Она бодро шагает в ванную, набирает в ведро воды, кидает туда тряпку и возвращается. Он сидит неподвижно, соединив руки кончиками пальцев – наблюдает.

Соня одета в короткое белое платьице, и она босиком, – весна в самом разгаре, в окно светит солнце – горячее, словно хлебушек. Мыть начинает с дальнего угла: старательно огибает ножки шкафа, стоящие коробки, завязанные мешки, чемоданы и наглухо закрытые ящики, – вещи похожи на музейные экспонаты и покрыты слоем тонкодисперсной пыли.

Она двигается на карачках, то и дело возвращаясь к ведру, иногда натыкаясь на определённо женские вещи: капроновый следок, закатившаяся за коробку губная помада – кстати, не из дешёвых, – чёрное кружевное бельё, скомканное и всунутое в раззявленный настежь пакет. Елозит тряпкой у шкафа с приоткрытой дверцей, откуда веет терпковатым, едва уловимым, – это женские духи с нотками… как же его… жасмина! Соня опасливо прикрывает дверцу. Моет дальше.

Вот огромный медведь – плюшевый, с доброй улыбкой и пуговками-глазами, сидит на полу. Соня тянется к игрушке, берётся за массивную лапу:

– Ми-и-ишка!

– Стоп! – грозный окрик мужчины заставляет её отнять руку. И, вкрадчиво: – Не нужно этого делать.

– Ладно…

Соня опасливо огибает игрушку по периметру.

Тыльной стороной руки она убирает со лба прядки волос и постепенно приближается к выходу, где замирает в позе лягушки у настежь распахнутой двери. И, взявшись, закрывает её, чтобы помыть в углу.

– Леди, я хочу сказать Вам… – встревоженно говорит мужчина.

– А? – откликается Соня.

– Леди, леди!

То, что находится там, на стене, едва не лишает её дара речи. Она бухается на пол одним коленом, а затем и другим, поражённая увиденным: на металлических крючках в изобилии висят плётки, кнуты и розги, в углу стоят разнокалиберные палки – не менее устрашающего вида, – и завершают картину две деревянные прищепки, сиротливо лежащие на полу.

– Эм-м-м… – комментирует это мужчина. – Именно это я и хотел… сказать…

– А-а-а! – взвизгивает Соня в голос, вцепившись в тряпку. – Что это? Что это значит, чёрт побери? А?

Он подскакивает к ней, обнимает за плечи:

– Тихо, тихо… – и открывает дверь обратно, пряча от взгляда девайсы. – Нет необходимости применять это. Успокойтесь.

– Не смей даже думать! Я не позволю! – истерически воет она, дёргаясь в его объятиях. – Ты что, сади-и-ист?

– Я бы так не утверждал, – отвечает мужчина резко изменившимся, колючим голосом.

Он с лёгкостью подхватывает её на руки и уносит в спальню.

Полы в этот день остаются недомытыми.

…Про то, что у мужчины поселилась очередная женщина, первыми узнают соседи, – её животные крики слышатся в радиусе нескольких этажей с завидным постоянством, особенно днём. На это время, длящееся около получаса, все вокруг затихают, периодически аплодируя им ударами по батарее. Мужчина во время секса остаётся невозмутим, зато Соня компенсирует это с лихвой – вопит, рвёт наволочки подушек, выпуская наружу гречневую лузгу из одной и белоснежные перья из другой, кусает себя за руку и уходит в полную бесконтрольность, восторженно отдаваясь своему всемогущему Богу.

Она жаждет служить, внимать, лишь бы только находиться рядом, и с этим творится что-то неподвластное, что-то неудержимое. Тогда-то в дневнике и появляется пафосное про «никогда» и «навсегда», и про «Бога», которому следует подчиняться, чтобы сделать его счастливым, – его, но, как потом оказалось, отнюдь не себя.

– Алло? Девушка, здравствуйте, – мужчина звонит по телефону.

