Здесь тоже жгли костры и раздавали калорийные булки.
Ликас, задавленный мощью и азартом толпы, повиновался ее движениям и общему бессознательному.
Он думал, что здесь стенка на стенку сойдутся русские и литовцы, коммунисты и саюдисты, но сейчас Ликас уже не искал красных флагов. «Зачем я здесь? Зачем я здесь?» – судорожно думал он, ежась от промозглости ночи.
– Замерз? – спросила стоявшая рядом девица.
– Ага, холодно.
– Ты из Вильнюса?
– Из Каунаса.
– А как приехал?
– На машине.
Девочка сверкнула глазками. Она была худенькая, черноволосая, со вдавленным подбородком, похожим на ослиное колено.
– Тебя как зовут? – спросил Ликас.
– Фрида, а тебя?
– Ликас.
– Ликас, пойдем греться?
– Пойдем.
Они стали протискиваться к проспекту. Был второй час ночи. В свете городских огней Ликас увидел идущую на них колонну танков.
– Быстрей! – взвизгнула Фрида.
Охваченный ужасом и восторгом, Ликас бросился за ней. Казалось, Фрида знает окрестные дворы очень неплохо.
– Сюда, сюда.
Дверь скрипнула, и она ввела Ликаса в пропахший мочой подъезд.
– Тепло?
– Конечно! – Ликас прислонился к стене, пытаясь расправить уставшие мышцы.
Руки Фриды скользнули под его куртку, под свитер. Ликас ошалело вытаращился на нее. В свои семнадцать лет он еще не изведал таких приключений. Фрида опытными пальцами щупала его тело, совершенно не готовое к подобному повороту событий.
– Хочешь меня? Хочешь?
Конечно, Ликас хотел ее. Его как кипятком обожгло. За эти пять или десять секунд он забыл собственное имя и не испытывал больше ничего, кроме желания повалить эту дрянь с ослиным лицом на обоссанный кафель лестничного пролета. Он с силой схватил ее за грудь через пальто.
– Деньги! Тридцать рублей.
«Какие тридцать рублей?…» – слова эхом прошли мимо сознания.
– Нет! Нет! – затрепетала Фрида. – За деньги!
Ликас развернул ее и прижал к стене.
– Нет! Ликас!
В борьбе, которую Фрида безнадежно проиграла, он вцепился в ее запястья, а дальше изнасиловал и убил бы, наверное, но не успел. Дыхание сбилось, его дернуло током беспамятства, опустошения. На этом выдохе Фрида легко выпорхнула из его клещей, и Ликас опустился на пол, чувствуя теплую липкую гадость. Его тело опередило его, не дав совершить преступления и тем самым подарив надежду набудущее.
Через пятнадцать минут он уже снова был в толпе, он видел раздавленные танками автомобили, видел парня с совершенно белым лицом и мужчину с бородой, испуганного, с детскими глазами, который кричал: «У него инфаркт! Помогите!»
И сразу толпа окружила побелевшего. Ликас, обезумевший от настроя этого города, от попытки секса, от одиночества впервые почувствовал тянущую боль, разлившуюся в груди. Тягостную, ноющую боль. Это сердце. Не было сомнений.
«Сесть куда-нибудь, прислониться». Но сесть было негде. Он закрыл глаза. Перед ним был огромный человек, уже точно не плоский, но бесконечного роста.
Кто-то толкнул Ликаса в спину.
– Простите! Ради Бога! – извинился парень.
– Ничего, – Ликас вздохнул и открыл глаза.
Все та же ночь. Бесконечная, беззвездная, с воздухом, наполненным вымороженной влагой, море людей, грохот строящихся баррикад и раздавленные машины.
– Он коммунист! Вот он, стукач! – Ликас дернулся на женский вскрик. Маленькая черная Фрида тыкала в него указательным пальцем.
Толпа обернулась, а дальше была драка, где он даже не пытался драться. Каким-то чудом он остался цел. Трое милиционеров подхватили его в свалке и хаосе. Потом еще нескольких человек привели в автозак, где сидел Ликас. Он взглянул в открывшуюся дверь машины и уловил подсвеченные триколоры, но не литовские, а с полосами белого, синего и красного цветов. Он никогда не видел их раньше, и не знал, что они значат.
– Позор! Позор! – доносилось с улицы.
