– Чтобы сегодня ни под каким предлогом мне их не отдавать…
– Что-о-о-о?!!!
– Даже, если я буду умолять, стоя перед тобою на коленях…
Теперь Инна внимательно посмотрела на меня, а потом куда-то в левый угол потолка.
– М-м-м-да-а-а-а… – замычала она таким же тоном, как недавно наш фельдшер Палыч: будто в левом углу сидел невидимый мне психиатр-собеседник.
– Ох, говорила ж я тебе! Что, задурил голову – и бежать? Хорошо, давай свои сапоги, но предупреждаю: выдам их тебе только тогда, когда пойдем на лекции! А вот Павла этого выбрось из головы немедленно!
– Заметано.
Сапоги мои были отданы на храненье Инне, и Инна легла спать. Мне было не до сна, и мои глаза ещё блуждали в черных строчках книги, в то время как мысли были далеко.
«Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел…» Скоро Одиннадцать. Скоро уйдёт последний автобус – туда, где снимает жильё Данька. А завтра возлюбленный мой уедет. Тот, кого я полюбила раз и навсегда.
«Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его, и не находила его; и он не отзывался мне…» И мне – не отзывается. Но почему?!!! Может, он шёл сюда, поскользнулся и ногу сломал? А что если мне поехать самой и узнать всё? «Потому что ты – не героиня древнееврейского эпоса, и Паша этот – не иудейский царь. Надо будет, сам приедет, даже прискачет на одной ноге» – ответила бы Инна, если бы не спала уже.
«Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?..» Вот и она, древнееврейская героиня, тоже колеблется. Ну, хитон надеть обратно – не проблема, а вот с ногами – хуже: у нас босиком не побежишь, климат не позволит… Сапоги-то – у Инны. Это хорошо, что я ей отдала. Она меня точно не отпустит. И вообще, я всё выбрасываю из головы и ложусь спать…
Я легла и выключила свет. И тут вместе с темнотой на меня обрушилось такое отчаяние, что вдруг возникшая мысль показалось мне лучом света: «А ведь у меня есть ещё демисезонные!» И я с бешено колотящимся от радости и страха сердцем нашарила в шкафу демисезонные сапожки. Эврика! И на последний автобус успеваю! Собиралась впотьмах, боясь разбудить Инну, – а то она меня не выпустит… И когда уже вышла на площадку, подруга вдруг окликнула меня:
– Света! Стой!!!
Я бросилась вниз по лестнице, на каблуках, рискуя упасть и расшибиться – только бы Инна не догнала меня! Выскочив на темную улицу – довольная, что меня не догнали, почти бегом двинулась к остановке. Как выяснилось позже, Инна чуть не до дверей гналась за мной, укутанная в халат, чтобы вручить обратно зимние сапоги. «Вот и свяжись с сумасшедшими – сам дураком прослывёшь», – прокомментировала она впоследствии.
Наша погода непредсказуема: ещё днём было вполне сносно, а к вечеру вдруг ударил неслабый морозец. Стоя на подножке переполненного людьми автобуса, я начала ощущать, как ноги – особенно та, что ближе к двери – от холода теряют чувствительность. Когда я вышла и пошла к дому Даньки, мне казалось, что переступаю заледеневшими протезами в замшевой оболочке на каблуках, а не ногами.
Я позвонила в дверь: если б не эти сапоги, мне было б стыдно, а так – только больно… Мне открыл сонный Данька. Он очевидно был поражен моим ночным визитом, но я не дала ему возможности опомниться.
– А-а-а-а! Ноги! – простонала я, стоя на пороге: слезы сами собой ручьём лились из глаз.
Вышел и Павел. По его лицу нельзя было угадать, что он думал сейчас: выглядел так же невозмутимо, как и в первый день знакомства. Но по едва уловимым колебаниям воздуха вокруг нас, или чего ещё – не знаю, я почуяла его глубокое волнение. Снять сапог с одной особенно промёрзшей ноги оказалось трудным делом. Конечность так болела, что мне казалось, что сейчас я её потеряю. Ребята усадили меня на стул прямо в прихожей и принесли таз с тёплой водой. Постепенно, когда нога начала проявлять чувствительность, добавляли воду погорячее. Потом Данька принёс какой-то мази, и Паша осторожными движениями стал натирать ею ногу. То ли мазь, то ли руки Павла произвели наконец обезболивающий эффект. Пока я приходила в себя от болевого шока, ребята о чём-то между собой переговорили. Данька, сердито бурча, взял свою постель и ушёл в большую комнату, а меня Павел увёл в спальню. (К счастью, родственники Данилы к тому времени уехали). Я была молчалива и покорна, точно манекен, и позволила делать с собой всё что угодно не только без звука, но даже без мысли протеста. И всё, что делал тогда со мной мой сегодняшний врач и спаситель, казалось мне, он делал очень правильно и очень хорошо.
Когда всё произошло, и я уже пребывала в сладостной полудрёме, Павел заговорил:
– Ты помнишь, Свет, я тебе рассказывал, что вырос без отца? – теперь голос Павла звучал какими-то детскими интонациями, точно ему не двадцать шесть, а шесть лет. – Так вот. Когда мама меня ещё не родила, отец уже бросил её. А она не могла поверить в это. Он ведь не сказал прямо – что бросает, а так, расплывчато: я, мол, уезжаю, по делам… В общем, всякую брехню наплёл, какую чаще всего при этом говорят… А мама – поверила, – не потому, что глупая была, просто она-то его любила… Мама и мне это долго очень внушала, что у него, мол, просто жизнь так сложилась, что он не смог с нами быть. Конечно! Да я уже всё понял, хотя маленьким был совсем. Она тогда всю свою любовь на меня вылила, потому я через эту любовь всё и почувствовал… Мне в то время ещё и двух лет не было… Веришь ли?
