Судьба распорядилась так, что мой папа прожил на Колыме девять лет, по колено в ледяной грязи – на золотых приисках. Ах! Если бы тебе посчастливилось видеть моего папу! Высокий! Осанка – будто рядом хореографический станок. Передалась по крови… Оклад бороды, как кокошник. Ему пришлось забрать с собой меня, свою девочку, на Колыму. Зачем он это сделал… здесь я поставлю пока пробел… чтобы потом заполнить его. Папа очень хотел сохранить меня. Чтобы я выжила.
Мой папа был ученым-геологом. Он первым спускался в шахту. Надо было знать, где бурить, чтоб обвала не было. Шурф уходил в глыбь и там, под землей, где небо почти исчезало, залегали золотые жилы – вертикально, как лучи солнца.
Мы жили в поселке Омчак, на вольном поселении, в деревянном бараке. Комната номер 8. Папа был прощен. Ему заменили арест на девять лет работ.
В Омчаке проживали и обычные миряне, те, кто давно освободился, но остался в поселке. Жили они спокойно, легко и просто. Хорошо запомнилась мне одна барышня. Звали ее Фрида Розенфельд. Она жила за поселком, поодаль, в маленьком домике без отопления. Удивительная была женщина. Нарожала девчонок. Целых пять штук. И все на одно лицо. Как матрешка. Я ее очень жалела. Однако, все ее девочки были наполнены каким-то особым смыслом, очень смышленые. Но вскоре случилась беда. У нее забрали одну девочку, самую маленькую. Видимо, были причины. Женщина страшно кричала. Потом я увидела – все!!; в доме забиты окна, двери. Она мало выдержала. Покончила с собой.
Омчак – это сплошное золото.
Золото добывали поэты, писатели, дирижеры. Очень талантливые люди. Особенные. Они сами себе все построили. Шахматный клуб, театр. Интеллигенция – глубинная. Но были и подделки.
Работали во всю мощь. Начальник им так говорил:
Ты поэт? Подождут твои стихи. Иди и добывай пока золото! А стихи и я тебе напишу. Если надо будет. А сейчас стране золото нужно. Во как! И они понимали – мы добываем золото для страны. У них была цель – создать что-то такое особенное внутри себя и пересилить всю эту меркантильность. И они смогли. Я помню лица этих людей. Как их хочется сейчас увидеть!
Помню музыканта одного. Из Москвы сосланного. Молоденький совсем. Он качал меня на руках и пел колыбельные песни из своего репертуара – с переливами, переплывами. Он первый показал мне, как пишется скрипичный ключ. Это был такой человек… Здесь я поставлю многоточие.
Я низко кланяюсь Вам за этот ключ.
Ну вот, опять я плачу. Меня переполняют эмоции. Воспоминания моего детства. Прости за эти эмоции, но я знаю, что ты мне это позволяешь. Это так дорого мне. Там душа моя закалялась. Она там росла. Они там все осветленные – эти люди, потому что смогли выдержать, выдюжить и полюбить жизнь. И глаза у них глубинные, как у этого океана.
Много сказочного показала мне Колыма. Много интересного и доброго. Это очень красивое место. Природа – одухотворенная. И состояние человека – особое. Оно очищает.
Там мерзлая земля. Но земля эта – благословенная!
Зона – она очень цементирована. Это цементный мешок с костями.
Кладбище живых мертвецов.
В эту землю спускали людей и не находили. Лишь некоторые осколки замершей одежды. Крысы съедали обледенелое тело полностью. С костями.
Родственники перевозят своих почивших близких на материк, открывают гробы, а они там лежат – как живые. Замороженные! Но бывало так, что пока везут мертвеца, он размораживался. Тогда говорили: О, смотрите! Ожил!
А какие там были Елки! Новогодние… Елка из стланика. Стоит в ведре со льдом – пушистая-пушистая! Зеленая. Иголки длинные-длинные. Душистые. Из них масло делали.