Бархатная хриплость его голоса тёплой волной проникает в уши, отзывается в самом низу живота, и Соню накрывает сладкой истомой. Они валяются на скомканных простынях, и она жмурится, трепетно сжимая сбитое в кучу одеяло бёдрами. Потом хватает мужчину за руку и тянет к себе. На ней чёрные чулки и ничего больше, – всё, как он любит.

– Я бы хотел заказать пиццу, – широко улыбается он, едва сдерживаясь, чтобы не засмеяться, и едва-едва касается подушечками пальцев внутренней поверхности её бедра. Кому улыбается – остаётся неясно.

Рука путается в одеяле, с лёгкостью преодолевает складки и беспрепятственно достигает цели. Соня мычит и утыкается лицом в подушку.

– Ранч, пожалуйста, – говорит он своим магнетическим голосом, и можно только позавидовать девушке, принимающей заказ.

Между тем один его палец уже там, и Соня выгибается мостиком, сдавленно ноя и двигаясь ему навстречу:

– Ещё, – шепчет одними губами.

– Среднюю, да, – невозмутимо говорит мужчина, выполняя её просьбу.

– М-м-м… – ноет она, сливаясь с его пальцами в тепле и влаге.

Он называет адрес, и разговор завершается. Нет больше ни телефона, ни девушки, и Соня выдыхает:

– Три-и-и…

Свободной рукой он подхватывает её под шею, запустив широкую пятерню в каштановые прядки у самых корней волос и с интересом исследователя делает, как она говорит.

Ладонь пылает, излучая жар.

– Ещё-ё-ё, – бесстыжий хриплый голос Сони полон изнеможения и жажды быть изнасилованной любимыми пальцами.

– Там уже три, – произносит мужчина, как бы предупреждая.

– Да-а-а… Ещё-ё-ё! – её тело дрожит, умоляя о четырёх. Взгляд мутнеет. – А-а-а!

– Хорошо, леди. Как скажете. Вот Вам четыре.

Океан искрящихся блёсток волной опрокидывается на голову, и фейерверки разрывают её на части, унося сознание в поднебесную:

– О-о-о! Бо-о-оже!

…Спустя какое-то время в домофон звонят – это пицца. Мужчина встаёт, надевает штаны-афгани, отнюдь не скрывающие его желания, и идёт встречать курьера. Соня на цыпочках бежит следом, прислоняется руками к зеркалу. Слышно, как в глубине подъезда оживает лифт.

– Ненасытная самка, – лыбится мужчина.

Он берёт её, нанизывая грубо, алчно, – снова, снова и снова, – и затем резко выскакивает, поддёргивает штаны, идёт открывать. Там стоит курьер, и Соня едва успевает спрятаться за дверь, откуда и выглядывает.

– Без сдачи, – говорит мужчина.

– Приятного аппетита, – курьер видит её всклокоченную голову и обнажённое плечо, которые свидетельствуют об очевидном, но не проявляет эмоций. Профессионал. Может только подумал себе: вот, везёт же кому-то. А зеркало, небось, ещё в испарине, со следами потных ладоней и прижатой щеки.

Дверь со щелчком захлопывается. Горячая, источающая сырный дух коробка перемещается в спальню.

– Сколько Вам, леди? – спрашивает мужчина, в одно движение вспарывая картонную крышку ногтем.

– Половину, – говорит Соня, нетерпеливо усаживаясь рядом.

– Половину? – переспрашивает мужчина, вздёрнув брови.

– Ну да, – невозмутимо говорит она. – Я голодная.

Он хмыкает и двигает к ней коробку:

– Что ж… Берите.

Она выколупывает себе смачный, сочный треугольник с толстым, румяным коржом, на котором дымится начинка: кусочки куриного белого мяса, дольки размягчённых томатов, расплавленный сыр и сверху – элегантный, тонкий зигзаг белого соуса ранч. Плюхнувшись на живот, Соня ест: отрывает размякшую помидорку, – жаркий сыр тянется нитками, – кладёт её на высунутый язык, забирает в рот, смачно чавкает и затем, мыча, обсасывает пальцы – один за одним.

