21. Смерть
Алиса втискивалась спиной в угол клетки подсудимого, и, щурясь, всматривалась в гомонящий зал, но за плотной стеной чёрных спин видно было немного. Хорошо было заметно тех, кто, беснуясь, прыгал на столы и стулья и оттуда швырял в её сторону всё, что попадало под руку. Бутылки, папки, стаканы, книги, содержимое мусорных вёдер, сорванные стенды с громким шварканьем разбивались о чёрные прутья или стену, но в неё попасть не могли.
«Может, потому и беснуются, что ничего не выходит, – размышляла она, уворачиваясь от пролетающих сквозь решётку мелких предметов, – А, возможно, просто безнаказанность подталкивает к безумью. Силовики здесь уже минут десять, а ничего не предпринимают… Значит, нужно, чтобы люди пар стравили…Только вот – кому нужно?»
Судью и адвоката уже давно вывели через боковой выход – отряд СОБРа постарался. И теперь бойцы стояли тесным рядом вокруг клетки, подняв щиты и накинув на лица защитные полусферы шлемов. Им бы хватило сил оттеснить визжащих и вопящих людей, но не было ни приказа, ни желания.
В хаосе броуновского движения в разгромленном зале заседаний только три фигуры оставались малоподвижны и неподвержены всеобщему безумству. Наставник Борислав, каменным изваянием застывший в дальнем углу и равнодушно смотрящий в окно, и двое, как обычно облачённых в гражданские костюмы, храмовников: один возле парадного, другой у бокового выхода. Пути были отрезаны, но Алиса и не рассчитывала на побег.
– Смерть! Смерть ведьме! Смерть! – скандировали люди. Бешеное торнадо мусора и оскаленных лиц вращалось в безумном танце ярости.
Лишь когда наиболее рьяный защитник церкви бросил в сторону клетки пивную бутылку с торчащей из горлышка тряпкой, ряд широких чёрных спин перед Алисой неожиданно резво колыхнулся и лавиной стронулся с места. Бутылка, как и десятки до неё, разбилась о решётку, не долетев, но огненные брызги прорвались, и Алиса скукожилась под жалящим дождём, закрывая скованными руками голову. Взглянула исподлобья – по чёрным арматурам клетки вниз ползли пламенеющие капли, но гореть тут было нечему.
Стулья, палки, бутылки, руки и головы бились о прозрачные щиты, теснящие толпу, но строй уверенно ширился, вытесняя людей к выходу. Колыхался чешуйчатым панцирем из щитов на чёрном теле шеренги. Казалось, что толпу без особых усилий выдавят из зала, но с улицы раздались крики, все разрастающийся ор ширился, бился волнами в окна, приближался и выплеснулся в двери, словно шампанское, нашедшее выход. Лезущие, напирающие, раздирающие пространство криками люди навалились на стену щитов девятым валом – мощнее, выше, выше, уже по головам! – подмяли их, и прошли дальше – к чёрной решётке, из тюрьмы вдруг превратившейся в убежище.
Зажавшись испуганным волчком, вжимаясь в стену, Алиса пялилась в распахнутые перекособоченные ненавистью рты, в пустые глаза, подёрнутые зыбкой плёнкой невосприимчивости, – и уже не могла отличить женщин и мужчин, молодых и старых. А сквозь прутья тянулись растопыренные напряжённые пальцы, сплетаясь в единую массу шевелящихся, наползающих опарышей. И почти доставали.
Алиса растерянно крутила головой, ища среди десятков искривлённых лиц знакомые, она ждала что вот-вот появится кто-то, облачённой властью говорить, кто-то, кому достаточно будет поднять руку, чтобы толпа замерла, в экстазе понимания слитно опускаясь на колени и начиная молитву.
– Вы мне обещали… вы обещали… обещали, – беспомощно шептала она.
Под яростные крики толпа наваливалась на решётку.
Раз! Раз! Кожа лопалась – морскими звёздами змеились трещины, текла кровь, на глазах краснели, набухали разбитые, поломанные руки, но люди не видели, не понимали этого.
Раз! Раз! Они кричали, но вместо слов, ширился единый ор ярости.
Раз! Раз! Иии! И с потолка посыпалась серая крошка бетона…
Когда одна из арматур, с мясом выдранная из перекрытий, влетела внутрь, Алиса шарахнулась в сторону от падающих людей. Первые уже не поднялись – по ним, пробираясь на четвереньках, спешно перебирая руками-ногами, вползли последующие, потянулись дрожащими жадными руками. Алиса шатнулась в сторону. В другую. Ещё! Но чья-то ловкая рука сцапала её за локоть и повисла – не сбросить, – всем весом напряжённого тела таща вниз, таща в кипящую массу скрюченных опарышей. Всхлипнув от ужаса, Алиса рванула назад.
– Наставник! Наставник! – она звала, отбиваясь от жадных захватов, а испуганное тело тяжело, ломающее больно трансформировалось. Тело сгибало и скручивало – бугрились мышцы, скорчивалась спина.
Зарычав, Алиса упала на колени, придавив кого-то из людей, запрокинула голову, заламывая руки. Закостенели, вытягиваясь, пальцы, медленно, мучительно медленно из зернышек бледных ногтей стали нарастать хищные когти.
Вокруг завопили, когда она свалилась, заметалась под ногами толпы. Люди отшатывались к стенам, отпиннываясь от бьющейся в припадке девушки. Лупили по искорёженному телу всем, что попадало под руку.
Зажмурившись и скрипя зубами, Алиса колотилась об пол головой, напряжённо сведёнными руками и ногами. Плитка пола треснула от ударов – белые трещины по чёрному мрамору…
Судорога стягивала лицо в маску сюрреалистического театра. Белую, дрожащую, мокрую. А волосы то приподнимались у корней, словно намагниченные, то безвольно опадали.
– Ведьма! Оборотень!
Толпа набрасывалась, топча с рыком и истерическими выкриками.
Стремясь выжить, Алиса сжалась в комок, подставляя под удары спину и конечности.
Суровый мужчина с маленьким крестиком, отливающим красными бликами по краям, появился у решётки незаметно, словно клинок через плоть, пройдя через толпу. И оказавшись рядом с людьми, истязающими вздрагивающее тело, поднял руку. Его вскинутая ладонь белым флагом на миг повисла над головами и опала, скрываясь, а сам он словно растворился среди напряжённо вздрагивающих тел. Зачинщики подхватили девушку за руки и волосы:
– Сжечь! Сжечь! Сжечь! – и поволокли на выход.
Грязная широкая полоса оставалась на чёрных мраморных плитках зала судебных заседаний.
Алиса не сопротивлялась, смотря вокруг распахнутыми глазами. Она открывала рот, но на разбитых губах пузырилась кровь, и не слетало ни звука. Её протащили мимо безучастно смотрящего на происходящее наставника Борислава, мимо храмовника, молча посторонившегося от двери, и выволокли на лестницу. Ногами столкнули с первой ступени и, когда сжимаясь, она полетела вниз, вращаясь и всхлипывая, закричали торжествующе и бросились следом – толкаясь, толпясь, тесня и пихая друг друга. На площадке она не успела приподняться даже на колени – с размаху, с разбега удары ногами спихнули её на следующую лестницу вниз… Три площадки, три лестницы. Внизу, хрипящую сквозь кровавую пену, заляпавшую лицо, её схватили за одежду, волосы, раздирая рывками, мотая из стороны в сторону, потащили на улицу, на площадь. Сквозь радужный туман перед взглядом, она пялилась в окружающее пространство, полное рук, ног, лиц, никак не складывающихся в людей, единую массу частей тел, словно в братской могиле взорванных, и не могла понять, с кем сражаться, хотя тело, напряжённое мучительным желанием сопротивляться, ломало судорогой преобразования, не способного завершиться – сил не хватало.
На площади монолитом высилась стела с притороченной табличкой и тяжеловесным чугунным лавровым венком, посвящённая победе в давней войне. К ней и тащили Алису, волоча за волосы по земле сквозь коридор беснующихся от восторга и ненависти людей. Алиса, схватившись за руки волокущих, чтобы умерить боль, неотступно пялилась в небо. Солнечное, жаркое, прозрачное, словно нагретый для поминок мёд… Боль не отступала.
Её швырнули на острые ступени пирамиды в основании памятника. Не успела прийти в себя после удара – подхватили за подмышки, вытягивая руки в стороны, схватили за кисти. Раз! Судорожно вытянулась, хватая воздух ртом – опалённый рассудок не сразу понял, что запястья сломали. Прохладный металл лёг на кожу, стиснул провисающие вялыми перчатками ладони и тут же потянул в стороны, растягивая, будто вознося на крест.
– Нет! Не надо! – Алиса завопила, дрожа всем телом, но за ярым ором толпы её крик остался неслышен.
Оковы растянули в стороны, подтянув цепями, так, что она встала на побитых ногах, чтобы не перехватывало дыхания в натянутой до дрожи грудной клетке. Она шарила по толпе взглядом, теперь различая лица – десятки, сотен лиц на фоне единой шевелящейся массы аморфных тел, – и не видя их.
– Боже… – шептала она во внутреннюю пустоту, – Боже…
Но облегчения не наступало.
К ней подскакивали люди – приближались и снова отлетали белые пятна с двумя тёмными кружками вверху и одним ассиметричным ниже – и что-то происходило, но она не замечала. А люди, меж тем, швыряли в неё книги, бьющие в вздрагивающее тело переплётами, разлетающиеся страницами, опадающие вниз белыми птицами со сломанными крыльями.
Когда фолиантами чужих религий завалило ноги, принесли пару заранее приготовленных пятилитровых бутылей, и под нетерпеливое приплясывание толпы сноровисто облили, раскачав их и выплеснув бензин на лицо.
Тут же Алисе стало холодно. Так холодно и жутко, что крупная дрожь побежала по телу, нервически дёргая каждую жилку, каждую пять кожи. Она сотрясала, мучительно выкручивая поломанные руки в оковах. Она заставляла биться рыбой в сети. И словно поток порвал преграду – Алиса наконец закричала.
Надсадный женский вопль, тугой, словно натянутый лук, рокотал над толпой, пробивая её нетерпеливый гомон и уходил вверх, ещё выше, выше… И становился визгом. Нет, уже не визгом – верещанием. Нет, писком, едва слышимым, но ощутимым всем естеством…
Толпа замолчала, подалась назад – на всех лицах раззявленные дыры ртов, во всех глазах – пустота ошеломления и что-то дикое, инстинктивное, равное страху, но не страх.
Закатив глаза и напрягаясь струной, Алиса стояла, выдавливая из грудной клетки остатки воздуха в неслышимый крик, заставляющий людей отступать всё дальше, заставляющий опускаться вниз, сжиматься, стискивать руками уши и молча глотать воздух широко раскрытыми ртами.
Когда крик оборвался и Алиса глубоко, взахлёб задышала, пытаясь восстановиться, люди, тихо подвывая, ещё скребли асфальт и собственные тела. И лишь несколько человек оставались на ногах, молчаливо наблюдая за происходящим.
Алиса, тяжело дыша, смотрела, как одна из спокойных чёрных фигур двинулась вперёд, неторопливо, степенно обходя валяющихся под ногами.
– Наставник, – прохрипела Алиса, узнавая тяжёлую поступь и крепкую фигуру.
Отец Борислав вскинул руку, словно указывая на неё, указывая в её пустое нутро…
Чистое сознание йаха позволило заметить, как металлический шарик буравится в пространство, мчась к незримой точке меж её бровей. Сдвигаться она не стала.
…
22. Консервация
Алиса подняла голову и первое, во что упёрся взгляд, была богато украшенная камнями панагия с мелкой, едва различимой за разноцветным сиянием картинкой матери и младенца. Только потом разглядела богатую глубоким ровным цветом ткань рясы и два бледных пятна степенно сложенных морщинистых рук.
Знакомый голос – старческий, уставший, но тренированно сильный, – пробил брешь в стене отчуждения, заставляя безусловно подчиняться:
– Йахас!
Алиса вздрогнула – обрушившийся поток звуков на миг ошеломил её: шорохи свободных одежд, далёкий стук капели над головой, шёпот огня на свечах, дыхание людей вокруг, собственный пульс.
Священник, раньше руководящий судом, высился перед ней в ожидании ответа.
Она облизала губы, сочащиеся сукровицей из трещин, и попыталась встать на колени перед епископом. Тщетно. Ватные ноги не слышались, голова нещадно болела, словно проколотая накалённой иглой от переносицы до затылка. Опустила глаза и сжалась – обнажённое тело, окатанное холодной водой, отсвечивало разноцветными отблесками по влажной коже.
С трудом вздохнув через перепонку, солёной коркой стоящую в горле, она всхлипнула и отозвалась:
– Владыка?
Отозвалась и почувствовала, как брошенное слово улетело в пустоту, гулко дробясь о невидимые препятствия – у места, в котором находились, пределы терялись в темноте, словно в бездне. Алиса вскинулась и окончательно пришла в себя.