По соседству с нами жили заключенные – актеры, ученые, священники, и я помню, как они лепили из снега сказочных животных и разрисовывали их красками. Где они брали эти краски? Боже мой! Они так хотели порадовать меня. Сколько было в них духовной силы, сердечного тепла. И какой то детской чистой простоты. А какой они мне сшили новогодний костюм – костюм Мелодии! Своими руками! Папа так хотел, чтобы я все забыла, чтобы мало что помнила. А я вспоминаю. И слезы текут. Подарок от зайчика – маленькое коромысло расписное…
Я хоть и маленькая была, а помню, как бегала босичком по воздушному мостику через реку. Воздушный мостик! Ох какой! Я бегу по нему, а все глаза зажмуривают от страха! А я радуюсь и мне не страшно…
Видела я там многое. Все рассказать сразу – сложно. Но все это как забыть? Ты вплетен. Ты повязан. Это как ты нырнул и вынырнул. Появилась петелька. Ты вплетен…
Как хочу я туда вернуться, последний раз посмотреть… перед переходом в Вечность. Вас там много уже, моих любимых и родных и вашими молитвами я живу.
Папа часто водил меня на сопки. Безумная красота! Снег запорошит сопку – глаз оторвать невозможно! Один стланик чего стоит. А как цветет там Иван-чай! Боже мой! Это ж целое поле! Малиновое. А он цветет и цветет… А брусника! Ковром выстелается предо мной, хоть горшнями собирай и в рот. Крупная, как бусина – красная на снегу. У нас в бараке стояли бочки с брусникой. Из нее потом мармелад варили.
Иногда, когда надо было выйти за территорию человеческих мыслей и побыть в одиночестве, мы ездили в тайгу. Очень далеко. Тайга глухая, черная. Лиственница стоит, как в трауре. Стволы – такой мах – под небо! А река! Вода – прозрачная-прозрачная. Чистая. Видно, как рыбка плывет тебе навстречу. Рыбка – она и есть рыбка! С камешка на камешек переваливается, играется. Так приятно! Помню запах костра.
Зимой заходишь в тайгу – все в хрустале! Звенит все, как в сказке.
Однажды, когда все уже спали, я лежала в своей железной кроватке с голубой решеточкой, а папа сидел рядом. Он думал, что я сплю, но я не спала и слышала, как он рассказывает своему другу одну историю. Было это на самом деле или нет, но передаю тебе эту историю так, как запомнила.
Как-то раз, в конце зимы, отправился мой папа на край земли. Он должен был там кое-что сделать. И вот, в одно февральское утро, как только расцвело, папа пошел к морю…
Весь день он шел. Морозный воздух обжигал его лицо. Он пил этот воздух, как воду. Когда он уставал идти, он резал самодельной финкой вечные снега и делал из сплетенного снега пещеру, темную и теплую, чтобы там поспать. Но спал он не долго. Его разбудил олень. Белый, как снег, с добрыми, живыми глазами.
Папа отдал оленю свои сухари и пошел дальше. Ему надо было успеть…
Он стоял на краю замершего берега и вглядывался в океан, будто кого-то ждал. Океана не было видно – из-за густого тумана. Вдруг, из глубины тумана послышался плеск воды и звон колоколов. Папа посмотрел вдаль и увидел на воде медленно плывущий плот. На нем два монаха… и голос: Мишаткааааа… Мы тебя обнимааааем… целуууууем…
Это были его бабулечка и дедулечка. Давно уже почившие.
И тогда папа понял – пора! Он достал из запазухи маленькую вощеную рыбку и пустил ее в волны океана. Эту рыбку он сшил сам, из лоскутка хлопчатобумажной ткани и навощил ее белым воском. Рыбку должен был заглотить кит. Кита потом выловят, вспорят живот, а там – вощеная рыбка, а внутри – фоточка любимой девочки…
Рыбка сохранится в животе у кита, потому что вощеная.