Он выдохнул и закрыл глаза. Как приятно было просто сидеть на полу в наручниках, ощущая тонкую струйку тепла из кабины шофера после этого дня.
Когда Ликаса привезли в отделение, было темное утро. Он не спал уже сутки. Человек в форме вел его по коридору со стенами цвета горчицы. Ликас не отличал милицию от юстиции и не понимал, где он.
На допросе он не мог связать двух слов от усталости. Но по всему выходило, что проститутка, которая хотела отомстить, ткнула пальцем в небо очень удачно.
Как только Ликас оказался в камере вместе с другими «отличившимися» у парламента и башни, сразу уснул. Тревожно, поверхностно.
* * *
На попутной машине с литовскими националистами ехал Юргис домой днем 13 января из Вильнюса.
– Вечером все решится, да и так уже ясно.
– Наша взяла, – бессвязно бубнили четверо парней.
Они полуспали. И тот, который был за рулем, бубнил больше всех, чтобы выдержать дорогу.
– Да-да! – говорил Юргис, прижатый к двери «Жигулей», – Да-да. «Эх, суки», – думал он.
* * *
Я листаю «Корабль дураков» Петкявичюса42, пытаясь представить, как это было. Попугай свистит и кувыркается в клетке, разбуженный светом среди ночи.
«Зачем я живу? 13 января 1991 года. Виталий Морос».
«При отсутствии идей людей объединяет любая утрата», – цитирует Петкявичюс какие-то мысли. Мне не нужно это расшифровывать. Историческое расстояние в несколько десятилетий ставит эти утраты на свои места, разъясняет роли, становится очевидно, зачем это было. Но на поле сражения не видно стратегии, задуманной в штабе.
«Праздники или поминки
Водка, а может, вода
Ночь. Черно-белые снимки
Память сотрет навсегда.
Даром написаны строки
Вам невозможно понять:
Мы навсегда одиноки,
Нам навсегда умирать.
Так и всему свои сроки.
Сонные тянутся дни.
Мы все равно одиноки,
Даже когда не одни».
В.М. январь 1991 год».
Ничего себе у него «тянутся дни». В юности безумие революций кажется «тянущимися днями»…
* * *
– Виталий Морос! К следователю.
Он встал. Ликасу повезло провести эти часы за решеткой не с уголовниками, а с политическими активистами.
– Виталий Миколо Морос… Сядьте. Виталий Миколо Морос, вы несовершеннолетний. Да будет вам известно, что все политические преступники, все, посягнувшие на свободу Литвы, будут строго наказаны. И вы, как несовершеннолетний, тоже должны понести наказание. Протокол составлен. Но есть одно обстоятельство…
Ликас дернулся. «Задушить майора и прыгнуть в окно», – мелькнуло у него несуразное.
– Виталий, ваш отец – член «Саюдис».
– Да.
Майор хотел сказать еще что-то, но не сказал.
– Пройдемте.
Ликаса уже без наручников вели по коридорам. Он сел в милицейскую машину. Серый город мелькал, сливались дома, деревья, угольный дым, слабый снег, все в одно месиво беспросветной гнусности и грязи.
Когда мотор затих, перед ним был морг.
– Сюда пройдите.
– Узнаете этого человека?
Работник снял простыню. Под ней лежал длинный, как жердь, тонкий и прямой мужчина с серым крошечным лицом, с большим, почти неузнаваемым сейчас костистым носом. Отец.
– Это отец…
– Его имя?
– Миколас Морос.
Ликас не мог скрыть улыбку. Непрошенная, она растягивала губы, а в глазах зажглось удивление. Оторопь.
Майор невпервые видел такую реакцию, ложную радость.
– Мы ставим вас на заметку как неблагонадежного человека. Только геройская гибель вашего отца заставляет нас сделать поблажку. Пусть это станет уроком. Вы свободны. Орлаускас, проводите.
* * *
– Варя, чего ты там делаешь, не спишь?
– Сейчас… – откладываю в сторону копии протоколов.
