их ликов, от красоты которых можно сойти с ума.
Да… Сойти с ума… Я сошла с ума!
На площади заливались колокола.
Ради того, чтобы послушать колокола в звоннице, стоит приехать в Венецию.
Страха нет.
Венеция прекрасна!
XIV
Джильберто вернулся ранним утром. Немного отдохнув с дороги, они с Чефой сели завтракать. Погода выдалась снежной и пасмурной. Она как будто давила на тебя своей тяжестью. За едой Джильберто совсем не разговаривал. Он был явно чем-то озабочен. Над столом нависла гнетущая атмосфера. Неожиданно Джильберто разрубил тишину.
– Мне вчера приснился сон… Будто у нас родился ребенок… Мальчик…
– Тебя это расстроило? Мы же так мечтали о ребенке!
– Я не сказал главное… Этот мальчик… Он был… карликом…
– Карликом? Что за голодная фантазия!
– Это не фантазия. Сон. У меня никогда не было снов про карликов. А тут… Аж душа захолонула. Какая-то странная тревога…
– Брось! Это всего лишь сон.
– Разве ты не чувствуешь ничего такого?
– Чего, Джиджи?
– Между нами что-то происходит. Ты будто отдаляешься от меня.
– Что ты такое говоришь? Просто ты немного устал. Это неожиданное наследство, понимаешь? Ты не был к этому готов. И еще… Этот замок…
– Этот замок! Мне начинает казаться, что это не замок, а какое-то бездонное болото. Он как будто забирает тебя у меня. С первых же дней, как мы поселились с тобой на этом призрачном острове, с первых же дней меня не покидает иллюзия, что я сплю и вижу сон. Бесконечный сон… Я никак не могу проснуться, как будто все это – сон во сне… сон во сне… сон во сне… и все нереально… и будто я… уже умер и…
– Я больше не хочу слушать этот бред!
– Я теряю тебя, Чефа…
– Тебе надо отдохнуть.
Дни переходили в ночь. Ночи переходили в утро. Встречи Ульриха и Чефы продолжались.
В один из дней, когда Чефа была дома одна, в дверь позвонили.
На пороге стоял Ульрих.
– Привет, мне сказали, ты хочешь меня видеть?
– Ты с ума сошел! Скоро приедет Джиджи!
– Да, да, знаю. Вообще-то… это я хотел тебя видеть.
– Средь бела дня? Что за новый выкрутас?!
– Хочу заострить ощущения.
– Да уж куда острее?
– Тебя не заводит дух опасности? Ладно, я соскучился.
– Заходи.
– Я принес тебе подарок!
Ульрих вручил Чефе коробку красного цвета.
– Открой!
– Боже! Какое чудо! Елочные игрушки!
Чефа разложила их на столе.
– Какие они красивые! Спасибо.
– Это муранское стекло. Я видел вашу елку в Беседке. На ней висят елочные игрушки! Может, мои игрушки составят им компанию? Я могу помочь тебе их повесить.
– Да, но я уже собиралась их снимать. На дворе февраль.
– Ну и что! Знаешь, в детстве я очень любил наряжать елку. Ты ждешь этого момента целый год. Но еще более, чем ты, этого ждут твои игрушки. Они спят в своей коробке, до поры, пока не наступит Рождество, чтобы потом дружненько висеть на елке. И вот, затаив дыхание, мы все вместе доставали из шкафа пыльную, пожелтевшую коробку с игрушками. Ты ее открываешь – и… О! Этот волшебный миг! Ты берешь в руку сначала одну игрушку, бережно, чтобы не разбить… Затем вторую… Они были такие старые, совсем потертые, потресканные, эти игрушки… Хрупкие. Что-то синее… что-то подаренное…
Стеклянные шары и гороховые стручки – игрушка за игрушкой, ты вешаешь их на елку в особом порядке. Шишку туда, а золотую луковицу – сюда. Зайчик всегда висит вот здесь. Это его место и он это знает. Для меня это священный ритуал! Я помню, как они скрипели у меня в руках. Помню их запах. Знаешь, у них был какой-то странный запах. Особенный…
А еще я любил день Святого Николая! Николай Угодник всегда подбрасывал монетки и лакомства в оставленные за дверью башмачки.
– Представляю, какие крошечные были у тебя башмачки!