Мужчина тяжело вздыхает.

– А! Смотри! Сырный соус! – кричит Соня, выцарапывая из коробки пластиковую упаковку размером с коробок и отдирая защитную фольгу: из-за жирных пальцев это получается сделать только с третьего раза. – О-о-о! Можно макать кусочки!

Причмокивая, она съедает сочную, дышащую ароматным теплом сердцевинку и суёт в соус оставшуюся, ровно обкусанную румяную горбушку. Громко хрустит ею, закатив глаза и мыча.

– Леди, ешьте аккуратнее, – морщится мужчина, вытирая пальцы влажной салфеткой и кидая её в кучу бэушных презиков, образовавшуюся рядом с матрасом за несколько последних дней.

– М-м-м… – Соня расплывается в улыбке: губы измазаны соусом, щека – в жире от расплавленного сыра. – Н-н-не, не могу. Она такая вкусная!

Сам он ест осторожно, кусая ровно и совершенно бесшумно. В противовес его эстетическому поглощению, Соня вгрызается в эту прелесть, в эту совокупность вкуснейших ингредиентов с особым экстатическим и смачным переживанием, со зверским аппетитом и жадностью. Мужчина неодобрительно молчит. Коробка пустеет, и она слюнявит палец, собирает на него крошки, – все, до последней, – и, наконец, разбросав руки по сторонам, падает на матрас, навзничь, утыкнувшись щекой в подушку. Бубнит:

– Господи, как хорошо-то, а! Хорошо-то как, а!

Солнце рисует на матрасе белый прямоугольник, и Соню окутывает покой. Ей тепло и сытно. Мужчина неловко гладит её шершавой рукой – от лопаток и вниз, где, задержавшись, сильно сжимает ягодицу, так что Соня мявкает и переворачивается на спину.

Он медленно проникает в неё пальцем, натыкается на фантастическую точку, отключающую женщинам разум, и с лёгкостью забирает власть в свои руки. Соня податливо тянется следом:

– Ещё… Да-а-а…

С лицом учёного, наткнувшегося на феномен, он повторяет нажатие, и сильная волна блаженства уносит её из спальни в чистое море. Он подхватывает её и держит так крепко, что она оказывается на спине могучего кита – так ощущается эта рука. И на этом ките её несёт, несёт навстречу радуге, прямо к краю водопада, неважно куда, – без тормозов, всё быстрей и быстрее, с невозмутимым поводырём, который мучает её этим блаженством.

Она сминает мокрые от пота простыни, озвучивая сладкие, набегающие приливы каким-то заоблачным голосом:

– Ка-а-ак тебе удаё-ё-ётся? Бери! Это твоё! Твоё!

И стискивает радостно дрожащими бёдрами его руку, вжимаясь в неё, смыкаясь, не отпуская. За краем водопада Соню, словно на скоростном лифте, выбрасывает наверх: белые участки мелькают перед глазами, сердце переполняет восторг. Наслаждение терпким запахом мужского тела, в которое она влипает лицом, вожделение, желание поглотить, прочувствовать его изнутри становятся до боли невыносимыми. Мурашки терзают обмякшее тело, кожа горит огнём. На самой вершине сознание взрывается ослепительной вспышкой, и перед глазами, словно флаги на ураганном ветру, всплёскивают кумачом полотна. В плавном скольжении Соню увлекает вниз.

В полном изнеможении она утыкается носом в подключичную ямку своего всесильного Бога, и он обнимает её так неловко, словно боится сломать, – так они и засыпают, переплетённые руками, ногами, среди скомканных простыней.

Тихо, переливаясь блёстками, полощется время. Солнечный прямоугольник перемещается на стену, и пушистым облаком этих двоих накрывает простота и прелесть существования, как иная форма рая, доступная на земле.

…Ночью Соня просыпается от того, что мужчина со спины прижимает её к себе и невнятно бубнит:

– Не бросай меня… Не бросай… Пожалуйста, не бросай…

Под это она забывается сном, а утром обнаруживает себя всё так же, – он спит, не размыкая объятий и ровно дыша ей в шею. Соня пробует аккуратно выбраться, но он спросонья только крепче сжимает её, так что она застывает и остаётся лежать, окружённая теплом и сонной, такой по-медвежьи неуклюжей нежностью.

В тишине наступившего утра, в кольце этих рук так благостно, что ум проваливается в пустоту, и разом тают все звуки, и, словно увязнув в густой смоле, останавливается время.

Мужчина, посапывая, спит, и Соня вжимается в него вся, боясь заплакать и ощущая, как из её сердца растекается тончайший розовый свет, окутывая их обоих.

– Я люблю тебя, – беззвучно шепчет она одними губами. – Я хочу быть для тебя любовью… Любовью…

На другой день он подводит её к зеркалу:

– Посмотрите, леди, какая Вы красивая. Вы чудесны даже более, чем вся…

– Какая же я красивая? – смеётся Соня, ощупывая себя спереди. – Шутишь? Грудь маленькая, – трогает ягодицы: – Тут кошмар! Я страшная! Да ещё и дура в придачу!

– Леди, – зловеще произносит мужчина, – за «дуру» я Вас буду сурово наказывать. Понятно? – и он легонько шлёпает её по губам ладонью, давая понять – как.

– Понятно, – кивает она, усмехнувшись. Вот шутник-то! – Но что поделать-то, если я дура?

Он меняется в лице и быстро, наотмашь бьёт её, – удар получается ощутимо тяжёлым. Охнув, Соня хватается за щеку:

– Ты что! Больно же!

– Предупреждаю, – повторяет мужчина, приблизив к ней разъярённое лицо. В голосе звучат стальные нотки. – За «дуру» я Вас буду сурово наказывать, леди, – и членораздельно добавляет: – Спрошу ещё раз: понятно?

Она молча кивает головой.

Нервно пробежав от стены к стене, он кидается в прихожую, втискивает ноги в ботинки, шнурует.

– Уходишь? – спрашивает Соня, всё так же держась за щеку.

– В магазин. Конфет куплю. А Вам? Что Вы хотите?

Она моргает, моргает, – как-то так беззащитно, с усилием, с непониманием, – и взгляд начинает блуждать. Отвечает совсем невпопад:

– Я хочу родить тебе мальчика… и девочку. И на море ещё хочу.

– Детей? С чего Вы взяли, что я хочу детей? – брезгливо морщится он, испуганно пятясь, словно боится заразиться детьми через воздух. Хлопает по карману с презервативами. – И какое нахрен море, когда столько насущных проблем?

– Тогда… купи мне прокладки… пожалуйста.

– Что?! – он дёргается, и лицо искажает болезненная гримаса.

– Мне… нужно… – беспомощно говорит Соня, вяло взмахнув рукой и вновь приложив её к пылающей щеке.

– Фу, – кривится он. – Фу!

Исчезает, хлопает дверью.

…Вернётся он заполночь с карманами, набитыми под завязку синими фантиками. Разумеется, без прокладок.

…«Он спросил, понятно ли мне. Только дуры не понимают с первого раза… Он прав, – медленно пишет Соня в середине своего дневника, оставшись наедине. – Только так и надо воспитывать дур. Ему виднее. Учитель и должен быть строгим. Сама виновата. Будь хорошей девочкой, детка! Получишь тогда и любовь, и секс, и пиццу ранч с помидорками. А прокладки купи сама».

Грете этих страниц прочесть не доведётся.

Именно их спустя время Соня яростно уничтожит, выдёрнув целый блок и этим едва не разорвав тетрадь пополам, – на толстых скрепках останутся куски бумажного мяса. Насильно успокоившись, с долей извращённой педантичности, каждый лист затем она расчленит на полосочки, и по одной сосредоточенно будет их пережёвывать, сидя на коврике у себя в комнатушке. Ночь расширится, наполнится шорохом бегающих тараканов, вытеснит розовый свет из её груди. Так, совершенно конкретным образом она будет заполнять свою внутреннюю бездонную пустоту, с которой останется один на один, – пустота будет болеть, разбавляясь лишь послевкусием целлюлозы и едкой желчи.

Одну страничку она построчно зарисует каракулями, старательно замалёвывая белый цвет и случайно оставив в живых: «навсегда», «никогда» и «Он Бог».

Глава 7

Выбить дурь…

Семнадцатый номер превращается для Греты в библиотеку, где в нижнем ящике тумбочки лежит одна-единственная книга – пухлый, несмотря на выдранные страницы, Сонин дневник. Быстро прибравшись у соседей и оставив тележку в коридоре, Грета торопливо бежит читать. Записей всё прибавляется, и остаётся всего с десяток чистых страниц, хотя под конец, как она нетерпеливо заглянула однажды, речь идёт исключительно о персиках и о море. Подумаешь, море! То, что в начале – куда интереснее!

И она, прихватив с собой тряпку и очиститель для зеркала, воровато оглядевшись, стучится в дверь, открывает её ключом, прокрадывается в номер, извлекает тетрадь и с нездоровым интересом читает дальше, присев на край идеально заправленной кровати.

«Семь шрамов. Он оставил мне. Семь. Шрамов», – написано далее сильно изменившимся почерком.

За домом начинается лес и вырубка с ровными насаждениями сосен. Солнечный день. Дивными розовыми соцветиями пылают метёлки высоченного иван-чая, опыляемые трудолюбивыми пчёлами и шмелями. Мужчина набирает полную ладонь земляники. Сосредоточенно кормит Соню, – она берёт тёплые ягоды губами, целует шершавую кожу на его руке с глубокой, будто врезанной линией жизни; блаженно жмурится.

И потом радостно прыгает туда-сюда через грязную колею – с одного подсохшего края на другой.

– Леди, Вы можете идти спокойно? – морщится мужчина.

– А что? – беззаботно кричит она. – Я веду себя как дура? – и тут же осекается: – Ой…

– Что ж, – в некоторой степени задумчивости произносит мужчина. – Сегодня будем выбивать из Вас дурь, леди.

Он достаёт из кармана нож-выкидуху – вечный спутник, сопровождающий его при выходе из дома, – со щелчком открывает и в одно движение срезает с ближайшей берёзы толстую нижнюю ветку. Быстро очищает её от мелких веточек, листьев и почек… Соскабливает заусенцы. Как ни в чём не бывало шагает дальше.

Соня догоняет его.

– Что это? – настороженно спрашивает она, едва сдерживаясь, чтобы не выхватить ветку – тянется и тут же одёргивает себя.

– Сделаю, как Вы просили.

И он так рассекает веткой воздух, что тот мучительно взвизгивает.

– Ты что! Не надо! Я не просила! – нервно смеётся Соня. – Я пошутила!

– Шуток не существует, – отвечает мужчина сурово, складывая нож и убирая его в карман.

Солнце ныряет за чёрную тучу, надрывно вскаркивают вороны, и день становится вмиг зловещим.

– Дай сюда! – вскрикивает Соня, хихикнув.

Она хватается за ветку, – кора тонкая, гладкая, – и тянет её к себе. Мужчина, усилив хватку, поднимает глаза. Глубокие, немигающие и такие серьёзные они в одно мгновение делают серьёзной и Соню: улыбка сползает её с лица обмякшей декорацией, сменившись выражением отчаяния и тревоги.

Ветка, обжигая, выскальзывает из пальцев.

– Да нет же, нет… Говорю, я пошутила… Я случайно… Оно само как-то так получилось, – сипит Соня, но мужчина, никак не комментируя то, что речь опять идёт про «шутки, которых не существует», хлёстко обрушивает очередной удар на траву, растущую на обочине. Подкошенный мятлик складывается пополам.

Пришибленной собакой Соня плетётся позади.

Они возвращаются к дому и по пути заходят в магазин. В овощном отделе мужчина берёт кабачок с морковкой, мягкие авокадо, – предварительно перещупав их, – кладёт это всё в корзину. Он спокоен и ужасающе молчалив. В молочном выбирает сырки. Долго стоит у стеллажа с дорогущим кофе, вдыхая запах. Соня следует тенью, затравленно пялясь на ветку, зловещий кончик которой торчит из корзины сбоку. Колени мелко трясутся.

На кассе Соня проходит вперёд и обречённо приваливается плечом к стене. За мужчиной становится женщина, которая держит за руку девочку. Та трогает пальчиком кончик ветки и громко спрашивает:

– Ма-ам! А что это?

Та сердито одёргивает её:

– Не трогай.

Соня чуть не кричит, что «это ветка, которой вот этот дяденька будет меня бить!» Но нет, нет. Она может убежать, устроить прилюдный скандал, закатить истерику или просто уехать в свою общагу, кишащую тараканами, но вместо этого стоит и молчит. Стоит. И молчит. Кассирша пробивает сырки, которые он заботливо взял для неё, не забыл – ванильный и со сгущёнкой. Она такие любит. Овощи для рагу – это на ужин. И авокадо – источник там чего-то полезного.

Мужчина укладывает всё в пакет: сначала ветку и затем уже, последовательно, остальное. Соня стоит столбом, уставившись на торчащий, болезненный прутик.

Она продолжает смотреть на него и когда они выходят из магазина – молча, шагая сбоку и будто надеясь, что если долго гипнотизировать что-то, то оно всенепременно исчезнет. Ветка поучительно торчит из пакета и не исчезает.

Так они заходят в подъезд, потом в лифт и поднимаются на нужный этаж – двенадцатый – в длинной, уходящей в небо многоэтажке, где соседи даже после долгих лет жизни не знают в лицо друг друга. Ещё и поэтому тут можно кричать от оргазма или боли, и с лёгкостью умереть, – никто не вмешается. Разве что постучат по батарее.

Словно во сне Соня переодевается в домашнее платье и прячется в ванной.

«Я надеялась, что Он забудет про ветку! – читает Грета в дневнике, держа его в одной руке, а другой бессистемно шуруя шваброй. – Спряталась в ванной, включила воду. И дальше случилось странное: из крана с воем и свистом хлынула кровь. Я закрутила кран, но этот звук – будто водосточные трубы грохочут под напором дождя – остался. Тогда я открыла кипяток, на полную. Это была вода, просто ржавая. Звук пропал. Я смотрела на своё отражение в зеркале, и оно запотело, и ровно посередине нарисовался отчётливый след кошачьей лапы, а рядом – ещё один.

Я испугалась, стала тереть их махровым полотенцем и, клянусь, было слышно, как скрипят и ноют петельки ниток! Я повесила его на крючок, и шуршание ткани о кожу сменилось писком, когда оно поехало вниз. Я сняла его и повесила снова. Звук повторился: металл застонал, словно живой. Это было ужасно.

Я ушла на кухню, просидела там час и стала готовить Ему рагу. Он любит моё рагу.

Овощи были в пакете, и ветка задела меня, точно ударив током. Я хотела выбросить её в форточку, но не осмелилась. Взялась за кабачок.

Первый лоскут кожуры полез со скрежетом ржавых гвоздей, которые тащут фомкой из дряхлых трухлявых досок. За ним – второй. Меня будто накрыло этим скрипом, – настолько громким, что я не услышала, как Он подошёл сзади и коснулся руки. Я заорала, а нож и кабачок полетели в раковину. Он всегда так уводит меня в спальню – за руку. И каждый раз кидает потом спиной на матрас. Нервы стали ни к чёрту.