Завтра мне рано вставать, и муж сердится, что я все еще сижу с зажженным светом. Эта история казалась вначале такой простой. Бессмысленно-вежливые письма сестер, теток Ликаса Мороса, в адрес друг друга. Рисунки и записки. Но чем глубже погружаюсь в семейные документы, тем сложнее становится эта драма. Листки с переписанными от руки стихами малоизвестных поэтов, названия симфоний. Этот человек был совсем не так примитивен. И то, что его уже нет в живых, дает мне право проникнуться им без объяснений и обязательств. Его увлечения, интересы, его любимые блюда, его почерк…
«Ли, неделю бессонных ночей мне стоило это решение. Ум говорит одно, а сердце – другое. Против сердца ничего не могу сделать. Не вижу будущего, наших детей, ничего. И все-таки я буду с тобой, V». Это написал не он.
* * *
Электричка в пригороде Каунаса идет себе, покачиваясь, стуча на стыках рельсов железными ногами. Мороз крепкий, все замело, и дымы. В окне домики светятся оранжевым, подкрашивая в темном небе угольный дым белых труб.
Чтобы от станции добраться до бабушки, надо пройти по морозу больше километра. Но пока тепло, спокойно. Мать не ссорится с отцом по дороге к свекрови. Ликасу пять лет. Он помнит, как они сидели в вагоне. Отец положил руки на колени, дремал, изредка поглядывал на него и мать, еще не очень тогда безобразную.
Он помнит.
* * *
«Здравствуйте, Таисия Степановна! Не смог застать вас и прощаюсь письмом. Сегодня выезжаю в Аугсбург43. Вы всегда сможете на меня рассчитывать. Если нужны деньги, лекарства, пишите, не стесняйтесь.
Хочу предупредить, буквально вчера, когда паковал последний чемодан, пришел мой двоюродный племянник Виталий. Тот самый, о котором столько рассказывал, который двенадцать лет провел в тюрьме. Конечно, я надеялся, что мы разминемся, мы эмигрируем, ему сидеть еще три года, но отпустили досрочно. Попросил у меня материны письма, фотографии. Я отдал, все равно с собой все не увезешь.
Он не кажется прожженным уголовником, но я очень прошу вас не давать ему мой новый адрес.
С уважением и любовью ваш екатеринбуржец-аугсбуржец Николай, 2015 год».
Как это письмо попало в коробку Мороса? Я перечитала его. Сын свердловской тетки Виталия Мороса Валентины написал его своей соседке, судя по всему, накануне эмиграции в Германию.
* * *
Обгоревшие черные остины травы торчат вверх, и расстояния между ними и небом нет совсем. Луговая низина пахнет замлей и весной. В этом выдохе дым, зелень, свежесть сплетаются в косы. – Соль?! Соль взяли?
– Да!
Зола на руках от печеной картошки, как пыльца на крыльях бабочек.
Им шестнадцать-семнадцать лет. Еще месяц, и они окончат свой курс, пойдут работать столярами, точильщиками, сборщиками, это дети из самых простых семей.
Ликас снимает обжигающую шелуху. Ему скучно и весело. Покойный отец заставил учиться здесь, но теперь помешать некому. Он готовится, он сможет поступить в Москве в вуз, он сможет подняться над Сваёне, Алджимайтисом, Джонасом, Гедре… эти тупорылые твари будут колотить ящики для шкафов.
– В моем доме пятеро русских уродов! Я им звезды на дверях нарисовал.
– У меня беременная одна гнида ходит. Может, с лестницы пнем ее?
– Ха-ха-ха!
– Ликас, а твоя мать русская, вроде? Да вы семья свиней!
Ликас ждал этого. Ребята не раз подбирались к его семье. Спасали отец, национальность и фамилия.
– Что? – он спросил тихо. – Опять не нравлюсь?
Рэмунас, парень, который подначивал, криво залыбился.
– Литовец? Докажи! Докажи, раз наш!
Он ждал, что Ликас начнет объясняться или предложит выяснить отношения. Сам Рэмунас был хорош: рослый, в модной майке, но девчонки не успели расплыться в кокетстве.
Ликас ударом в лицо кувыркнул его на землю.
Часть группы вскочила, кто-то взвизгнул. Ликас ударил не вставая: он и сейчас сидел в опустившейся паузе. Рэмунас быстро поднялся, закрывая руками лицо.
– Сука! Урод! – залепетала Гедре.
Потом на допросе все они говорили, что восхищались своей страной, а Ликас ее ненавидит.
Рэмунас получил диплом уже без глаза.
* * *
– Ублюдина! Вместо того, чтобы работать, ты выбил парню глаз! – тряслась мать, она была вне себя. – Даже ПТУ! Даже ПТУ ты не можешь закончить, тварь!