– Это были голубые ботиночки.
Ульрих впервые за все это время улыбнулся во весь рот. Его зубы плотно лепились друг на дружку, словно жемчужины и блестели в темном мраке комнаты, отражая матовые лучи перламутровой люстры. Его улыбка ослепляла.
Чефа смотрела на него и ее сердце наполнялось чувством.
Как хорошо, что он есть у меня. Я хочу, чтобы он был всегда. Всегда…
Ульрих немного помолчал, потом добавил:
– Детство – это счастье!
– Ульрих… А в детстве ты понимал, что ты не такой, как все.
– В смысле – карлик? Дети – очень жестокие люди. Они дразнили меня. Смеялись. Когда по тебе постоянно скользят взглядом – от этого сильно устаешь. Я злился на весь мир…
– Человек маленького роста обычно становится великим. Есть же маленького роста – огромные люди. Наполеон, например. Он был настолько велик, что никто не заметил его маленький рост. Он был велик душой.
– Ну, если уж на то пошло. Есть короли, а есть их карлики. Так вот эти карлики смотрелись королями. Потом в них влюблялись красивые высокие женщины. А бывало и так: король – а внутри карлик. Да…
Я родился вопреки, нежели от огромного желания моей матери. Это случилось, как снег на голову и я чувствовал себя ненужным. Но я не собирался быть пай-мальчиком под юбкой у мамы – да ее у меня и не было: не высовываться, быть тише воды, ниже травы. Наоборот, всю свою боль, агрессию, которая жила в моем сердце, в моих мыслях, я стал выносить в творчество, в искусство. Благодаря искусству я начал принимать себя таким, какой я есть. Искусство – мое спасение.
– Ты стал настоящей легендой!
– Моя легенда будет гораздо короче, нежели легенда того самого Наполеона. Хочется, чтобы духовность была соразмерна легенде. Загляни в мои глаза. Они говорят о великом тщеславии. Я всегда убегал от тщеславия. Я боялся его. Тщеславие – оно как зараза. Но… мое тщеславие – липовое. Оно с горечью.
– Как же ты пережил столько горя?
– Это и есть трюки жизни! Человек, который проходит горе, становится настоящим. Что предназначено судьбой, придется пройти. Горе укрепляет и проверяет на прочность. У нас в приюте рос шиповник. Он был жирный, разросшийся. Так вот, одна монахиня захотела избавиться от него. Засучив рукава, она стала безбожно выдирать кровавые корни шиповника, рвать его колючие ветки… потратила много сил. А он начал расти еще сильнее. Набирать силу. Чем больше истребляешь шиповник, тем крепче он становится.
Чефа заметила, что Ульрих косится на портрет графини, который стоял почему-то на полу.
– Джиджи хочет убрать его отсюда. Мы будем делать ремонт…
– Да? Никак Джильберто собрался повесить вместо Альбы свой портрет? Мм?
– Не е ет. Вряд ли портрет Джильберто впишется в интерьер замка.
– Чей же тогда? Может быть – мой?!
Ульрих вновь взглянул на портрет графини Альдеморо.
– На портрете она выглядит лучше, чем в жизни. Художник явно ее приукрасил.
– Какой же она была на самом деле? Здесь она страшнее черта.
– Дело не во внешности. Альба… Она была очень жестокой, и даже опасной. Все эти приступы ярости… Какая-то ненасытная злоба. Я даже удивился тому, что она умерла, упав с лестницы. Разве дьявол может умереть?
– Все же она женщина.
– О! Я бы не позавидовал ее детям!
– Но ведь у нее не было детей!
– Я сказал, если бы они у нее были!
Его губы неестественно побелели, как если бы их черкнули белым мелом и сам он будто задохнулся в припадке гнева. Словно нож, метнул он свой свинцовый взгляд на портрет.
– Ты очень взволнован. Давай выпьем!
– Да, пожалуй. Я принесу вина.
– Ты найдешь, Рики?
– Конечно.
– Первое время я не могла найти свою комнату!
– Да уж, действительно, замок Дракулы!
Ульрих принес бутылку вина.
– Как-то раз Альба позвала меня к себе обсудить кое-какие детали… ну, по фабрике… У нее тогда, прямо здесь, в этой зале, играла музыка. Бах. Такая мощь! Вынос всего наружу. Мир с изнанки. Я даже растерялся тогда: как такой человек, как графиня, может слушать подобную музыку.