И мне долго потом снилось, как на гребне солнечной волны плывет Улыбка Кита и что давным-давно, еще в детстве, кит заглотил рыбку с фоточкой маленькой девочки и девочка живет во чреве кита. И так ей тоскливо…
С Колымы меня забрала бабушка. Я заболела там странной болезнью. Стала замкнутая, все время в себе. И молчала. Мне было тогда семь лет. Бабушка увезла меня в Зауралье, к одному старцу. Я видела настоящего старца! Ах! Что за край – Зауралье! Он священный! Край сказок и чудес! Стоит на обрыве сосна корабельная! Совсем одна. Гордая! Могучая. Ствол – прислонишься, сколько обхватов? Не обхватишь. Семя проросло! На краю скалы… И кружат над тем обрывом северные грифы. Огромные, как львы, с гривой из пера. Белые-белые. Размах крыльев – о-хо хо! Бывало, сорвется человек со скалы, а гриф тут как тут – приветствует его. Хватает одной лапой и уносит с собой. Откуда они прилетали? Понять это невозможно. Там, высоко-высоко – очень чистый воздух. Разряженный. Я думаю, это были архангелы.
Удивительный край! Суровый. Уральская рябина – красавица! Гроздья огромные. Красные! А листья – зеленые посреди зимы. Вот это и есть – сила! Сирень – синяя синяя, как чернила! Березы – в три обхвата. А тополя! Стоят два тополя – высокие-высокие, как врата. Напитанные. Их серебристые листочки такие нежные, оживленные. Играют на ветру, как бабочки своими крылышками.
Мой папа почил здесь, в Лондоне, в своей скромной келье. Он сильно болел. Угасал. На кровати лежал оранжевый человек. Восковая фигура. Камень, обтянутый кожей. Глаза упали внутрь. Губы ушли. Я видела, как покидает его жизнь. Пошел отчет дней. Это начало пути. Уходит преданный друг. Папа. Но мы простились с ним в прощении, рука в руке. Это счастье.
Ранним утром, в день своей смерти, папа сказал мне: «Знаешь, сегодня ночью со мной произошли удивительные вещи! Я лежал на своей кровати и вдруг ко мне кто-то подошел. Вернее, их было трое. Меня взяли за руки… как что-то теплое… Понимаешь? Они подняли меня с кровати и тут я вижу, что стою посреди великолепного дикого сада, окруженного зелеными холмами. Тихо пошла музыка… Потусторонняя какая-то музыка. И я начинаю танцевать. Я танцую с Ними! А руки вот так – вверх, вверх! Вверх, вверх! Высоко к небу! И был я в удивлении. И так легко мне и приятно и только радость от того, что ничего уже не болит… Я сегодня умру. Умирать не страшно. Я уйду в темноту, окруженный лаской. Ведь рядом ты, моя девочка.» И тут он замолчал. Я схватила его руку и прижала к сердцу: Папа! Папочка! И тогда он громко как-то сказал: «Доченька, а давай колокола!» Это была финишная прямая. Я включила его любимую запись. Церковные колокола. Вдруг его рука разжалась, начала холодеть. Он уже не слышал меня. Только таращил глаза. Кукольные, будто вставленные глаза. А в глазах – великое удивление и ужас. Он что-то увидел! Но что? Что? Что-то неожиданное, непостижимо непонятное. Он был уже в других мирах. До сих пор передо мной стоит та страшная картина. Мне трудно даже говорить. Я видела Нечто. Такие ужасы, что волосы на голове поднимаются. Страсти души. Его могильный крик. Глубинный вопль, как стон из-под земли. Долгий… Как… Прощание с Землей…
Вдруг его голос резко оборвался. Кругом воцарилась пронзительная тишина. Тогда я увидела, как огонек свечи лег на бок. Воздух в келье зашевелился и стал наполняться упоительным благоуханием. Луговым. Травянистым. В ушах моих что-то засвистело и рядом послышался треск. Будто трещит трещотка. Я оглянулась. Большие чудеса! Справа от меня стоял Ангел! Жесткие сухие перья ее крыльев заходили друг за друга, как лестница и плотно складывались за спиной.
