Я всегда во время таких вот «благотворительных» танцев говорила с кавалерами в таком тоне – по крайней мере, так они теряли в глазах всех присутствующих свою самоуверенную физиономию пожалевшего дурнушку принца. И если уж другой раз кто из них отваживался вновь танцевать со мной – то из искреннего уважения, а не из жалости.
– Да ты оказывается, ещё и загадки сочиняешь, – продолжал Павел после паузы, во время которой он что-то прикидывал в своей голове. – Колись: я так и не понял, что за «одно», с которым тебе «не повезло».
– Их – два, и оба начинаются на «Ф», – меня начала забавлять задумчивая физиономия Павла.
– Час от часу не легче! Я сдаюсь, – Павел расслабленно улыбнулся после имитации умственного напряжения.
– «Фейс» и «фигура», – «раскололась» я наконец.
– Ну, и ты туда же! – сокрушённо покачал головой мой партнёр, – И что это за бзик такой нынче у девчонок: что, если ты не вписалась в эти, как их там, «девяносто-шейсят-девяносто» – то жизнь не удалась! Неужели нельзя посмотреть на себя с другой стороны?
– Вот ты и подай пример. Ты-то сам с какой стороны обычно рассматриваешь девушек? – теперь уж я решила «колоть» своего визави.
– С наружной! Но больше всего со стороны ног и… губ, – признался Павел с весёлым простодушием.
– Вот как? И чем же тогда, позволь спросить, привлекла тебя моя скромная особа? – скептически спросила я.
– Похоже, что тем же и привлекла: люблю, когда и ножки, и губки пухленькие, – Пашины ответы несколько обескуражили меня своей безыскусной прямотой.
«За что боролась, так тебе и надо» – подумала я. Ответ Павла обескуражил меня – ведь я была уверена, что он попадёт впросак, а он был весел и чуть развязен. То ли этот парень слишком изощрённо издевался надо мной, то ли действительно говорил, как думает? Я изо всех сил пыжилась, пытаясь дать достойный ответ, но тут хвалёное остроумие покинуло меня. Всё это сбило окончательно мой «фирменный» неприступно-саркастический тон, а Паша вдруг так же незадачливо спросил:
– Да, а что это подруги твои вчера, с самого начала так надулись? Наверное, вам Данька, как всегда, наговорил чего-то фантастического про меня, да? Мол, приедет такой плейбой под два метра ростом, а явился… рыжий верзила с ушами лопухом…
Павел уверенно иронизировал над своей внешностью, и это давало ему ещё один плюс. Даже Инна вряд ли решилась бы ответить тут ему с утвердительной прямотой, тем не менее, я начала выкручиваться:
– Э-э-э, знаешь… Девчонки вообще-то домой хотели поехать на новогодние праздники, а-а-а… билетов не могли достать… И-и-и-и, тут пришли, увидели, что у Даньки мама приехала, вот и… расстроились. Понимаешь?
– Конечно, понимаю! – вздохнул Паша, как мне показалось, с облегчением. – Родители – это самые близкие люди. Я, правда, отца своего совсем не помню, зато мама у меня – просто чудо! Кстати, это она настояла, чтобы я поехал к вам, говорит: «Развеешься хоть, отвлечёшься от моих болячек!».
И всё это произнес Паша абсолютно серьёзно, не только со своей привычной мягкой интонацией, но и с неподдельной теплотой в голосе. Я впервые встречала такого парня, который говорил о своей любви к родным, о жизни, обо всём так вот просто, без всякой выделки, какого-то кокетства или гонора. Я невольно пристальнее посмотрела на своего визави: он стал казаться мне теперь крупнее сверстников не только по комплекции, но и внутренним своим миром. Это не недоросль вроде Даньки, ещё не наигравшийся в игрушки, а молодой человек, который уже видел жизнь. Внезапно и его внешность предстала моим глазам совершенно в другом свете: Паша перестал казаться мне «страшненьким». Его блекло-голубые глаза теперь мне хотелось назвать нежно-голубыми: я сравнила бы их с цветом неба ранней весной; цвет его волос я назвала бы «отблеском лучей закатного солнца». Мне казалось даже, что это солнечное излучение идет откуда-то изнутри его души, окрашивая все лицо его в теплые тона. Даже его лопоухость стала мне вдруг мила, как особый и неповторимый шарм…
Медленная музыка сменилась быстрой, но я не пошла танцевать: мы сидели рядом, и я слушала, как Паша поддерживает общий разговор, не вслушиваясь в смысл слов. Потом, когда он танцевал с другими девчонками, я не без тайной зависти смотрела на них. Очень хотелось быть на их месте, чтобы его руки обнимали меня за талию, чтобы вот так же плыть в этом мягком войлоке его голоса, смотреть на него и… быть такой же красивой. Паша потанцевал с каждой из присутствующих девушек, но, ко всеобщему молчаливому удивлению, я была удостоена его приглашений значительно чаще других.