– А что с графиней?
– Она же деревянная! Музыка Баха – это Ключ. Любая классическая музыка – это ключ. Через нее ты можешь соединиться с… Божественным. Можешь себе представить, как от счастья текло дыхание тех людей, кто мог слушать живого Баха! Да, дыхание именно текло, как и текли слезы, когда Бах своими собственными руками исполнял перед слушателями свои Хоралии и через его руки проходила его Галактика! А люди сидели и слушали. Кто они, эти счастливчики?
– Это было в тысяча шестьсот каком-то году!
– Я им завидую! Так вот, когда я увидел Альбу, застывшую, словно мумия в саркофаге и погруженную в музыку Баха, мне тогда показалось, что она пытается изменить ход настроек. Поменять смысл жизни… Найти память добра… Что память помнит. Как будто она пыталась найти выход…
– О чем ты говоришь?
– Душа живет в каждом, но иногда мы забиваем ее грязью. Душа Альбы была пропитана ненавистью. Она так и не смогла стать другой. Может, не успела. Песочек быстро проходит по чашам в песочных часах. Из верхней чаши – в нижнюю. Ш-ш-ш… ш-ш-ш… Можно, конечно, их перевернуть. Но иногда уже просто нет времени…
Так ты говоришь, Джильберто сейчас придет?
– Ульрих, мне кажется, он что-то заподозрил. У нас вчера был странный разговор. Последнее время он весь какой-то загадочный.
– Да что он может заподозрить? Ну даже если это и так, то что? Он ничего не сможет уже сделать.
– Уже?
– Знаешь… Он бесхребетный. Да. Бесхребетный.
– С чего это ты взял?
– Ну согласись, что он слюнтяй. У него никогда нет своего мнения. Ты же знаешь. Ему постоянно нужна психологическая давка. Чтобы им кто-то управлял. А тут ему говорят – все! ты больше не моя марионетка. Уходи! И он не знает, что ему делать. «Ах, где же мои веревки? Кто будет за них дергать? Они просто лежат и за них никто не дергает. Кому мне теперь подчиняться?»
– Это не так.
– Да хватит! Ты будто вшила ему в голову программу. У него нейронная сеть стандартная. Понимаешь? Новые ветки не растут. Старое дерево стоит и все. И ладно бы если дерево. А то просто какие то водоросли.
– Ну это уж слишком!
В холле забренчал звонок.
– Это может быть Джиджи!
– Иди, открой, я спрячусь, потом незаметно уйду!
– А если он увидит тебя?
– Брось! Я знаю, что говорю.
Чефа открыла дверь. В комнату вошел Джильберто.
– Лисенок, ты так быстро!
– Да. Я не стал долго разъезжать. Погода сегодня не для поездок. И вообще, я неважно себя чувствую. Меня вырвало по дороге.
– Что-то не понравилось твоему желудку. А что ты ел?
– Не помню. Меня знобит и все тело будто ломит.
Чефа потрогала лоб Джильберто.
– У тебя температура. В детстве меня всегда рвало от температуры.
– Горло болит. Я сейчас был на фабрике, отпустил девочек пораньше. Ульрих изъявил желание работать допоздна.
– Разве Ульрих сейчас на работе?
– Да. Он на своем месте. Сидит, жужжит свою колыбельную и вяжет кружева. Он так ловко играет своими коклюшками, словно дьявол душами грешников. Иногда мне кажется, что у него четыре руки! У этих карликов руки…
– Но… Джиджи… Мне показалось, что я сейчас его видела.
– Где?
– Здесь. То есть …за окном…
– Да нет же. Он будет работать еще часа три. Может, ты видела Пио. Он только что приехал: покупал какие-то травы для Джоконды. Хотя, конечно, Ульриха ни с кем не спутаешь. Господи, Чефа, да на тебе лица нет! А это что за елочные игрушки?
– Я забыла тебе сказать. Я вчера была на Мурано. Вот, купила коллекцию… Муранское стекло!
– Как мило! О! Старое вино…
– Я принесла вино из погреба. Думала, ты захочешь!
– Какая ты умница. Знаешь, я, наверное, выпью вина и прилягу. Завтра чертовски тяжелый день. Как же мне плохо!