* * *
«Здравствуй, мама! Виталику придется приехать к тебе, у нас нет другого выхода. После смерти мужа я мечтала вернуться в Москву, думала оставить Виталику каунасскую квартиру, но теперь планы придется срочно менять. У нас ЧП. Ликас подрался с бандитом и выбил ему глаз. Могут посадить, надо спасаться. Завтра сажаю его на поезд. Возможно, приедет раньше письма. Прости и прими его. Наталья».
* * *
Был конец апреля. Небо розовелось, предрекая теплынь. Только в хаосе 1991 года Ликасу могло так повезти. Несмотря на его первый случай общения с милицией 13 января, его не задержали, просто сказали явиться на следующий день в отдел. Но ничего хорошего уже не светило. Билеты в Москву мать достала невероятными усилиями.
Вода Немана, черная, густая, шла с тихим шорохом, бессмысленно и бесконечно. Ликас бросил в реку свой перочинный нож, подаренный когда-то отцом. «Наверно, так побежденные викинги бросали свои мечи. Как это все дешево и смешно». Он сел на холодный камень. Подошел Юргис. Сидели молча, долго.
– Прощай, Неман?
– Да. Прощай, Неман, пляж и удочки…
– Да черт бы со всем! Я тоже скоро в Москву, – Юргис не поступил в прошлом году после десятого класса и снова собирался на экзамены.
– Увидимся в парке Горького, – Ликас грустно улыбнулся.
– Помнишь, как мы тут прятали клады? Купались?
– Не трави душу.
Помолчали.
– В Москве Шурик. Помнишь его?
– Конечно. С дедовым кортиком…
– Или ножом… Не помню. Он меня долго ненавидел. Говорил, что я убил аиста.
– Ну а потом – ничего.
– Ничего.
По воде расходились круги от брошенных камушков.
– Кстати, давно не видел Альгирдаса. Это парень, который старше нас. Здоровой такой литовец. Дрались, помнишь? Но он был какой-то… Честный, что ли, отморозок.
– Так он же погиб.
– Как?!
– Здесь, на пляже. Утонул.
– Он? Утонул?
– Ну не совсем. Нырнул неудачно. Прыгнул с мостков, а там на дне бочка высоченная с битой посудой. Черт ее знает, откуда. Голову разбил. Пока его заметили, вытащили из воды, все уже…
– Когда это было?
– Прошлым летом еще. Ясно, не сейчас.
– Покурить нет у тебя?
– На…
* * *
Через час Ликас собирал сумку. Ту самую, потрепанную, с которой уже ездил, какие-то рубашки, белье, деньги. Деньги были: Ликасу подвернулось продать угнанный мотороллер. Младший парнишка из училища угнал мотороллер у знакомого белоруса, сам его продать испугался, держать негде, полная глупость. Ликас воспользовался. Это произошло как нельзя кстати: ехать без денег было совсем невесело.
– На, возьми, – мать сунула ему на вокзале тридцать рублей.
– Оставь.
– Что ты жрать-то будешь? Бабушку объедать будешь?
– Отвали.
– Как был, так и есть придурок!
– Иди давай! Всего хорошего!
Обшарпанный зеленый состав заскрипел у платформы. Он шел из Калининграда проездом и был почти полный.
Полка в плацкарте у окна, тюки, разномастные сумки, запах носков, весны, тлена, оттаявшей грязи, прожитой жизни. Запах бессмысленности и надежды.
Мать, жирная, в брусничной дешевой куртке, стоит и смотрит в его окно. А он на нее. И все понятно без слов, без взмахов руки. И хочется, как это ни дико, оказаться на ее месте!
Как же так получается, что они, презирая друг друга всей душой – одно целое…
Поезд дергается, машинист отпускает тормоза, падает на пол маленькая сумочка соседки.
Нежная, желто-зеленая Литва, с холодным морем, холодным небом, с воздухом, наполненным водяными пузырями, прощай!
– Белье берете?
– Давайте.
– Билеты!
– Митеньке позвонил?
– Яйца я забыла. Боже мой!
– Давайте познакомимся?!
– Подвиньте сумочку, будьте любезны.
Поля, поля… Вагон качается, убаюкивает. Ликас закрывает глаза. Он маленький в поезде. Отец и мать рядом, мороз, а за окном домики с оранжевыми окнами и дымы, подсвеченные в темном фиолетовом небе.
«Здорово было бы поступить в Строительный университет на гражданское строительство или строительство мостов и тоннелей, создавать эти дома с дымами, эти мосты, по которым идет поезд, чертить их трехмерные модели тонкими линиями, рассчитывать иррациональность их искривлений в больших пространствах. Мое настоящее трехмерно, оно объемное, этот вагон, соседи, городок и лес, переезд, платформа, Земля».
В полудреме под стук колес Ликас вспоминает, вспоминает. Рэмунас с лицом, залитым кровью, встающий с земли; растерзанный аист, перья и его торчащие вбок сломанные ноги; отец в морге, а потом в гробу дома; руины церкви; пляж, обезумевшие ребята, Альгирдас белый, с разбитой головой. Ликас последнюю сцену помнить не мог, но она рисовалась так отчетливо, что казалась воспоминанием. Альбом с чернобелыми фотографиями матери. Литовская бабушка, умершая два года назад, держит его на руках; вот Ликас с большой мохнорылой собакой из соседнего подъезда; вот свадьба отца и матери. Эти воспоминания и эти фотографии – одинаковые картинки прошедшего. Они плоские.
Прошлое двухмерно.
Ликас чувствовал это и раньше, но сейчас понял совершенно отчетливо. Тот мир, откуда он пришел, был двойственным. Это был плоский мир, и привели его оттуда двое – отец и мать. В этот мир он пришел двуклеточным существом.
Двухмерность детских рисунков, двухмерность икон.Сейчас, размышляя о чертежах, он совершенно ясно это осознал.
Вся тупость, оцепенение прошедших лет волной сошли с него под действием потери Родины.
Словно нарочно, дразня воспоминанием о зимних дымах, в открытые окна густо и волнующе шел запах горелой листвы от весенних костров. Он закрыл руками лицо. Мне семнадцать лет… Мне сорок лет! И все вокруг, все настоящее – трехмерно. Трехмерно только то, что сейчас!» – от собственного открытия его облило жаром. Сердце билось медленно и слишком отчетливо. Он чувствовал боль и знал, что это не к добру. Ликас не страдал от мистицизма, он не видел вещих снов, но сердце было безошибочно. Оно болело к беде слабо и безотчетно.
– Засыпаете? – спросила женщина, которая сидела рядом с мужем на полке около Ликаса.
– Да.
– Молодежь всегда мало спит, себя помню. Под стук колес хорошо спится, как раз приедете в Москву свежим.
Ликас улыбнулся.
– Поступать, наверно, едете? Учиться? – добавил дружелюбно ее муж.
– Да, точно.
– Ох, это здорово. И трудно. Удачи вам!
– Спасибо.
– Ладно, отдыхайте, – они оба улыбнулись Ликасу, и таким семейным теплом веяло от них, что не хотелось отрываться.
Чтобы не разочаровывать, Ликас закрыл глаза, а сам все слушал, о чем они говорят и как шуршат.
В семь утра были в Орше. Он почти не спал. Мысли о Москве, бабушке, об оставленном доме и будущем крутились и крутились.
«А что, если милиция будет искать меня в Москве, подадут во всесоюзный розыск, скрутят, потащат на допрос, узнают, что уже попадал в сомнительные истории, скажут: рецидивист. Нет, не может такого быть, не найдут. Подумаешь, выбил глаз, не убил же. Да будь что будет». И тут же вспоминалась проститутка с дебильным лицом. «Уродливая тварь. Если бы я убил ее, меня точно никто не нашел бы. Надо было убить. Сука, подставила меня. А ножки у нее были тоненькие…»
Из другого конца вагона доносились голоса спорящих о Советском Союзе. Со своей полки он видел места парня и девушки.
Ликас еще был в том возрасте, когда возраст других определить очень просто. С годами это проходит, но сейчас он знал, что девушке девятнадцать лет, а парню двадцать два.
Вначале они легли на свои полки, а потом парень соскользнул вниз, к ней. Полочка была совсем узенькая, но они такие молодые и тоненькие, обнялись, и рука девушки с нежными пальчиками лежала на его плече.
«Какая она красивая, не то что та единственная тварь, к которой я прикасался». Он представил, что лежит на полке, обнявшись с «ослицей», и его передернуло. В полутьме вагона он видел две эти фигурки, как же ему хотелось сейчас!
Он то тревожно дремал, то просыпался… Соседи, те муж с женой, играли в магнитные шашки, но они были такие приятные, что общаться уже не хотелось.
Проехали Вязьму и Гагарин. В Москву поезд прибыл уже после обеда, в чуть теплеющее солнце последнего апрельского дня.
Мать помимо письма дала бабушке телеграмму, но, конечно, никто не встречал. Ликас и не думал об этом. С Белорусского вокзала он пошел к метро.
* * *
Бабушки не было дома. Ликас сел у подъезда, бросил под ноги битую в боях сумку, сплюнул. Мордастый кот, желтоглазый, серый, опасливо смотрел на него из кустов. Кричали галки. Было так свежо и легко, как бывает только в апреле. Пара мальчишек с мячом прошли мимо.
– Виталик? – он поднял глаза. Он не знал эту женщину. – Виталик, ты же, милый, внук Ирины со второго этажа?
– Да.
– Ждешь ее?
– Да.
– Пойдем ко мне, я баба Катя. Что тут сидеть? – Ликасу всегда было любопытно изучать чужое жилье.
– Если это удобно… – сказал он с явным акцентом. В Москве, он сам над собой смеялся, он становился другим человеком. В гостях мы всегда выглядим лучше, чем есть на самом деле.
– Как раз чайник вскипел, – суетилась старушка. – Баранки бери, зефир.
– Да неловко вас объедать.
– Что ты, милый! Я рада гостям. Детей у меня нет, заходи ко мне – всегда рада.
– А бабушка надолго ушла?
– В гастроном пошла, в очереди, небось, стоит.
– Пойду, наверно, за ней…
– Что ты! Сиди! Разминетесь. Мы ее тут в окно увидим. А ты, наверно, поступать в институт приехал?
– Попробую.
– Хочешь скажу, поступишь или нет?
Руки старческие, сухие, в глубоких коричневых морщинах, с перстнями, в которых, как конфетки-драже, сидели непрозрачные камни, взяли его светлую руку.
– Что-то вы не улыбаетесь, Екатерина. Что там с институтом?
– С институтом, милый, не пойму. Вроде и поступишь, и нет. Вижу другое. Ты убил двух человек… и еще кого-то не из людей.
– Двух?
– Да. В конце концов перед тобой будет выбор. Страшный выбор. Не ошибись. Ошибка хуже выбора. А вон и бабушка твоя идет.
– До свидания, Екатерина…
– Андреевна.
«Черт возьми, ну и бабка. Все настроение испортила», – но Ликас тут же отвлекся на свою бабушку, он был так рад ей, что почти развеял услышанное.
– Виталик, родной!
– Здравствуйте, бабушка! – он обнял ее. Ирина Кирилловна, маленькая, аккуратная, в бордовой двоечке, была самой родной, простой, понятной и интересной.
– Что случилось? Мне мать какую-то ерунду прислала!
– Подрался, побил одного гада, теперь вот ищут меня.
– Молодец, что побил! Не хватало, чтобы тебя били!
– Давайте сумку!
– Ты меня долго ждал?
– Полчасика.
– Я всего накупила. Будем праздновать твой приезд.
Комната, книги, диванчик. Все было маленьким и милым, как и раньше. Здесь был покой, странный в семнадцать лет, но все-таки густой покой.
– Виталик, я буду на кухне жить. Комната – тебе.
– Да зачем!
– Да-да!
В кухне под окном стояло крохотное кресло, которое можно было разобрать, отодвинув стул от стола. Бабушка была такая маленькая, что могла в нем поместиться.
Весь вечер они болтали, как самые родные люди, словно всю жизнь жили вместе, а вот недавно разлучились на месяц, и теперь опять встретились.
Они говорили о матери, отце, друзьях, книгах под стопочки с ликером, шпроты и картошку. И не было никого на свете лучше бабушки.
* * *
Ликас жил с удивительным чувством, что попал в сказку. Голод, грубость, унижения нищенской жизни ушли вместе с ее развлечениями. В Москве кроме бабушки и семьи ее сестры он знал только Шурика, но его телефон и адрес еще надо было найти. Обещал приехать Юргис, но пока е его не было. Знакомиться с дворовыми компаниями… Не очень хотелось. Старый район, где была бабушкина квартира, не предполагал наличия гопников той же породы, что заправляли в русском районе Каунаса. Ликас читал, по совету бабушки съездил в несколько музеев и парков, поднялся на Останкинскую башню. Бабушка ненавязчиво и по-дружески направляла его, и пока это нравилось.
– Написала матери твоей, чтобы она поторопилась с аттестатом или дипломом, как он там?
– Диплом… Мне его не дадут, я же практику не окончил…
– Ну, хоть школьный аттестат и справку из училища! Виталик, мне вот интересно, – продолжала бабушка, – почему ты за коммунистов, ведь в ПТУ этой пропагандой все отношение к ним портят? – Не знаю, но у нас речи Суслова44 в киосках покупать не заставляли.
* * *
В это время Наталья обивала пороги училища, пытаясь хоть как-то выудить документы Ликаса.
– Все документы вашего сына переданы в милицию. Вам никто ничего не даст.
– Ну хоть школьный аттестат?!
– Его у нас нет.
* * *
Шел дождь. Такой мелкий, что зонт можно было не брать. Город, погруженный в холодную хмарь, отмечал Первомай и ждал Дня Победы.
Скука. Ликас мечтал о Москве, и вот мечта сбылась вопреки воле отца и матери, безденежью, жизненному укладу. Ночь. Москва раздвоилась. Она стояла, упершись в космический мрак позвоночниками домов. Вторую Москву он топтал ногами в мокром отражении.
Реальная и отражаемая, с бусами фонарей, светящимися дуплами светофоров, окнами квартир. Держи, друг, две Москвы, держи, получи, не жалко! На детской площадке под грибом45 сидела молодежь с магнитофоном, похожим на тот, о котором Ликас мечтал раньше:
Границы ключ
Переломлен пополам,
А наш батюшка Ленин
Совсем усоп,
Он разложился на плесень
И на липовый мед,
А перестройка все идет,
И все идет по плану.
Все идет по плану46.
– Классно… – с горькой иронией произнес вслух. Он вышел на Садовое кольцо и брел без цели, представляя, что витрины с синими ромбами банок сгущенки такие же, как на площади Венибес47.
Ровно год назад у него был отец, он учился, играл с друзьями в карты и пил. И все ведь было плохо: отец – молчаливый ненавидящий хмырь, тошнотворное ПТУ с дебилами-одногруппниками. Никаких надежд вырваться. И вот все пути открыты. Но как же сейчас плохо, и как было хорошо! За неделю он устал от интеллигентной бабушки, мечтал выпить, но было нечего и не с кем. Он устал от русской речи, привыкший говорить на двух языках.
Совершенно потерянный в чужом городе, русский и не русский, он брел от безысходности, просто тратя силы. Навстречу бежали тетки с зонтами, иногда обгоняли пешеходы в плащовках-парках с капюшонами. У них была жизнь. Они шли куда-то. Стало смешно. А не разыграть ли кого-нибудь и себя не повеселить ли? Ликас заметил девушку в кожаных сапожках, довольно элегантных на общем фоне, и двинулся за ней. Девушка цокала каблучками, вертела зонтик. В какой-то момент, свернув к Патриаршим, она заметила его. Потом повернула в переулок, снова бросила взгляд. Ликас хотел, чтобы она видела его, но не приближался и не терял расстояния. Девица прибавила шаг. Он тоже. Подойдя к подъезду, видимо, своему, она испугалась зайти, шарахнулась в арку. С ее стороны это было полной глупостью, но Ликас не собирался ничего делать и прошел мимо, оставив ее в недоумении.
Через пару минут радость прошла. Отчаяние моросящей ночи накрывало. Как похоже ощущение сырости на то, прежнее. Темный двор на Патриарших прудах. А если представить, вон там витрина булочной. Когда включен свет, она бросает на асфальт оранжевые ромбы, потом, мимо, деревья слева, дорога, зебра перехода, деревянная лачуга дворника, ветеринарная клиника, подъезд, где живет Юргис, детский сад, а если обойти свой дом слева, окажешься прямо рядом с брошенным храмом. Рука, согнутая в локте, движется вперед от себя, безошибочно помня высоту дверной ручки. Этой двери нет больше. Она не закрыта, ее просто нет! «Боже мой. Где я! Это не со мной!.. Это снится». Пальцами, остановившимися секунду назад, он проводит по лицу.