Через минуту папа глубоко вдохнул, но выдох уже не последовал. Его ладонь раскрылась… Я поправила ему прическу. Вот и сказочки конец.
Я видела на руках смерть.
Папа летел налегке, с молитвой и радостью.
Я слабо представляла себе тогда, как жить дальше. Слезы катились, как на колесиках. Все осталось пустым. Толку нет от моей суеты. Конец радуги и добра. Конец земного Рая.»»
Это последнее воспоминание Евы.
Я сидела с закрытыми глазами в глубокой грусти. Чтобы грусть не углубилась в меня и не переросла в печаль, я вспоминала ее слова: «Не печалься… Если я умру, я навсегда останусь здесь, с тобой… Жизнь вечная, моя хорошая, ты остаешься в памяти…»
Пока, моя подруга Ева!
Сестра моя, по Древу Давидова!
Я верю, что ты вознеслась и вошла в Царствие Небесное по вере твоей. И три твои собаченьки конечно же с тобой.
У меня в руках глиняный барашек. Датировка пока не точная. Но экспертиза установила, что предположительный возраст игрушки – I век до нашей эры.
На шее у барашка – веревочка из пальмовой коры. А на глиняном брюшке вырезаны буквы. К сожалению, некоторые буквы изъедены муравьями. Они прогрызли барашка насквозь, проглотив отрывок предложения. Однако, два слова сохранились полностью почти чудом.
Скорее всего, очень-очень давно, кто-то слепил эту игрушку для ребенка. Но окончательный вывод сделать пока невозможно.
Как и невозможно поверить.
Девочки разговаривали между собой на непонятном языке. Они распевали псалмы, подражая ангелам, прекрасно рисовали, вышивали. Они научились этому, изучая древние фолианты из сокровищницы храма. По этим же книгам девочки освоили ткачество и искусство переплавлять золото в колокола. Искусство золотарей было в затворе. Это монастырские технологии и они всегда в затворе.
Золото текло в храм рекой! Речное золото перекаливалось в горне и очищалось. И плавильня, и ткацкий станок, а так же книги на древних языках – все это имелось в храме. Но, что это за храм? Кто эти две девочки и как они туда попали?
Смогу ли я когда-нибудь разгадать эту тайну?
А пока, у изголовья моей кровати стоит букет из полевых ромашек и… золотой ларец.
Время шло. Наступил ноябрь. Дни стояли пасмурные. В один из таких дней мне позвонила Ия и предложила навестить Еву на кладбище. Я с удовольствием приняла предложение побывать на ее могиле.
В этот день было особенно холодно. Мокрый снег повалил стеной.
Одевшись потеплее, мы отправились в дорогу.
Старое, заброшенное кладбище, окутанное гробовой тишиной, стояло на краю холма. Мы шли по болотной траве через все кладбище, пытаясь увидеть сквозь снежную метель могилу Евы. Иногда я останавливалась, чтобы взглянуть на надгробные памятники, одетые в черный мох, будто в каракулевую шубу. Отсыревшие камни раскрошились и шатались в земле, то там, то сям, словно гнилые зубы. Я вспомнила слова Евы: «Камень – это память».
В погребальных венках уныло шелестел ветер. Тихо скрипели мертвые розы. А белый снег, словно вишневый цвет, бесшумно заметал высеченные на камне имена усопших. Тот, кто когда-то навещал их, уже давно встретился с ними на Небесах.
Некоторые могилы были настолько древние, что их поглотила земля.
Мне было очень интересно, видят ли, чувствуют ли эти люди сейчас, что кто-то стоит у их могилы? Разглядывая старые портреты, я пыталась представить себе жизнь этих людей, уже давным-давно умерших. Что они любили. Их страхи и их тайны…
За моей спиной зловеще всхлипывал ледяной ветер и где-то, совсем рядом послышался детский смех. Я оглянулась вокруг. Никого.
– Джоконда! Становиться уже совсем холодно. Нам надо поторопиться.
И мы поспешили дальше.