Вот чего я не могу вспомнить – как это мы оказались вдвоём с Пашей в темноте на общей кухне соседнего блока? Причем, это не сейчас не могу вспомнить, но и в то время, когда происходили все те события, наше перемещение туда представляло для меня загадку, точнее, было одной из загадок этой истории. Помню я только, как мы сидели с ним рядом на широком подоконнике и целовались, и вдруг с противным хрустом зажёгся свет дневных ламп на потолке. Прищурившись от резанувшего по глазам яркого света, я всё же успела заметить в дверном проёме силуэт Инны, моей самой близкой подруги. Никогда я не видела её в таком разъярённом состоянии: высокая точеная девичья фигура была точно наэлектризована напряжением, чёрные кудри подрагивали нервными змейками.
– Павел, объясни, пожалуйста, что это значит? – начала Инна резким тоном.
– В чем дело, Инна? – отозвался Павел недоуменно. Его рука соскользнула с моего бедра. – Кому и что я вообще должен объяснять?
Инна уперла руки в крутые бока и пошла в атаку:
– Отлично! Тогда объяснять буду я! Ты приезжаешь бог весть откуда на несколько дней, чтобы весело провести время. Покупаешь бутылочку винца, тортик… Нехитрый джентльменский набор! Вот только общежитие легкодоступных девиц, позволь заметить тебе, находится по другому адресу!
Паша поднялся с подоконника и заговорил возмущенно:
– Знаешь что, Инна, если ты… считаешь себя воспитанной девушкой, то научись стучаться, хотя бы… Это во-первых, а во-вторых…
– А во-вторых, – донёсся теперь голос нарисовавшегося в коридоре Даньки, готового выручать друга, – лучше бы ты, Инна, своей личной жизнью занялась, чем за другими следить!
– Да не волнуйся! В своей личной жизни я обойдусь как-нибудь без твоего участия, – незамедлительно отпарировала Инна Даниле, который очевидно мстил ей сейчас за невнимание к его персоне.
Судя по этому разговору, «диспозиция» моих друзей грозила немедленно перерасти в военные действия. Я мгновенно вышла из нирваны и приступила к мирным переговорам:
– Брек, брек! – замахала я перед ними руками, точно рефери на ринге. – Во-первых, со мной всё в порядке, во-вторых, я и сама вполне способна отвечать за свои действия… Думаю, что на сегодня хватит уже танцев и общения… Тем более, что завтра лекции, кстати первой парой…. Так что мы сейчас простимся и пойдём по домам.
Инна нервно передёрнула плечами и, круто повернувшись на каблуках, вышла из кухни, демонстративно захлопнув дверь. Мы с Павлом остались стоять друг против друга под этим резким «дневным» светом, точно на витрине. Я дотянулась губами до его щеки, он приобнял меня, и его губы коснулись моих.
– Ну что, до завтра? – услышала я его шёпот и кивнула в ответ, чувствуя себя нереально счастливой.
Последующая ночь выдалась странная. Уже после того, как все легли спать, Инна позвала меня «пошептаться» через спинку кровати: наши койки стояли рядом.
– Свет, ты извини меня за это вторжение, но я думаю, ты на моём месте поступила бы так же, – начала она. – Во-первых, мне показалось вначале, что ты сегодня выпила лишку…
– Да я вообще не больше пары рюмок осилила за вечер! – сердито возразила я.
