– Да-да, я этих гадов ненавижу. Если ваш внук сам из Прибалтики убежал, я его уважаю! Давайте попробуем. Пусть сдает экзамены, а диплом ваш обещанный я потом задним числом приму.
* * *
Это были те самые июньские дни 1991 года, когда все успокоились. Наталья обдумывала, как оформить и продать квартиру, чтобы перебраться в Москву к матери и сыну.
Бабушка, маленькая и деловитая, писала письма сестре в Свердловск, принимала другую сестру с семьей в гости, пекла пирожки с рисом.
Ликас разыскал Шурика и почти каждый день бродил с ним по центру Москвы и окраинам, ища приключений. Вместе они ждали Юргиса, который все не ехал.
Опустевший пыльный город ежевечерне оживал в скверах, где ветераны еще играли в шахматы. Бетонные клумбы загорелись оранжевыми шариками бархатцев. Теплый и дружелюбный, город раскрывал свои объятия будущим студентам.
Через арку, мимо отцветших кустов сирени в прохладу воскресного вечера, Ликас и Шурик прошли на набережную парка Горького. Оба они с завистью провожали взглядами влюбленные пары, делая вид, что иронизируют.
– У меня в Москве было две девушки, – презрительно процедил Шурик, – одна в институте, одна просто знакомая. Ох и трахал я эту институтскую. Она до сих пор за мной бегает, звонит через день.
– А ты что?
– Не хочу, уж очень умная и ноги не бреет. В сентябре найду получше.
– У меня тоже было две. Одна прямо в январе перед парламентом мне отдалась.
– На площади, что ли?
– Нет, в подъезде.
– Врешь, небось.
– Да ни фига.
– Ну ты крут!
– Еще бы.
Они купили мороженое.
Симпатичная маленькая продавщица подмигнула Ликасу.
– Куда ты будешь поступать?
– Бабушка договорилась. На биофак.
– Но ведь это вообще не твое.
– Я выучил все.
– А работать будешь агрономом?
– Мне лишь бы поступить, а потом переведусь в другой вуз. Сейчас так можно.
– Ну и раскорячило тебя…
Ликас обернулся на маленькую продавщицу, но она болтала с высоченным парнем в бейсболке.
– А девка, которую ты зимой на морозе трахал, ждет тебя?
– Да мне пофиг. Шурик, у тебя когда экзамен?
– Последний – во вторник.
– И у меня во вторник. Первый.
– Я завтра гулять не пойду, буду учить.
– Я тоже.
Они бродили до поздних июньских сумерек, свистя вслед одиноким девицам, пока, пьяные от собственной юности и желаний, не разошлись в разные стороны.
* * *
– Ликас, у меня экзамен в Бауманку в среду, после него увидимся, пиши мой номер и адрес, – тараторил Юргис. Был понедельник. Ликас только повесил трубку, как позвонил межгород.
– Я выслала служебным письмом твои аттестат и диплом. Жди, со дня на день будут.
Бабушка напекла блинов, достала банку джема. Сели завтракать.
– Ну что? Сегодня за книжки? – она улыбалась, – Плохому студенту одного дня не хватает. У тебя как раз один день.
Ликаса взбесила эта фраза, он сам понимал, что живет в Москве на птичьих правах, что дома заведено уголовное дело, что поступить – единственный и такой заветный шанс изменить жизнь, оставить быдлятину внизу и подняться вверх сразу на десять ступенек. Он не такой тупой! Он не такой! Еле сдерживая себя, он отвел полные ненависти глаза.
«Ее не за что обижать. Она не сказала ничего плохого», – повторял про себя Ликас. Внутри кипело бешенство.
Как ему надоела эта бабушка со своей стиркой и готовкой, со своими правилами.
– Я пойду в собес48, потом в Сберкассу. Ты сегодня дома?
«Я же уже сказал, что дома, зачем надо подчеркивать, что я привязан к этой учебе, черт бы ее побрал».
– Да, дома.
– Ну и отлично.
Бабушка пошелестела бумагами, поверх желтой шифоновой блузки накинула вязаную кофточку.
– Пока, Виталюшик.
– Пока.
– Ой, слушай. Где моя косметичка? – тут бабушка поймала его взгляд и заторопилась, – Нет, нет. Пока.
Ликас достал книжки по химии и биологии. Он не так плохо учился. Его способность анализировать заслонял бешеный характер, но память не подводила.
«Одноклеточные – внесистематическая категория живых организмов, тело которых состоит из одной клетки».
Сердце стучало в бешеном ритме: то ли ярость, то ли ужас не давали прочесть ни строки. Ликас швырнул книгу на пол, ему вспомнилась церковь с безмолвным призраком, стоящим над ним.
«Бабушка пьет валокордин. Может, тоже его выпить…» – он накапал в рюмку пятьдесят капель, разбавил водой. Сразу стало легче, осталось тянущая, разливающаяся боль в сердце. Не находя себе места, он прошел из комнаты в кухню и обратно, поднял книгу.
«Одноклеточные…»
«Есть одноклеточные и двуклеточные, но нет трехклеточных, почему их нет? Ведь это логично. Наш мир трехмерный, все явления все предметы в нем тройственны. Нет, не так. Человек рождается от слияния двух клеток – отца и матери. До его рождения выходит двойка. Прежний мир – двойка. Прежний мир – рядом. Это я уже понял. Но здесь же, рядом с нами, одна клетка, единица, символ одномерности, жизни еще более ранней. Все эти жизни существуют здесь, уходят в прошлое и будущее.
Он взял себя за голову: «Я ничего не понимаю. Какие одноклеточные?! Будь они прокляты».
В дверь позвонили. «Что-то бабушка рано…» В дверях стоял Шурик.
– Привет! Я вот приперся денег одолжить.
– Ты чего! У меня последние рубли остались.
– Дай хоть трешку.
– Ну сейчас. Проходи давай.
– Я девицу офигенную снял, поведу ее гулять.
– Вот ты скотина! О друге бы подумал!
– Это сестра приятеля моего. Очень классная девица. Ей двадцать лет.
– Ни фига!
– Ноги вот такие!
– А экзамен?
– Экзамен не волк, в лес не убежит.
Ликас протянул деньги.
– Нам надо подумать, как лавэ разживаться. Здесь не Каунас, кур по дворам не натыришь.
– Я сам весь в недотумках.
– Давай, тумка, шуруй к своей бабе, – он со смехом толкнул уходящего Шурика в спину.
«Черт, как легко другим все достается. Шурик уже на втором курсе, запросто поступил в университет, вчера еще ни сном ни духом, а сегодня с бабой. Сейчас купит ей газировки, а потом трахнет в лифте, и только я, как полное говно, читаю про одноклеточных», – Ликас взялся за химию. Химия увлекла его. Он вроде бы повторял уже известное, но чувствовал что-то заново открывающееся в этих валентностях и числе Авогадро.
Экзамен был по биологии, пришлось с усилием снова открыть ее. «Нет, не идет, не могу читать. Почему я не могу читать?» Он взглянул на часы. Было уже три. Я не обедал, вот почему!» Голод заставлял нервничать, он доел остатки блинов, запил их борщом. Стало легче. «Что такое плазма крови?» «Состав РНК человека». «Аминокислоты». Ликас механически читал книгу, когда в дверь опять позвонили.
На пороге стоял Шурик со своей девицей.
– Ликас, мы к тебе. Познакомься, это Лара. Лара, это мой друг Ликас.
– Здравствуйте, – Ликас скривился злобно и нервно, делая вид, что улыбается.
– Там дождь. Лара живет рядом с тобой, мы не добежали до дома. Дождь пройдет, и мы уйдем.
Шурик привел Лару хвастаться. От этого еще больше захлестнула нервозная ярость.
– Может, вам водки налить?
– А что, давай.
– Нет, нет, ребята, вы чего, – смутилась Лара, чувствуя, что ей не рад хозяин. – Нет, мы пойдем. У вас же экзамены.
– Да ладно, чего уж там, – обессилел Ликас. – Будете борщ?
За окном зашуршало. Дождь, который только накрапывал, усиливался, превращаясь в летний ливень. Стало темно. Бывает так, что дома народ, а ты как будто один, и места много, несмотря на гостей.
– Мне бы чай.
– Мне бы борщ.
Ликас поставил чайник на газовую плиту, бросил на стол ложки.
– Я уже поел.
– Давай, хозяин, не стесняйся, – хохотал Шурик. Ликас налил чай себе и Ларе. Лара была потрясающая: высокая, в джинсах и майке с пуговками. Ногу на ногу она клала так, как это делают только француженки. Минут через пятнадцать болтовня их стала непринужденной. Лара рассказывала о себе, расспрашивала, глазки ее блестели.
Ликас впервые в жизни почувствовал интерес к себе со стороны женщины, не дебильной проститутки, а московской красотки.
Его акцент, его сильные руки, гибкость – все завораживало Лару. Ликас выигрывал перед Шуриком, и Шурик это заметил.
– Ладно, Ликас, дождь прошел, мы пошли.
– Да ладно, давайте ликерчика за знакомство?
– Ликер я люблю, – заулыбалась Лара. Ей уже не хотелось уходить. Шурик не стал спорить.
Они выпили весь графин из бабушкиного серванта.
«Как хорошо, что бабушки нет. Подольше бы», – у него еще была припасена бутылка портвейна.
Волосы Лары светлые, золотистые, наверное, шелковые на ощупь. У нее нежные беленькие пальчики, и ее не хочется душить, как ту тварь в подъезде: с ней хочется лежать рядом, провести рукой по талии, вверх, к груди, а потом вниз, чувствуя этот изгиб, эту юность.
От вина или от нервов, но сердце болело все сильнее, обводя круг слева, растекаясь по всей груди. От этого он не мог сосредоточиться на разговоре, отвечать шуткой на шутку. Лара воспринимала его тревогу как интерес к себе и кокетничала все больше, меняя позы, поднимая тонкие руки над столом, играя браслетом.
– Ларик, уже девять вечера, – вздохнул трезвеющий Шурик.
– Да, Сашик, «Спокойной ночи малыши»49 уже кончилось.
– Пора, пойдем.
– Да, Ликас. Очень приятно познакомиться с тобой.
Увидимся еще, – говорила она уже в дверях.
– Пока. – Ликас щелкнул замком.
Еще при Шурике и Ларе он стал задумываться о бабушке. «Конечно, здорово, что ее нет, но пора бы и вернуться». Ликас вымыл рюмки, спрятал пустую бутылку из-под портвейна. «Ее нет, но где она может быть?»
Дождь пошел с новой силой, с отвычки Ликас много выпил, похоже, больше всех. Голова болела, сердце болело. Он не находил себе места.
Стал звонить тетке Алефтине, но к телефону никто не подошел.
«Идти в милицию? Я выпил, сейчас заберут, и прощай, экзамен. Опять какое-нибудь дело заведут на меня». Ликас надел куртку и вышел в комариную ночь. Темно, поздно, но на западе еще алелось. «Она сказала: в собес и в Сберкассу. Где этот собес?» Ликас часа два ходил по району. Сбербанк был закрыт. Закрыт так, как будто никакая бабушка никогда, ни разу, не была здесь.
В полутьме собачники выгуливали колли, на отмостках панельных дворов качалась мокрая крапива. «Где я? Я не дома. Я случайно здесь, в этом адском, кошмарном месте! А вдруг она уже вернулась? Ликас побрел к своей пятиэтажке. Свет не горел. Но делать было нечего. Не раздеваясь, в куртке он лег на неразобранный диван.
Он устал и выпил, но не спалось. Он нырял и выныривал в тяжелой дремоте, так и не уснув до утра. «Что будет, если она умерла? Если она сейчас в больнице? Где я буду жить, как? Мало я думал об этом, когда желал ей исчезнуть, желал единственному человеку, который жалел меня».
Солнце не успело сесть и уже взошло. Ликас теперь не надеялся уснуть. Слезы лились из глаз. Он встал, стал собираться и ни свет ни заря пошел к метро. В семь утра он уже был у института, за три часа до назначенного времени.
«Конечно, с ней что-то случилось, но, может быть, просто стало плохо, лежит в больнице, звонить неоткуда», – успокаивал он себя.
Было холодно, в парке перед институтом трава голубела от росы. Скамейки были мокрые, и он присел на металлический бордюр. Карман ветровки глухо стукнулся и прижался к железке. Магнит. Он давно лежал в куртке. Пытаясь отвлечься, Ликас прислонял его и отрывал от металлической загородки.
«Магнит. Какая загадочная и в тоже время примитивная штука. Электрические заряды бывают двух видов – положительные и отрицательные, а магнитные – только одного. У магнита есть два полюса, северный и южный, но заряд только один. То есть выходит, что магнитные монополи примитивней электрических зарядов, они – единица из более ранней жизни, электрические заряды – двойка. Следовательно, есть тройственный ток следующего уровня…»
Ему хотелось поразмышлять об электромагнитном токе, о различных комбинациях и условиях, при которых так или иначе проявляет себя индукция, но погружение в эти сладостные грезы было мимолетным. Его накрывало отчаяние, и не было даже сигарет, чтобы выдохнуть горечь.
* * *
Бабушка понимала, что Виталик все больше тяготится ее обществом, что в чужом городе мало друзей, а старуха – совсем не то, что ему нужно. Она придумывала себе дела, чтобы уйти из дома, бывало, проезжала круг на автобусе просто так, стояла в очереди, а потом ничего не покупала. Она жалела внука, видела, что он талантливый и умный, но запущенный, дикий парень с плохим характером.
Теперь, когда у него появился шанс поступить в институт, ей стало легче.
Ирина Кирилловна прожила нелегкую жизнь. Старшая сестра, она выкормила и вытянула двух младших, пережила войну, вышла замуж, только когда сестры были устроены. Ее ответственность и чувство долга спасли близких.
Уже не юная, она с большим трудом нашла себе жениха. Даже не жениха, а кормильца. Мясника. Чтобы не сгинуть в голодные годы. И ни она, ни сестры не пропали, но Ирина Кирилловна никогда не любила мужа, мучилась от его пьянства, терпела унижения примитивного грубого недоумка. Единственная дочь пошла не в нее – глупая, с отцовскими чертами лица, низким лбом и размашистой походкой.
Благодарные сестры разбежались по своим семьям, и Ирина Кирилловна осталась один на один с жутким обликом своей семьи и последствиями собственной доброты.
Здоровье ее после нелегких лет испортилось. Она уже, скорее, выживала, чем жила: не жаловалась, продолжала по привычке служить близким и дальним.
И вот в семьдесят с лишним лет ей пришлось еще побегать по деканатам, наслушаться грубостей от секретарш, настояться в очередях и автобусах. Она понимала, что мешает взрослому уже внуку, живя с ним в однокомнатной квартирке, но что делать? Бабушка рада была исчезнуть, только что тогда ждет Виталика? Несовершеннолетнего еще мальчика без образования, с опасными склонностями.
Она прибиралась, готовила, старалась лишний раз не звякнуть крышкой о кастрюлю, не мелькать в прихожей. Накануне экзамена она специально напекла любимых блинов, чтобы Виталику было веселее сидеть дома и готовиться.
«Ох, зачем я только полезла к нему со своими прибаутками», – жалела бабушка, когда спускалась в подъезд. Конечно, она чувствовала его злобу, видела эти взгляды.
«Куда мне деться?» К сестре Але она не частила, чтобы не надоедать. Ей не надо было ни в собес, ни в банк. «Куплю, что ли, газету». С утра ей было нехорошо. Она больше Ликаса переживала за экзамен. «Таблетки не взяла. Может, пойти в аптеку…» Ирина Кирилловна купила «Правду» в «Союзпечати». «Пойду в аптеку». Но ноги не шли. Белое и туманно белое. Киоск поплыл, и ей пришлось ухватиться за угол. Тряпичная черная сумка с газетой зажата в руке. «Нет, нет, в сумке документы. Не выронить. Сейчас в аптеку».
– Женщина, вам плохо? – раздалось из киоска. Странно, других звуков не было, а это был очень четкий. Ирине Кирилловне показалось, что кто-то сильно ударил ее сзади. Очень сильно.
– Вы что! Я пожилой человек. Как вы смеете! – возмутилась она, но получилось только «выжесме…» От удара искры сыпались из глаз и глухо отдавало в позвоночник.
Женщина из киоска хватала ее за руки. «Ах, это она ударила меня, – подумала Ирина Кирилловна. – Гадина!» – Ирина Кирилловна попробовал дать сдачи, но руки разлетелись и упали на землю. «Ах, это я лежу. Я упала. Никто не бил меня, это я так упала», – вдруг поняла она. Женщина хотела поднять старушку с земли. Подошли прохожие.
– Я рядом живу, сейчас пойду скорую вызову, – сказала молодая девица с ребенком.
– Да нет, вон автомат50 поставили!
– Ты сделала очень много доброго. Но ты мало знаешь. С такими знаниями ты не сможешь жить хорошо. Будешь жить здесь еще раз? Или пойдешь дальше, но там будет трудно?
– Еще раз.
– Подумай.
Поплыли, закружились «Союзпечать», продавщица, девушка с ребенком, Алечка, мама, собака Бимка, простыня с синим узором, мухи, мухи, магнит, белое. А дальше были метаморфозы вращения симплекса51, только не в проекции, а в реальности. И она знала уже точно, что да, знаний мало. И надо жить здесь. Еще раз.
* * *
Понемногу молодежь начала подходить к вестибюлю. Вначале человек пять, потом десять. Все они стягивались в мутное облако людей. Раньше Ликас думал: вот поступлю, с крутыми задружусь, чмошникам морду набью, выберу самых симпатичных девок, чтобы подкатывать к ним. Носейчас он не видел, кто вокруг. Еле волочил он ноги, когда дверь холла открылась с железным звяканьем. Голова гудела. Глаза закрывались.
Парень в джинсах, случайно задевший его, спросил:
– Эй, ты в порядке? Не нервничай. Ты чего?
– Хочешь витаминку? – ему в лицо заглянула девушка, но ее лица он не различал. – Или шоколадку?
– Дай лучше мне витаминку, – заулыбался парень. Девушка поделилась. Он же набрал воды из-под крана в невесть откуда взявшийся стакан.
– Тебе плохо, парень?
– Спасибо… – Ликас выпил воду.
«Как тогда в церкви, надо пересилить себя», – но он не мог. Он собрал всю свою волю, чтобы прийти в сознание, но ее не хватало. Преподаватель на доске написал, как оформлять работу. Число, фамилия, номер билета. Экзамен был письменный.
– Подходите, берите билеты. Он называл фамилии по алфавиту.
– Морос Виталий.
Ликас встал.
– С вами все нормально?
– Да.
– Тяните билет.
– Билет номер сорок. «Зарождение жизни на земле».
– Садитесь.
«Я должен через два часа сдать листки, на которых написано, как зародилась жизнь. Еще никто не ответил на этот вопрос. А я должен прямо сейчас».
* * *
26 июня (среда) 1991 года.
Экзаменационная работа Мороса Виталия Миколо.
Предмет: Биология
Тема: Зарождение жизни на земле.
Черновик.
«Наша жизнь усложняется. Мозг человека получает новые знания, клетки крови – иммунитет к новым болезням, бактерии мутируют, приспосабливаясь игнорировать антибиотики. Находясь в постоянной рекурсии, живое и неживое эволюционирует.
Предположу, что согласно фрактальному подобию, Вселенная усложняется так же.
Под Вселенной я понимаю совокупность пространств и жизней до появления человека, самой жизни человека и последующие миры человека.
Если воспользоваться линейной логикой, то усложнение идет по шкале от нуля до бесконечности.
Нулевое измерение, точка, и есть зарождение жизни.
При растягивании точки под воздействием каких-либо сил мы получаем линию – элемент первого измерения.
При замыкании линии, например, в круг, получаем плоскость – элемент второго измерения. При вытягивании круга получаем конус – объемный элемент, фигуру третьего измерения.
Каждое последующее измерение состоит из совокупности предыдущих.
Вот мы и дошли в рассуждениях от зарождения жизни из точки нуля к сегодняшней жизни в третьем измерении. Предположу, что согласно такой версии после смерти нас ожидает четвертое измерение, выглядящее, как вытянутый замкнутый конус, то есть тор, или, по-простому, баранка.
Если вернуться к вопросу возникновения жизни, то есть точки нуля, то здесь можно руководствоваться правилом зародыша кристалла. Если в однородной идеальной среде появится вкрапление чужеродного вещества, кристалл будет образовываться вокруг этого вкрапления. Точкой такой, чужеродным вкраплением в пустоте, был Бог».
* * *
Ликас сдал работу и вышел. Он понимал, что написал совсем не то, что нужно. Его мутило. В полуобмороке доехал он до дома. Бабушки не было. Не было ни записок, ни вестей от соседей, ничего. Телефонная книга: «Начну с самого страшного». «Морги». Ближайший морг. Звонок. Нет. Там ее нет. Еще один. Тоже нет.
Больница. Она буквально через улицу.
– Здравствуйте. Я ищу Ирину Кирилловну Н. Семьдесят пять лет. Вчера ушла из дома и пропала. У вас? Она жива? – Ликас выдохнул. Нашел, и она жива. «Ну, что там может быть, гипертонический криз, сердечный приступ? Ладно, главное, что жива. Привезу домой, буду сам ей блины печь. И косметичку она хотела взять, но постеснялась меня. Возьму с собой, пусть поймет, как мне стыдно».
Он улыбался.
Через полчаса Ликас был в приемном отделении.
– Вы родственник?
– Да, внук.
– А что же вчера не пришли? Она у нас со вчерашнего утра. Больше суток.
– Можно к ней?
– Сейчас узнаю. Люда, Н. Ирина в реанимации?
– Да, туда нельзя. Хотя… Пусть пройдет. Халат возьмите.
– Состояние какое у нее?
– Сопор.
Ликас не знал, что это значит.
«Сопор… сопор… Какое странное слово».
В реанимации на трех соседних кроватях лежали женщины. Ликас их не рассматривал. Он сразу увидел бабушку. Она казалась мертвой, бело-желтой, похожей на прогрызенный жуками сентябрьский березовый лист. Глаза были открыты, неподвижны.
Ликас взял ее за руку.
– Бабушка… бабушка… Это я.
Он хотел сказать: «Прости, родная моя», – и черт-те чего еще, но это только в своих мыслях легко сказать.
– Узнай… – сказала она довольно отчетливо, не переводя глаз на него.
– Что узнать?
– Пойдемте, – медсестра вывела его в коридор. – Она сказала, что узнала вас и рада.
– Вы думаете?
– Ну да. Собственно, вы все поняли. Она, может быть, день еще протянет.
– А что случилось?
– Обширный инсульт, инфаркт мозга.
– Я приду вечером?
– В четыре часа.
– Хорошо.
Ноги не шли, он сел на скамью в коридоре. Мимо на каталке везли пациента, в кабинете напротив что-то гудело и слышался звон металла. «Как здесь страшно. Камера пыток какая-то». Ликас достал из-за пазухи косметичку. Открыл ее. В ней были таблетки. «Если бы она взяла косметичку, если бы я ее дал, она, возможно, не умирала бы сейчас».
Он шел домой по скверу, заросшему пузыреплодником и сиренью. «Мальчишки купаются в Немане. На пляже жгут костер и вспоминают, как Альгирдас утонул, разбив голову о бочку. Наверно, в Литве тепло, поют зеленушки, и белые аисты ловят лягушек на болотах».
Дома Ликас лег на диван и сразу уснул. Сны были добрые и тягучие, а реальность хуже некуда. Сон в таком случае особенно страшно сладок. На часах было шесть вечера, когда он проснулся. «Я опоздал в больницу, возможно, на последнее свидание».
Позвонил в приемную.
– Умерла в половине пятого. Отправили в морг.
Ликас позвонил матери, тетке Але и еще одной тетке в Свердловск.
* * *
А потом были похороны и поминки, на которых Ликас в последний раз видел всех оставшихся своих родственников.
Угрюмая мать в раннем климаксе; московская тетя Аля с семьей; заносчивая свердловская тетка Валентина с мужем Петром и детьми, взрослыми людьми. Эта тетка тоже была с бычьим лицом и шишкой над бровью.
Через полчаса после того, как гроб опустили в землю, они уже смеялись и рассказывали о какой-то Ниночке с собачкой, которая гадила в постель.
После двух рюмок на поминках Ликас ушел из дома и долго бродил по тем углам, где искал бабушку. «Она сказала: «Узнай». Что узнать?» Какое-то холодное облегчение опустилась на него. «Умерла, и я свободен». Он любил ее, но не жил с ней долго и не был привязан. «Через девять дней мать и тетка Валя с семьей уедут, и я буду один».
Все спали на диване и на полу в комнате. Утром Ликас вылез потихоньку на кухню, там сидела свердловская тетка Валя. Она курила, выдыхая дым в окно, и стучала по хрустальной пепельнице рубиновым перстнем.
– Что за тетка такая Екатерина Андреевна?
– Это наша соседка.
– Ты ушел вчера, а она приперлась на поминки, спрашивала про тебя.
– Да она нормальная.
– Ведьма.
– Да нет, – Ликасу неприятно было так говорить про нее, – с чего вы взяли?
– Подумалось… Порода такая… – у тетки Вали был мужской голос.
– А у нас какая порода?
– Крестьянская, – она помолчала, – мы все были крестьяне крепостные, рабочие труженики, из Саратовской губернии.
– Из глуши? – Ликасу вспомнился Грибоедов.
– Из какой «глуши»? Из Саратова, говорю52.
– Откуда вы это все знаете?
– Изучала, интересно было. У меня дома документы хранятся. Есть семейные легенды. Ты их знаешь?
– Нет.
– Ой, что ты! Дикий какой! Иван, родства не помнящий!
Ликасу захотелось двинуть ей кулаком промеж рогов, но он сдержался.
– Нашу прабабку прадед задушил, когда она от него хотела убежать со студентом. Его помещик наш удавить хотел за это, а потом простил. Бабушка и ее сестры тоже были крепостные, неграмотные. Так вот, когда бабушка замуж выходить собралась, сестры, которые старшие, незамужние, решили утопить ее. Насилу спаслась. А спаслась так: когда ее в кадушку с водой стали пихать…
– Все, все, все. Стоп!
– Чего ты? Неинтересно?
– Неинтересно.
– Эх ты, вот интеллигентный человек, умный, спасибо бы сказал, что его просвещают.
Ликас нагнулся к ее уху, почти касаясь перманентных кудрей53.
– Заткнись, сука.
Тетка замолчала покорно, как будто ждала именно этого.
* * *
Шаг за шагом. Шаг за шагом. Тень лилась серыми кляксами мастики по вмерзшим в снег листьям, острыми запахами гвоздики по тающим тропам, неведомым тропам.
Тоненькими каблучками звук рассекает камень. Часы тикают. Движется тень. Девочка Женечка, в расклешенных джинсах, со стрижкой каре, сводит с ума тех, кто уже все пережил, и тех, кто еще никуда не добрался.
Кем же ты станешь? Ей уже восемнадцать. Первые тайны уже позади, новое, новое, новое.
Сколько еще оптимизма и планов, веры в себя. Юность – такое короткое сладкое время. Временно, только в этом отрезке столько любви, мудрости, острого. Если его растянуть, юность станет не юностью. Ну а пока тень от ее каблучка тянется ножкой серебряной рюмочки, дымкой, распластанной памятью, следом за ней, следом за ней.
* * *
Человек – это сумма того, что было до него, а может быть, делимое, под которым то и дело проводят черту дроби.
Разъехались похоронные гости. Ликас в порядке исключения начал оформлять квартиру бабушки на себя. Осенью ему исполнялось восемнадцать, и это было возможно.
Он забыл о своих слагаемых и делителях, наслаждался студенческой жизнью. Суррогатной студенческой, но настоящей самостоятельной и одинокой жизнью, когда наступила осень.
Он был одним из тех редких людей, кто не отправился на баррикады в Москве. Пройдя одни, вторые он не заметил. Он до сих пор был ни с кем и ни за кого.
Декан, которую бабушка уговаривала весной допустить талантливого мальчика, взяла его вольнослушателем, решив, что парень на экзамене был не в себе.
* * *
И разделялись страны, расплывались в первобытной мгле континенты. Было сухо и солнечно. И падали на снег листья.
Тени танцевали на панбархате паласов, в полумраке панельной квартиры. Эти недавние дома, такие удручающие своей незавершенностью. Девочки, уставшие от танцев, и мальчики, еще боящиеся девочек. Пить пиво и спать вповалку. Еще крутится пластинка, еще звучит голос54.
– Тебе нравится, Виталик?
– И да и нет.
– Ты не любишь такую музыку? А какую любишь?
Молчит.
– Жаль, что тебе не нравится.
– Почему?
– Мужчины лучше понимают музыку. Ведь нет женщин – настоящих композиторов. Все великие композиторы – мужчины.
– Хочешь, сыграю тебе? – он чувствовал себя больным. Ему хотелось нравиться этой девочке.
– Нет, сейчас не надо! А ты умеешь?
– Не знаю.
Ликас никогда не болел, пока жил в Литве. Более приятный московский климат плохо действовал.
– У тебя такой вид, как будто ты не спал три ночи.
– А я и не спал.
– Пойдем спать?
– Вместе?
– Просто, – Юле жалко стало его, совершенно какого-то чужого здесь.
– В большой комнате на диване только Васька. Мы его подвинем.
– Пошли.
В соседней комнате свернулись три девчонки, кто-то лег на кухне и в кресле в коридоре.
– Юлька Витальку спать увела.
– Ага.
– Ты видела, что у него за бумаги в куртке?
– Видела, что что-то есть. Он мутный тип.
– И что, ты думаешь бумаги эти посмотреть?
– Ну а что?! – Дарьяна была в стельку.
– Давай, только все не будем брать.
– По ситуации.
Дарьяна и Вика Азарянц босиком протопали в прихожую.
Вика стояла поодаль от крючков с одеждой, почти в дверном проеме. Силуэт ее был виден Ликасу. Ночь совсем светлая, и тени от предметов тянулись от окна к стенам.
«Человек – объемный организм, тень его – плоский призрак прошлого – сопровождает в этой жизни. А есть и позапрошлое. Но оно невидимо. Одномерность, супериор-тень, она тоже есть у каждого. Мы уплывем в лодке Харона в мир теней и станем постериор-тенями55 более сложных себя… Вика. Силуэт Вики, в темноте он сам – тень. В темноте мы становимся своим прошлым».
* * *
На следующий день они пили здесь же. В квартире Тани Евграфовой. Надменной странной девочки с короткими волосами. Четыре дня ее квартира была свободна. И четыре дня группа пила здесь.
Ликас никогда не звал их к себе. Собирались в общаге, на квартирах.
Пока остальные были на лекциях утром и днем, он лежал в комнате, наполненный простудой, обезоружившей его, переводил с русского на литовский статьи и книжки для издательства.
«850 тысяч транзисторов. 25 МГц – тактовая частота, кэш-память 16 Кб. Операционная система MS-DOS 5.0. Работа сопроцессоров», – дальше шли специфические технические параметры.
«Бинарная система оперативной памяти. Информация записывается в двоичном формате – 1 или 0 (да-нет), единица этой информации носит название бит. Непосредственно закодированный восьмиразрядным двоичным числом символ называется байт».
Как перевести на литовский слово «байт»? Никак. Он так и написал, как было. «Двоичная система кодирования информации. Единица или ноль. Намагничено-ненамагничено. Какой чудовищный примитив! И эти люди говорят о заговоре машин, о компьютерном разуме. Как только бинарность будет преодолена, о разуме можно будет говорить, а пока… Это прошлое, то есть уже не совсем живое»…
На сороковом листе перевода, где шла речь о компьютерах «Сетунь» троичной логики и трайтах, текст оборвался. Дальше был пропуск, листы пропали. «Выкинем эту главу, и черт с ней», – завтра надо было сдать перевод в издательство.
Ликас продолжал писать грубым почерком буквы, топорщившиеся диакритическими знаками56, но трайты не выходили из головы. «Все-таки они есть, трайты, троичная кодировка, трехмерная кодировка…»
«Языки программирования… Внутреннее устройство компьютера».
«Что за идиоты. Внутреннее устройство идет последней главой, а должно идти первой».
На последней главе он завис, хотя переводил всегда с легкостью. Буквы расплывались от слез. «Черт возьми, я никогда так не болел», – Ликас поплелся в ванну, его пошатывало. От холодной воды стало легче, лицо уже не горело и два раскаленных глазных яблока временно успокоились. На стиральной машине лежали щипцы для завивки волос.
«Побыстрее бы закончить эту писанину. Сделаю лаконично. Лучше одно слово, несущее пять смыслов, чем пять, не несущих никакого». Его шатало, задетые щипцы полетели на пол. «Таблетки. Найти бы хоть какие-нибудь. Никогда до Москвы не пил». Ликас начал рыться в шкафчике на кухне, дополз в комнату. Там в сервантике лежал пакет с таблетками, шприцами и бинтом. Феназепам, люминал… что за говно?» Отдельно в кальку был завернут целый набор противопростудных. «Ну, хоть так проще». Он проглотил аспирин и парацетамол. Таблетки застряли в горле, и он опять пошел в ванну, запить их водой, пнул ногой крокодилью мордочку щипцов: «Еще писать последнюю главу. И спать».
Щипцы грубо крякнули, оскалились, ухмыляясь на него зубастой челюстью.