Она сидела, привалившись к каменному постаменту в подвальном зале с высоким потолком, на котором неярко горели электрические лампочки – старые, большие, с три кулака размером, но такие тусклые, что освещали только пятачки под собой. А вокруг, на расстоянии рывка, стояли храмовники. Среди них, чуть ближе, сжатой пружиной, готовой упредить её рывок, – наставник Борислав. Но епископ не нуждался в прикрытии – величественно возвышаясь над нежитью, он являл силу большую, чем та, которая способна ломать и крушить. Его сила была такова, что Алису охватывало чувство суетности и никчёмности собственного существования, и хотелось преклонить колени, но вместо того она сжалась, бессмысленно прикрываясь руками.
– Йах! – повторил епископ. – За убийство архиерея отца Аттика, митрополита и архимандрита, убийство протоиереев Илии и Николая, убийство инквизитора иеромонаха Сергея, нарушение обрядового уложения и прямое неподчинение… нежить во служении Лиса, в миру – Алиса, первично инициированный йах, приговаривается к смерти через сожжение.
Алиса вздрогнула и, обхватив себя дрожащими руками, сгорбилась, из-под рыжей спутанной чёлки волчком оглядывая круг людей.
– Рассмотрев все стороны дела и приняв во внимание искреннее признание и прошение иеромонаха отца Владимира, инквизитора, посвящённого второго собора, суд постановил смягчить наказание и наложить епитимьей криптобиоз для осознания своей сути на срок до смерти всех участников и свидетелей произошедшего, их возможных последователей и памяти людской.
Это значило – долго, безгранично долго.
– По окончании отмеренного срока тебе будет дарована возможность вернуться к служению, – епископ вперил внимательный взгляд в рыжий, всклокоченный затылок девушки, скорчившуюся у ног: – У тебя есть просьбы?
Затылок послушно колыхнулся – Алиса кивнула, но сразу заговорить не смогла:
– Сестре Пелагее… – горло схватило спазмом, внутри головы шевельнулась раскалённая игла. – Свечку…
Епископ вскинул широкие брови, но наставник Борислав шагнул ближе, к самому плечу, почтительно склонив голову, пояснил шёпотом. Епископ кивнул:
– Будет. Покойся с миром.
И отодвинулся назад, в тень, за спины, позволяя кругу воинов сжаться.
Смотря, как удаляется, обесцвечивается золотая панагия, Алиса стиснула свои запястья, словно боясь, что трясущиеся руки станут неподвластны разуму.
С боков приблизились два инквизитора. Спокойные, зрелые. Наставник Борислав подошёл ближе остальных, встал прямо перед Алисой.
– Полезай внутрь и ложись, – кивнул он.
Алиса беспомощно оглянулась – холодный выступ, на который опиралась спиной, оказался стенкой склепа. Продолжая сжиматься и прикрываться, Алиса поднялась, неуверенно, неловко повернулась, смотря в чёрный, завораживающий провал в широкой кладке красного кирпича.
– Дрёма неживая, она же криптобиоз по-гречески, – скучно ровным спокойным голосом начал поучать кто-то сбоку: – Есть суть смерти без смерти, сна без сна, в коем прозябает нежить, лишённый света и тепла, в коем дух его заключается в бессмертную оболочку и томится, оставаясь способен ощущать и мыслить…
– Полезай! – повторил наставник Борислав.
Это был особый голос, требующий безусловного подчинения, такой, каким он только недавно зачитывал приговор… Но, смотря расширенными глазами, на чёрную дыру, дышащую холодом, Алиса не могла заставить себя сделать ни движения. Тело сковало судорогой и только всё сильнее, всё заметнее дрожало. А сзади продолжали начитывать наставления:
– Перво-наперво нежить нужно лишить сил, что можно сделать и колом обыкновенным, но лучше клинком или ещё почитают на западе пулей в голову, что умеряет силу нежити и даже на долгое время его…
– Полезай! – голос отца Борислава ввинтился, до бела накалив иглу, пришпилившую голову.
Алиса вздрогнула и неуверенно, неуклюже подняла ногу, босой стопой встав на кирпичную кладку склепа. И всё пялилась, пялилась неотрывно в чёрный провал перед собой…
– Упырь или упырица, буде то варкулак или вурдулак, силу свою имеют от крови живущих, их тепла и лунного света и не терпят сильного шума или солнца, а потому вводить их в дрёму полагается там, где…
Она потянулась вверх, с трудом преодолевая себя и поднимаясь на край склепа.