«Я сейчас упаду. Я не могу». Надо торопиться в метро, если не хочешь до утра простоять под дождем на чужой улице. Прибавляя шаг, Ликас повернул к вестибюлю подземки.
* * *
В замедлении падали с высоты капли дождя. Вороны беззвучные только начинали танцевать друг с другом. Бывало, ей хотелось остаться одной. Но самообман дороже, чем две-три правдивые мысли. Бедная Наталья. Жизнь ее кончилась с крахом семьи. И некуда деться и нечем себя занять. Последние радости: почта, милиция, ПТУ. Ненавидимая на чужбине, непонимающая, глупая и страшная, металась она бочкообразной тенью по лестницам чужих контор.
Был уже июнь, когда она в очередной раз делала бесполезный обход, обивая пороги присутственных мест. В отчаянии Наталья поссорилась с литовкой, занимавшей мелкую должность в управлении училища. Ей никто не шел навстречу еще и из-за русского имени.
Вытаращив глаза, вся красная в бусинах пота от бессильного гнева, фурией летела Наталья мимо рынка к дому, когда налетела на Симонаса.
– Пониа Натале, простите!
– Ой, Сема! Не до тебя.
– Пониа Натале! – Симонас засмеялся. – Как Ликас? Где он?
Наталья с усилием остановила инерцию.
– Что?
– Ликас. Он вернулся?
– Нет.
Симонас был в отличном настроении и расположен пообщаться, даже по-доброму пошутить над мамой приятеля.
Он перешел на второй курс Каунасского Технологического университета, который раньше был политехом Антанаса Снечкуса. Он наслаждался юностью и понимал, что все, что бы он ни сделал, сойдет с рук.
– Мы все скучаем по Ликасу. Я верно понимаю, что он остался без диплома из-за того, что глаз выбил этому уроду?
– Много очень знаешь ты, Сема.
– Если увидите его, привет передавайте.
– Хорошо.
Симонас уже двинулся было дальше, когда Наталья окликнула его.
– Сема, какую помощь ты хотел предложить?
Симонас уже сделал несколько шагов в противоположную сторону.
– Что?
– Ты предложил помочь…
– А, ну да…
– А как ты можешь помочь?
– У меня дядя работает в министерстве образования. Он может помочь поступить в вуз, или еще что-то, если есть проблемы с училищем.
– Да? Мне бы это пригодилось.
– Могу попросить его о встрече или дам телефон приемной.
– Давай.
– Ручка есть у вас?
Наталья порылась в сумочке, нашла ручку и кусок оберточной бумаги. Симонас написал номер.
* * *
Зеленое южное дерево, не имеющее названия на севере, раскинуло листья в приемной. Буквально через день после встречи с Симонасом Наталья была в кабинете Пшемысла Кальтербладского.
Ситуацию пришлось описать почти честно: уголовное дело, сын уехал из Литвы в Россию, паспорт при нем, ни школьного аттестата, ни, тем более, диплома училища теперь не видать.
– Конечно, могу помочь… Трудно, но могу.
– Я готова заплатить!
– Тихо, тихо! Что вы! Это все не нужно. Мы строим новое государство и такими вещами не занимаемся. Тем более ваш муж геройски погиб за свободу страны. Я обязан помочь!
– Что мне нужно сделать?
– Смотря, что вы хотите. Помочь поступить в вуз в России я не могу. А вот вернуть аттестат вполне по силам.
– А диплом? Ведь он все три года отучился, только итоговую практику пропустил и не написал работу, как ее там…
– Выдать диплом человеку в розыске, под следствием…
Это возможно, но очень, очень трудно.
– Но вы поможете?
– Для этого мне нужны документы, подтверждающие, что он литовец, что он прописан у вас. Приносите полный комплект документов, – Кальтербладский деловито написал на листе список.
В конце июня Наталья забрала диплом из министерства.
* * *
Весь май и июнь Ирина Кирилловна металась по столичным институтам. Пыталась договориться.
– Внук у меня учился в Литве. Сейчас там сами знаете, что происходит. Не хотят отдавать документы. Пойдите навстречу. У него хорошие отметки.
– Мы не можем его допустить, и не просите.
И вот в совсем уже каком-то малоизвестном вузе, совсем не по профилю, старушка-декан злобно заулыбалась при слове «Литва».