Купить корвалол.

В спальне выросла целая куча из бэушных презиков и тюбиков-лубрикантов (жалко, что не придумали ещё смазку от трения при общении). А забавно, что аптекарши уже узнают Его в лицо: их вечерняя смена заканчивается предсказуемо продажей резинок. Он заглядывает туда с завидной регулярностью, сразу после покупки своих конфет, да так и приходит: с презиками в одном кармане и фантиками в другом».

Одним движением он снимает с себя футболку – сладкую, пропахшую свежим пьянящим пòтом, – бросает на пол.

Затем так же быстро – брюки.

Грубо ставит Соню на колени, распаковывает резинку, оставаясь сосредоточенным. И без прелюдий берёт её в оборот.

Она утыкается лицом в недавно заштопанную гречневую подушку, заглушая этим свои откровенные всхлипы, тяжело выдыхая горячий воздух. Страсть раздувается, словно костёр в ветреный день. В ушах ураганит море. Хочется зажмуриться, полностью погрузиться в переживания, улететь…

Мужчина почти спокоен.

– В глаза мне смотреть, – приказывает он, резко перевернув Соню и снова завладев ею.

Они смотрят друг на друга в упор, наравне со слиянием тел переживая правду, где невозможны ни лицемерие, ни притворство, ни имитация чего бы то ни было, переживая интимную синхронность и отзывчивость совместных движений. Как виртуозный скрипач, ноту за нотой он рождает щемящую музыку, и сам же вливается в эту мелодию, и зрачки его постепенно чернеют, а лицо становится отрешённым. Сквозь пелену из слёз, точно оступившись в бездонную пропасть, Соня проваливается в невесомость. Взгляд становится мутным, размытым фокус. Она закатывает глаза, но за секунду до разрешения слышит властное:

– Не кончать.

Соня сдавленно ноет. Энергия бьёт, словно тело – это вулкан, готовый взорваться огнедышащей лавой, прущей из-под дрожащей земной коры. Напряжение, пульсирующее внутри, нарастает в лютой прогрессии. Балансировать на краю, на грани, на тонкой проволоке становится всё труднее. Ещё немного – и мозг спятит от дегустации этой ноты.

– Пожалуйста… – умоляет Соня рыдающим голосом, нашаривая подушку и бессознательно впиваясь в неё ногтями.

– Не кончать, – предупреждающе вторит мужчина, глядя в неё чернеющими глазами: зрачки заполоняют всю радужку.

Соня хнычет, кусает до крови губы, мычит. Было бы так сладко улететь, закатив глаза, погрузившись вглубь! Но она не может ослушаться. Он – её Бог, Хозяин, он Бог.

– Пожалуйста… Разреши… Пожалуйста… – в её голосе и не просьба даже, а самозапрет, и мольба о пощаде, и подтверждение его непомерной власти. – По-жа-лу… ста…

Нарочито медленно мужчина запускает пятерню в её волосы и собирает их на затылке в пучок, продолжая смотреть в зрачки, как во Вселенский портал, куда, если оступишься, провалишься навсегда.

– Можно! – и он рывком тянет её за волосы.

Тело Сони выгибается дугой, а внутренности сводит стальной, титанической судорогой, от которой дыхание, как пойманный воробей, заходится в паническом трепыхании. Взлетев до стратосферы и с головой погрузившись в кровавый ад, она с оглушительным воем пикирует обратно и грохается на частокол скалистых камней, распугав плешивых стервятников, – те, колченогие, разлетаются, недовольно подкаркивая, – и расслабленно затихает среди рваных подушек на простынях, припорошённых перьями и лузгой.

Мужчина, оставшийся почти непричастным, задумчиво смотрит на Соню и говорит, опять перейдя на «Вы»:

– А теперь принесите мне ветку.