Инквизитор, стоящий слева, устал ждать и толкнул девушку в спину.
Словно пружину сорвало!
Алиса выгнулась, вывернулась из-под руки – влажная кожа, словно облитая льдом, проскользнула почти без усилий.
Обернулась. Звенящей болью наполнилась голова – будто бы в ней протянули нитку с колокольцами, поднявшим бешеный трезвон, физически отдающейся ото лба до затылка.
Заверещала тонко, взахлёб, и кинулась в сторону от пугающего склепа. Бросок сверху вниз на ближайшего храмовника. Не для того, чтобы задрать – вырваться из круга!
Но тот легко нырнул в сторону, избегнув столкновения.
Едва приземлилась – в грудь обрушился удар, сваливший обратно к каменной кладке. Она не успела понять, что произошло, только ломотой отозвалась спина, плашмя пришедшая об пол, и холодным пламенем обняло затылок. Застонала. Круг храмовников оставался нерушим.
– Затем упыря связывают холодными камнями, а паче всего кусками льда или снега обкладывают для лучшего сохранения… – продолжил равнодушный чтец, – А далее читают молитвы по сорок раз десятью монахами, в обход посолонь. А ежели святой человек читает, то и раза довольно.
Застонала, выгибаясь, схватилась за затылок. А глаза продолжали рыскать, метаться, выискивая слабину в стискивающемся кольце людей. Обессиленная, она не рассчитывала победить, но вырваться, или умереть в схватке. Только не идти на заклание послушной овцой. Тело требовало работы, тело стонало, не умея сдаваться без боя. А мысли метались ворохом ненужных фантиков. И жалила боль в голове.
– А молитвы читают такие. Во главу кладут «Отче наш», потом «Богородицу», а в тело – молитву святому Киприяну и мученице Иустине, хорошо ещё преподобному Марону пустыннику и мученику Трифону во благо и…
Храмовник справа обернулся и, словно прямо из темноты, вытянул меч – долгий, серебристый, с крестовиной сверкающей в четыре рубина.
Взгляд Алисы остановился на плывущих к ней красных глазках и светящейся полосе. В новой попытке трансформироваться, заломило тело. Алиса загребла руками, вдавливаясь в стену от надвигающегося оружия.
– Остановитесь, – голос епископа равнодушной будничностью разорвал мгновение. Золотая панагия приблизилась из темноты с другой стороны от замершего на месте страшного рубинового креста.
– Владыко святый! – наперерез шагнул кто-то из храмовников, заслоняя.
Епископ поморщился и отстранил его. Болезненно склоняясь, воин отшагивал назад, не прикасаясь к морщинистой руке, казавшейся кукольно-восковой в неровном свете.
Владыка подошёл к съежившейся девушке и нагнулся. Золотая панагия заколыхалась перед растерянным лицом.
– Йахас… – остро вгляделся владыка, – Ты боишься.
– Даа… – прошептала Алиса, смотря в потерявшие цвет, ставшие почти прозрачными глаза.
Он кивнул в ответ:
– Страх живёт ещё в тебе. Страх человеческий. Значит, ещё живёт и человек.
Алиса почувствовала, как сдвинулся воздух – храмовники неуловимо сместились назад.
– Так пусть человек в тебе вспомнит… Вспомнит, ради чего он приносил клятву верности, – едва слышно сказал епископ.
Он ещё мгновение всматривался в расширившиеся глаза нежити, пульсирующие в такт сердцу – то стремящиеся вытянутся в кошачью щёлку, то снова округляющиеся. А потом выпрямился и ушёл, оставляя замершую девушку лежать возле склепа в круге храмовников. А меч светился белыми вспышками граней на тусклых камнях цвета запёкшейся крови.
Наставник Борислав встал над ней, когда едва приподнялась на локтях. Две хлёстких пощёчины и холодный взгляд.
– Полезай.
Это уже не тем особым голосом, а ледяным шёпотом, и от того Алисе стало ещё страшнее. Но, одновременно с тем, появилась и убеждённость в неотвратимости происходящего. И в его правильности.
Она поднялась, судорожно вцепилась в кирпичный бортик – остались белые следы царапин.
Наставник Борислав схватился за нечёсаные рыжие локоны, нагнулся к самому уху и прошептал:
– Сестра Пелагея трусов не учила!
Закусив губу и зажмурившись, Алиса тряхнула головой – наставник отпустил вихры – и рывком кинула тело в тёмный провал склепа.
…