– Конечно, верю, – отозвалась я. Мне было понятно, что для Павла было крайне важно то, что он говорил мне сейчас, но глубокая эйфория, в которой я пребывала, доносила до меня его слова, точно издалека. – Я даже вижу, что так и было. Она с ножом ходила, с раной в сердце. И ты это перенял… Нож этот – эта боль – он как бы и сейчас из твоего сердца торчит.
– Я бы убивал таких подлецов, честное слово. А для себя – давно решил, что если так случится в моей жизни, как у отца, я никогда не оставлю женщину с ребёнком.
– Это правильно, – сонно проговорила я, почти проваливаясь в дремоту. Мне приятно было слышать его голос, эти правдивые, почти исповедальные интонации.
– Ты уже слышала, что я этой осенью в аварию попал. Ну вот, сначала я в больнице провалялся, а потом моя мама заболела. Она, конечно, очень переживала из-за меня: ведь больше у неё нет никого. И результат – инсульт. Я же, понимаешь, не умею, как за больными ухаживать. И вот, мне помогала соседка наша, Наташка. Она такая, как сказать… заброшенная – ну, родители алкаши у неё… А сама-то девчонка хорошая. Мама ей давно уже просто по-соседски помогала: то чем вкусным на праздники угостит, то одежонку какую получше подкинет. А Наташка – благодарная по характеру, и если что ей по силам, то тоже помочь старается. Когда всё это случилось, она и меня тоже в больнице навещала, и дома помогала матери, хотя ей всего семнадцать недавно исполнилось. Не всякая девушка в такой ситуации сможет быть рядом, а Наташка – простая, с ней легко… Ну вот, как-то незаметно мы с нею так и сблизились. Недавно Наташа сказала мне – в конце декабря – что ждёт… ребенка…
Павел замолчал. Я, уже засыпавшая было под его разговор, продолжала гладить его по груди. Рука моя замерла на месте. «Ждёт ребенка», – отозвалось в моей голове то, что никак не желало доходить до сознания. Тут моя дрема, как и пьяное состояние блаженства, стали рассеиваться, как сумерки перед рассветом. «У Павла есть девушка, которая в настоящий момент от него беременна, – констатировал сухо мой мозг информацию, которую всё моё существо отказывалось воспринимать. – Значит, этот разговор – не просто порыв откровенности. Мне таким образом дают понять, что рассчитывать на продолжение нечего…»
– Что же ты собираешься делать? – выдавила я, наконец.
– Пока так поживём, а к лету, я думаю, распишемся.
Зависла пауза. Что я могла сказать? Похвалить моего собеседника за благородство?
– Ты почему мне раньше это не сказал? – спросила я, наконец, так же безжизненно.
Павел молчал. Но я молча ждала ответа, и он продолжил.
– Это пока была тайна у нас с Наташей. Я и Даньке-то ничего не стал говорить… пока. Наверно, потому и решился сюда уехать, чтобы как-то одному это переварить. Приехал – мне показалось, что всего этого нет, что я свободен… А потом чересчур расслабился, стал слишком много себе позволять… Вот и решил расстаться «по-английски», не прощаясь… Но ты сделала по-своему…
– Я?! То есть, ты хочешь сказать, что это всё я сама?! – меня так и подбросило на кровати…
Павел замолк, затаился, и его глаза как бы обходили меня, прячась за невидимой бронёй. А мои – напротив, пожрать желали эту молчаливую недвижимую фигуру:
– Прекрасно! Замечательно! Что ж, пусть даже так… Но сегодня – сегодня-то почему ты ничего не сказал сразу? Или же: не захотел шапку Даньке проспорить?
Тут я вскочила и начала суматошно одеваться, едва попадая руками, ногами в рукава и брючины – только бы скорее, бегом, прочь отсюда. Рванула в прихожую и, на ходу, надевая шапку и пальто, я проговорила, наконец, заикаясь, смеясь и плача:
– Ты что же, думал, я зачем пришла – за этим? Хха-а, дурак! Да я хотела лишь узнать про Но-ож, вот почему… А теперь я тебе скажу – да, я полюбила… В первый и последний раз, как никого больше в жизни… Может, никто тебя уже не полюбит… Это невозможно, но я в-и-и-дела, сразу же, в первый же день… Этот нож в сердце – он и в моё сердце тоже… Ты должен на ней жениться. Чтобы на тебе и мне… Всё закончилось… Эта история с ножами… Прощай!
И я вырвала себя из той квартиры прочь: хотя меня никто и не пытался задержать. Вскоре с тёмной заснеженной улицы меня увёз первый сонный автобус. Я не знаю, проводил ли меня Павел хотя бы взглядом, понял ли он что-то из моих слов, или же просто принял меня за сумасшедшую. Но больше он у нас не появлялся и никаких вестей о себе не подавал. Я старалась скрыть от всех свои страдания, но мои подруги их понимали и без слов. Поэтому на упоминания о Павле у нас было наложено негласное табу. Однажды лишь Данька, видно, прочитав в моих глазах молчаливый вопрос, сказал как бы между прочим, что Пашка расписался со своей девушкой, и у них, кажется, должен родиться сын.