Ну, вот и пришли. Но что это? Могила Евы была бережно замотана в золотой кокон.
– Господи, Джоконда! Что это такое? Кто ее так заплел?
– Это кокон златниц!
– Такой огромный?
– Они укутали ее в теплый кокон, чтобы она не замерзла зимой.
– Джоконда! Златницы были в волшебных мирах, а Ева покоится в Лондоне! И я не думаю, что ей может быть холодно…
– Теперь уже нет…
Внезапно разыгралась такая вьюга, что мы уже не видели друг друга. Я смотрела на Ию, но она стала будто исчезать, теряться из виду, словно нас разделяла белая стена.
Метель завывала на все лады, с ревом и со свистом, как будто сквозь миры прорывались голоса грешников из ада.
С порывом ветра до меня донесся какой-то сдавленный детский плач. Его тут же прервал чей-то крик – истошный вопль бесконечной боли и отчаяния. Он то врывался, то резко обрывался. Такая дикая тоска…
– Осторожно, Джоконда! Ты встала на край холма! Прошу тебя, отойди! Там очень скользко. Смотри, ты стоишь на камне. Он может обвалиться! Там, внизу, обрыв!
Вдруг камень подо мной закачался. Сырая земля ушла вниз. И я вместе с камнем кубарем лечу в пропасть.
***
Книга третья
КОЖА АНГЕЛА
I
Всем карликам посвящается
Флоренция. 1972 г.
– Синьор Джильберто Барбони?
– Да.
– Мое почтение. Меня зовут Анджиолелло Белло. Член нотариальной палаты Венеции. Можно войти?
– Да, конечно, проходите.
– Благодарю.
– Чем могу помочь?
– Обязан сообщить вам, что ваша тетя, графиня Альба Альдеморо почила три дня назад. Она оставила завещание, где упомянуто ваше имя и адрес.
– Тетя? Но у меня нет никакой тети!
– В завещании указано, что помимо родового замка на острове Т*, вы унаследовали чулочную фабрику на территории имения Альдеморо.
– Графиня? Альдеморо?
– Да. Графиня Альба Альдеморо приходится вам родной тетей и к тому же она являлась потомком одного из основателей Ордена Храма; скорее всего, его младшей линии. Из этого Дома вышел очень влиятельный графский род Альдеморо. Так что, кстати сказать, в ваших жилах, как и во всем могучем древе Альдеморо, течет кровь этого знатного рода.
– Но… позвольте… Замок?
– Да, замок. Графиня Альба была неприлично богата. Ко всему прочему она оставила вам вопиюще непристойную сумму денег. На этот момент, Джильберто Барбони – единственный наследник далеко чем плодоносящей ветви того самого древа. Не волнуйтесь, совсем скоро вы к этому привыкните и войдете во вкус. Я же советую вам приступить к этому как можно скорее! Для этого вам следует отправиться в Венецию и принять наследство.
– В Венецию? Но сейчас Рождество!
– О! Что может быть прекраснее Венеции в Рождество! Когда же еще, как не в Рождество, сбываются мечты?! Боюсь, что я настаиваю, синьор Джильберто. Вам надо поторопиться. Я жду вас в Венеции. Имею честь откланяться! Buona notte! И не забудьте прихватить с собой елочные игрушки!
– Buo..na notte…
II
Едва ли Джильберто Барбони успел сойти с катера, как порыв ледяного ветра сбил его с ног. Он распластался на снегу, как Звезда Леонардо, и стал озираться по сторонам – не смотрит ли кто на него. Но кругом никого не было. С трудом подобрав свои ноги, он быстрым шагом пошел по заснеженной Венеции.
Взбесившаяся вьюга срывала с петель ветхие ставни.
– Что за черт! Собачий холод! Джильберто поднял вверх свои плечи, будто пытаясь спастись от дьявольских когтей.
Мерзкий, холодный ветер свистел ему прямо в уши и сверлил грудь – в одной и той же точке: прямо вот здесь, в этой самой ямочке, где последняя пуговица пальто, словно лобзик. Так и трется, так и входит, режет – будто штопор вкручивают в душу. Лоб и виски прошивали тысячи ледяных иголок, и жгли, жгли. Джильберто поднял воротник своего легкого пальто и прижал к ушам. И рот, и его глаза залепило снегом и он уже не видел дороги. Он часто моргал и щурился, но мокрый снег с новой силой порошил ему лицо. Надо прибавить шаг. Как же холодно! Адский холод пробирал до костей. Он уже не чувствовал рук и ног. Еще немного и он весь превратится в сосульку! Казалось, если он поскользнется и упадет, то рассыплется, как стекло. И ко всему тому, на него то и дело накатывала тошнота. Его безбожно мутило после поездки по воде и он с трудом с этим справлялся. Теперь он стал идти так быстро, как только мог, чтобы не чувствовать холод. Быстрее, еще быстрее! Его каблуки вбивались в мерзлый камень, словно гвозди, а руки били наотмашь. Гладкая поверхность камня, отполированная подошвами зевак, была сплошь покрыта слякотью, как кашей-размазней. Он месил эту кашу своими новыми туфлями и проклинал свою тетю. Вот он уже ступил на скользкую, бугристую от сосулек лестницу, цепляясь окоченевшей рукой за перила. В другой руке он сжимал карту, то и дело поглядывая на нее, боясь заблудится в зигзагах улиц. Вот, сейчас направо.
Он зашел в очень узкий переулок. Здесь было темно и тошнотворно воняло дохлятиной. Еще шаг и в нос ударила густая вонь. В гнилой воде затопленного переулка плавала белая крыса, размером с собаку. А вот и еще одна! Наверное, ее дружок. Вдруг он увидел, что черная, масляная вода просто кишит жирными крысами и в ужасе забился в темный угол.
Воздуха здесь не было. Плотный сгусток миазмов был почти что видимым и буквально придавил его к стене. Смрад, который усиливался из-за стоялой воды, пропитал сырые стены.
К нему подошла мокрая крыса. Засаленная шерсть слиплась на ее костистом горбу и обнажила тонкую кожицу, сквозь которую прорезались ребра. Рубиновые бусинки – глазки смотрели в упор.
Что-то явно затевает… Такое наглое поведение крысы удивило Джильберто.
Да они утащат меня в свои подземные казематы и там сожрут вместе с костями! Они такие лакомки…
Джильберто решительно сорвался с места и торопливым шагом пошел дальше, потянув за собой тяжелый шлейф вони. Однако он все еще не видел просвета. Кирпичные склизкие стены стиснули и давят. Подозрительная тишина переулка сводила с ума и ему стало страшно. Казалось, что отсюда уже не выбраться.
Как легко здесь затеряться! – мелькнуло в голове Джильберто. – Если тебя убьют в этом вонючем месте, твой труп никогда не найдут… Так просто: возьмут и убьют…
Его безумные мысли прыгали туда-сюда, как чертенок, не давая ему покоя. Не в состоянии больше их вынести, он резко рванул вперед, зачерпывая башмаками холодную воду, словно ложкой.
Наконец, он вышел к зданию нотариуса.
А через какое-то время Джильберто Барбони уже высаживался на берег острова Т*, чтобы направить свои стопы в сторону замка.
Ну вот и он. Замок Альдеморо.
Вид этого здания встревожил надорванное воображение Джильберто.
Это был огромный, массивный замок, местами похожий на руины. Изъеденные временем стены, носившие когда-то горчичный цвет, почернели. Цвет исчез, полинял, стерся, словно ластиком с детского рисунка. Теперь, этот некогда роскошный замок был похож на старое, застиранное платье.
Джильберто медленно, словно во сне, подошел к двери дома. На диво выкованная дверная ручка, в форме морского конька, сияла златом.
Он обратил внимание на то, что эта дубовая дверь, источенная червями и будто обглоданная, была густо покрыта свежим лаком. Видимо, готовились к его приезду и обновили краску.
Он постучал.