– Да, извини, но мне так показалось из-за твоего странного поведения – бывает ведь, что на кого-то выпитое сильнее действует, чем обычно… Да дело и не в этом, а в том, что Данька во время медляка проговорился мне… Будто они с этим Павлом заключили пари на шапку…
– Какую ещё шапку?
– Дорогую, бобровую. Или, не знаю там из какого ещё меха… В общем, суть их спора в том, что будто бы он, Паша этот, сможет соблазнить любую из нашей компании за три-четыре дня без особых усилий.
– Чушь какая-то! – отозвалась я. – Фильм «Девчата», новая версия. И ты что, этому веришь? Да и где это Данька возьмёт денег на эту бобровую шапку? Наверняка это просто очередной трёп: ты же знаешь, какая у него бурная фантазия и как он любит в глазах девчонок изображать из себя крутого парня.
– Кто их знает? – пожала плечами Инна. – Моё дело – предупредить тебя. Этот Павел – с такими повадками вкрадчивыми… И к тому же мы его всего второй раз видим… Так что лучше держать с ним ухо востро!
Вот после этого разговора в голове моей творилось чёрт-те что. Самые противоположные чувства, испытанные мною к одному и тому же человеку, продолжали сталкиваться, сомнения, посеянные предыдущим разговором с Инной, добавляли сумбура в мои мысли. Было ли правдой то, что сказал Данька? Если нет, то для чего он соврал? Может, приревновал к тому успеху, который его друг имел сегодня у нас? А тут ещё эти мои странные видения, что были за столом вчера… Понять всё это было невозможно, но к счастью, усталость взяла своё, и я наконец почувствовала сонную тяжесть в ногах, будто ступила в вязкий раствор. Внезапно сознание моё стало двояким: я вполне отдавала себе отчёт в том, где я сейчас нахожусь, и одновременно созерцала каким-то другим зрением фантастическую картину. Я увидела себя не лежащей в кровати, а как бы стоящей в клубящейся красноватой воде. Эта тёплая, красная, как кровь, субстанция стала медленно подниматься выше и выше, вызывая двойственное желание: поддаться этому потоку и в страхе отстраниться от него. Ласково коснувшись низа живота, живой поток стал продвигаться внутрь. Я никогда не увлекалась медициной настолько всерьёз, чтобы точно знать, как именно выглядит тот или иной орган внутри моего тела, но теперь определённо чувствовала, как эта странная тяжёлая вязкость постепенно заполняет полость матки. Теперь я отчётливее «видела»: вот он, этот мышечный мешочек, покрытый, как вуалью, ажурной сеточкой мелких сосудистых ручейков, впадающих в русла крупных сосудов… Вскоре лоно (так, кажется, называлось оное место литературно) полностью заполнилось той красной горячей субстанцией, из-за чего низ живота стал тяжеловесным и чувствительным, как будто в безгласном прежде инструменте ожили струны. Каждая мысль и каждое движение отзывались в нем теперь по-особому. Я была шокирована этим открытием не менее, чем, скажем, глухой от рождения человек, у которого вдруг на двадцатом году прорезался слух – а тому было прежде и невдомек, зачем это другие люди шевелят губами. (Н-да, мировая литература, во всяком случае, предложенная в нашей программе, ничего похожего не сообщала о таких явлениях, а порнографией я не интересовалась принципиально.) Между тем эта наполняющая меня субстанция становилась всё более и более оживлённой, и вот кровь сильнее запульсировала по сосудам. Казалось, что матка пританцовывает, горя красным огоньком, точно новогодний китайский фонарик. А жар подымался по телу всё выше и выше, как от огня. Вот пламя достигло груди – стало невыносимо дышать. Я бросилась на кухню, раскрыла форточку настежь и в одной рубашке высунулась чуть не по пояс в морозный воздух январской ночи. Мне стало дико весело, как булгаковской Маргарите, когда она собралась вылететь из окна на метле. И тут необычные пейзажи удивительной красоты встали у меня перед глазами, и чудные строчки стали сами собой складываться в моей голове: