Любовь и пустота. Мистический любовный роман

Глава 4. Анин хор

Ни за что ни про что в течение каких-то двух месяцев мы с Аней остались одни на всем белом свете. Я продолжала ходить в школу, в то время как сестра пыталась управляться с хозяйством. Наследство у нас было небольшое: старый дом да корова Зорька. Животина эта была нашей единственной спасительницей. На молоко мы выменивали у соседей хлеб. Сжалившись, нам взялась помогать с коровой баба Груня, живущая по соседству. Так и жили.

По вечерам становилось особенно пусто и одиноко. Казалось, что ветер в трубе выл все громче и протяжнее. Становилось страшнее страшного, и я никак не могла уснуть. Тогда тихонько перебиралась я из своей кровати под теплый бок к Ане. Прижималась к ней сильно-сильно и медленно погружалась в тяжелую дремоту. Бывало, мне снилось, что все еще живы, и мы, как ни бывало, живем в этом старом доме все вместе. И даже папа с нами. Это меня потом удивляло больше всего: Федор – а именно так мне легче всего было его называть! – приезжал всего несколько раз. И даже во время редких визитов он не знал ни как себя вести, ни как со мной разговаривать. Все, что он мог, – протянуть какое-нибудь незатейливое лакомство и потрепать по голове. Любил ли он нас с Аней? Не знаю. Думаю, что только революция была его единственной любовью. Поэтому в том сердце не оставалось чувств ни к нам, ни к матери. Вполне возможно, он и сам догадывался о своей ущербности, оттого и приезжал редко, оттого и романы на стороне заводил. По-другому не мог. Неслучайно все его любовницы в то же время были и его соратницами в большевистской борьбе. Все так и есть. Единственной «женщиной» в его жизни была революция. Он тоже, в какой-то степени, был однолюбом.

– А почему мама не разлюбила отца? – спросила я как-то сестру.

– Не знаю, – ответила та. – Может быть, у нее такие гены!

– Гены? – повторила я задумчиво. – Если так, то и мы, наверное, такие же.

– Это страшно, – прошептала она.

Мы жили какой-то временной жизнью. Мозг все понимал, но сердце отказывалось верить, что мы с Анютой остались одни. Подсознательно мы ждали каких-то перемен. Однако ходики тикали. Солнце всходило и заходило за лес, окутывая нас пустотой. И ничего не происходило… Нам пришлось постепенно с этим смириться. Такова жизнь.

И вот, чтобы отвлечься то ли от домашних дел, то ли от горя, Аня начала посещать народный хор, собиравшийся в нашем местном клубе. По всей стране шагала эпоха подъема художественной самодеятельности. Наверное, Сталин хотел на деле продемонстрировать: «жить стало легче, жить стало веселей». Ане тоже хотелось жить припеваючи, и временно ей это удалось. Она возвращалась из клуба розовощекая с блестящими глазами.

– Про что пели-то? – спрашивала я.

– Да все про победу революции, – отмахивалась она.

– Так вот что тебя так заводит!

– Даш, ты что, смеешься? Мне все равно, что петь. Лишь бы петь, лишь бы брать высокие ноты, ощущая, как звенит от них вот здесь, во лбу. Потом выпустишь из себя этот звон в воздух, на волю – и сама становишься свободной, как песня. Понимаешь… Когда пою, я счастлива.

Ах, как я ее понимала! Я тоже, тоже хотела почувствовать счастье, ну хоть чуть-чуть. При всем том, сказать по правде, у меня не было ни слуха, ни голоса. Когда я пела, звуки не звенели у меня во лбу, а сдувались, как вырвавшийся из рук воздушный шарик. Это не мое. Свою отдушину я нашла в чтении. Погружалась в книги – и действительность переставала существовать. Таким образом, я заменяла свой детский сказочный мир на мир литературы. Чтение превратилось для меня во что-то наподобие наркотика. Я ныряла в воображаемые истории с головой – чтобы забыться. Не думать. Чтобы быть счастливой. И чем больше фантазии, чем больше абстракции, тем лучше. Так в десять-тринадцать лет моим самым любимым писателем стал Жюль Верн. Нет предела магии его книг. Там происходили неизведанные чудеса. И, что немаловажно, все это было так далеко от борьбы за общее революционное дело…

Но вернемся к Ане. Сестра задерживалась в клубе все позже и позже. Говорила, что училась не только петь, но и играть на аккордеоне. Присланный из области руководитель хора оказался добрым малым. Он распознал в ней талант и обещал помочь. Я только радовалась за нее. Анюта как будто преображалась: становилась такой же яркой, какой была мать. Нет, даже прекраснее. У нее были необыкновенной красоты золотистые волосы – мне, рыжей, о таких было только мечтать. Но, честно, я ни капли не завидовала, это же была моя сестра. Расцветала Анна. И до поры до времени я думала, что это чудесно.

До тех пор, пока в одну из суббот я пришла на выступление хора. Хотелось, чтобы Анька обязательно заметила меня – и я прошла вперед, в самый первый ряд. Выступление началось с песни «Там, вдали за рекой». Я смотрела на сестру, не отрывая взгляда ни на секунду, но она, похоже, видела только дирижера. Конечно, песня была драматичной, как спектакль, да я, к тому же, понимала уже немного про хор – Ане необходимо было видеть, когда начинать петь, когда заканчивать. Но все-таки, все-таки… Она ни разу не посмотрела в мою сторону! Ни разу.

Вторым номером программы была растяжная новая композиция «Широка страна моя родная». В ней, без сомнений, была мощь и необъятность, но не было драматизма. По крайней мере, там не умирал раненый. Так что могла бы она разочек взглянуть в зал, могла!

Но Аньки как будто вообще там не было. Как будто кукла неживая стояла на сцене вместо нее! Это было необычное, страшноватое сравнение. Анька действительно существовала только для дирижера. Она вся была в нем. Вблизи на первом ряду я видела ее глаза. Она смотрела на руководителя хора точно так, как мать глядела на Федора. А ведь мать верила в мужа так сильно, как тот, в свою очередь, верил в коммунизм. Нехорошее предчувствие заполнило мое сердце до краев. Мне стало по-настоящему жутко.

– Я была в клубе на вашем выступлении, – сказала я сестре вечером. – Вы хорошо пели, мне понравилось.

– Странно, но я тебя не видела, – ответила она.

– Ты никого не видела, – грустно подтвердила я.

– Что ты имеешь в виду?

Кокетливо улыбаясь, она вытащила последнюю шпильку из своих волос, и тяжелое «золото» упало ей на плечи. Как она была хороша! И как она сейчас была похожа на мать…

– А то и имею, – мрачно сказала я. – Ты влюбилась.

– Ну и что, Дашенька? – залепетала она. – Тебе-то что? Не бойся, я всегда буду с тобой.

– Ты что, забыла мамин пример? – удивилась я. – Не боишься, что ты такая же, как она?

– Не говори ерунды, сестренка. Несчастная любовь не может передаваться по наследству. Это все, – она почему-то улыбнулась, – зависит только от удачи…

И глаза ее мечтательно заблестели.

– Он тебя любит? – задала я прямой вопрос.

– Ты что? Что ты себе напридумывала? Иван – очень хороший человек. Между нами нет ничего, только музыка.

– Так… Значит, не любит, – зло подытожила я. – Ну, все, мы пропали.

Я не успела опомниться, как она, поджав от обиды губы, залепила мне пощечину. От неожиданности я заревела в голос. И только потом ощутила, как запылала щека. Разве она, моя старшая сестра, имела право поднимать на меня руку? Да, что я ревновала жутко. Она была моим единственным близким человечком. И я признавала: драматичность моих реплик берет начало именно от ревности. Разговаривая с сестрой в таком тоне, я проявляла самый настоящий эгоизм, вот и все. Да еще и дразнила ее. Неудивительно, что она сорвалась. Тогда я сама еще не понимала, насколько я была близка к истине… В ту ночь мы заснули вместе, прося друг у друга прощения.

О том, что Анька и руководитель Иван проводят вместе слишком много времени, заметили и другие. В Дальнем ничего не скроешь.

– У твоей сестры любовь? – спросила на ходу Ленка по дороге из школы.

– Откуда ты взяла? – попробовала отбиться я.

– Да все знают, – добавила Людка, шагавшая с другой стороны.

– У нее будет несчастная любовь – таково проклятие, – припечатала Ленка.

– Какое такое проклятие? – возмутилась я и убыстрила шаг. – Не хочу больше слушать эту ерунду!

Они все время придумывали какую-нибудь чушь. Лишь бы мне досадить! Так было всегда. Не буду воспринимать их серьезно.

– Бабка сама рассказывала мне, как она ходила к колдунье-е-е! – донеслось мне вслед.

Была глубокая осень. Сильный ветер дул мне в лицо, кроны сосен клонились из стороны в сторону. Когда я добежала до Марьянки и Феклы, казалось, что они что-то пытались мне сказать. Шум ли, наклонившиеся ветки или упавшая на меня пара иголок принесли мне такое ощущение… Но ветер гудел и перебивал голос сосен. Я пыталась, но не могла услышать. Ураган усиливался, небо темнело. Первые тяжелые капли дождя почувствовались, когда я поднималась по ступенькам крыльца. Успела! Затворила за собой дверь – и дождь обрушился сплошной стеной.

– Ты не промокла? – спросила сестра. – Проходи и садись пить чай.

– Слушай, а как звали Ленкину бабушку? – не отвечая на ее вопрос, скороговоркой пробормотала я.

– Зина, – автоматически произнесла она.

Я ахнула.

– Это та самая Зина, которая ходила к колдунье, когда баба Глаша вышла замуж за деда?

– Ага, та самая.

И вдруг она подняла голову и строго посмотрела на меня:

– Даш, ты уже большая девочка. Ты же не веришь во всю эту чепуху, не правда ли? Люди говорят, Зинка сама еще в молодости признала, что зря ходила. И что выбросила деньги на ветер! Ничего не получилось, ровным счетом ничего! Ведь бабушка была счастлива! Они с дедом любили друг друга всю жизнь. Ну правда же? Выброси из головы эту ерунду.

– Это ничего не доказывает! – не унималась я. – Ведь мы не знаем, в чем именно заключалось колдовство!

– Да кто ж теперь скажет-то! – вздохнула она. – Баба Зина-то давно уж сама отправилась в мир иной.

Ночью мне приснился кошмарный сон. Будто я вхожу в дом, а там на столе, как и положено, стоит гроб. Все так, как было на бабушкиных похоронах. Подхожу к гробу – а там лежит не бабушка. Мать! Голая. На левой груди – нет, не родинка, а дырка от огнестрельного ранения. «Что это? Она ведь пустила себе пулю в рот», – с трудом вспоминаю я во сне. Вдруг эта фиолетово-черная, с запекшейся кровью дырка начинает на глазах увеличиваться в размерах. Труп шевелится, и мать приподнимается из гроба. Идет ко мне… В ужасе я поворачиваюсь к ней спиной и бегу. Бегу, что есть силы. В лес. К соснам. Но с каждым шагом тропинка, ведущая в гущу, становится от меня все дальше и дальше. Я понимаю, что мне никак не добежать. Оглядываюсь. Мать, как чудовище, неустанно движется за мной. Дырка захватывает не только ее грудь, но и живот. Передо мной – кроваво спекшееся месиво, от которого отходят руки и ноги. И голова. С прекрасной золотой копной волос… «Что же ты убегаешь от собственной матери? – страшным и громким голосом Федора кричит она. – Посмотри на меня! Посмотри, как съедает меня эта распроклятая любовь!» Она… Нет, не она. Чудовище! Чудовище приближается ко мне. Мои ноги становятся как будто ватными. Откуда-то я знаю: как только мать прикоснется ко мне, эта бурая дыра завладеет и мной… «Анька! – со всех сил кричу я. – Анюточка! Спасай!»

– Эй, – трясет меня сестра. – Ты что это?

– Ты пришла? – плачу я. – А где она? Где мать?

– Какая мать? – шепчет она. – Ты в своем ли уме? Нет ее. Умерла она.

И только тут я понимаю, что это был сон. Я в своей кровати. Сквозь нашу старенькую тюлевую занавеску виден месяц. «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана», – ни с того ни с сего приходит на ум. А Анька прижимает меня к себе крепко-крепко.

– Успокойся, Дашенька, – вдруг все понимает она. – Это был только сон. Только сон. Я с тобой.

Но меня еще долго трясет. Я боюсь заснуть. Даже когда сестра уже давно посапывает рядом, я все пытаюсь прижаться к ней посильнее. Мне кажется, что чем ближе я к ней, тем сохранней.

На следующий день по дороге из школы я вполне равнодушным тоном решаю спросить Лену:

– А помнишь, ты говорила вчера про какое-то колдовство. Я, конечно, в это не верю, но все же…

– Конечно! – усмехнулась она.

– Просто любопытно, тебе баба Зина, случайно, не говорила, в чем заключалось то самое проклятие?

– Говорила когда-то, – замялась Ленка, – да я маленькая была… Так что ничегошеньки не запомнила. Знаешь, что-то там было про любовь да страдания.

– Ну что же, это немного. Даже в песнях поется, что любовь и страдания часто случаются вместе. Разве ты не слышала? Все проходят через несчастную любовь! Без исключений! Так что грош цена такому колдовству.

– Вот, еще вспомнила, – продолжила она, не реагируя на мои слова. – Было что-то про один раз в жизни.

– Что «один раз в жизни»? Что именно? – с деланным равнодушием переспросила я.

– Не помню.

Мы шли по тропинке. Мои сосны хранили молчание, только потемнело в лесу на мгновение. А может быть, мне это только показалось.

Глава 5. Дорогой и любимый

Шли дни, недели, месяцы. В нашей жизни ничего не менялось. Но на душе у меня было неспокойно. Все чаще я напрашивалась в клуб вместе с Аней. Нехотя брала она меня с собой. Постепенно я привыкала к самодеятельности. То ли я сама осознала, что на дирижера тоже надо смотреть, то ли Анютка сделала свои выводы и не забывала мне время от времени улыбнуться, но она больше не казалась так уж сильно зацикленной на своем руководителе. В перерывах она даже подходила, чтобы потрепать меня по голове – хотела, видимо, быть (или казаться?) идеальной сестрой.

– Что, снова привела с собой контролирующий орган? – спрашивал, бывало, Иван.

Аня хохотала, а я не могла простить таких шуток и долго на него дулась.

– Даш, не обращай внимания, – успокаивал меня один из участников хора Петька-отличник. – Он не со зла. Просто он массовик-затейник, вот и шутит.

А я не воспринимала Ивана в роли затейника, в моем воображении он так и оставался темной силой. Тихо, и даже мрачно, просиживала я репетиции хора, всеми забытая и никому не нужная. Но однажды оказалось, что я тоже могу кое в чем пригодиться. В репертуар хора всегда входили патриотичные или пионерские песни. Тогда я думала, что такой репертуар был инициативой самого Ивана. Позже стало понятно, что условия эти были спущены сверху, из райкома партии. Дело осложнялось тем, что ни слов, ни нот новых произведений в нашей глуши достать было невозможно. Впервые песни звучали по радио. У нас в клубе оно было одно на все село. По радио и разучивали песни. Аккорды Иван подбирал мгновенно, а вот слова запомнить было сложнее. Руководитель, однако, нашел свой способ, или, как теперь сказали бы, свое «ноу-хау».

– Ты будешь запоминать первый куплет, – говорил он одному участнику хора и поворачивался к следующему. – А ты – второй.

Чудесным образом, каждый запоминал свое четверостишие и, если удача улыбалась, уже через пару недель после радио премьеры Иван умудрялся разучить с хором новую песню. Бывало, правда, что отворачивалась та самая удача. Даже при таком находчивом распределении труда люди умудрялись пропускать слова. А то и целый куплет.

– «Пусть мороз трещит от злости, – декламировал свой куплет Петька, – осыпая снег с усов, к нам пришла сегодня в гости»… Ой, черт, не помню… наверное, «елка всех лесов», а?

– Какая елка?! – кричал Иван. – Ну, какая елка, спрашивается?

– Пионерская! – нашелся Петька.

– Не подходит елка! По ритму не подходит. Там должно быть слово их четырех слогов. Или два слова по два слога… Черти что, а не елка…

– Может и так, – ныл Петька, – но я, честно, не помню. Лучше уж давайте про любовь петь, чем про пионерский новый год…

– Делегатка, – подсказала я со своего первого ряда. – «Делегатка всех лесов!»

Все молча повернулись в мою сторону.

– И, правда, «делегатка»! – радостно закивал Петька. – Теперь я это точно помню. Молодец, Дашка! Хорошо, что ты здесь.

После нескольких подобных случаев всем стало понятно, что у меня хорошая память: я все запоминаю с первого раза. С тех пор я стала желанным гостем в клубе – особенно в те дни, когда хор пытался «считывать» с радио новый шедевр. И зазвучали на нашей сцене задорные новинки:

Откуда ты, пушистая, душистая, пришла?

– Пришла я из колхоза,

От Дедушки Мороза,

И много я подарков октябрятам принесла.¹

Но как я ни старалась, мои визиты все-таки не выполнили свою миссию: не помогли удержать сестру. Как-то она стала пропадать по вечерам. Приду из школы – а ее нет дома. Вот и сижу весь вечер в одной и той же позе: поджав коленки. Не хочу двигаться, даже если появится она далеко за полночь. Аня приходила радостная и улыбающаяся и лепетала что-то о подругах из хора. Но разве меня проведешь? Я знала, чувствовала, к кому она бегает. Было заметно, как изменились ее взгляды в сторону Ивана. Она теперь посматривала на него не столь кокетливо, сколько быстро и легко, как будто метала искры, в которых угадывался общий секрет. Как больно мне было чувствовать их тайну, как невозможно было осознавать, насколько я бессильна что-нибудь изменить. Ничего я не могла сделать, чтобы оградить сестру от любви, ровным счетом ничего. Да и разве кто-нибудь когда-нибудь спас другого человека от всепоглощающего чувства? Возможно ли это, в конце концов? Почему люди не понимают, что нельзя остановить ветер, нельзя растопить снег в феврале и нельзя противостоять любви? Сколько стоит мир, столько люди пытаются уберечь ближних от ошибок. Как смешно! Никто не понимает, что спасти можно только себя, да и то, кстати, не всегда.

Не понимала и я. Думала, что все еще поправимо, хваталась за ускользающую от меня соломинку надежды. Клуб находился в просторном деревянном доме с крыльцом с улицы. А двор за домом стоял заброшенным, и им никто никогда не пользовался. За клубом начинался лес, а, следовательно, и случайных зевак там тоже быть никак не могло. К тому же, двор был зачем-то окружен высоким деревянным забором. Это и могло сделать его привлекательным с точки зрения влюбленных. Сразу подумав, что это самое удобное место для встреч, я их вычислила в два счета.

В один из таких грустных дней, когда я не обнаружила Аньку дома, ноги сами принесли меня сюда. Я пошагала по периметру забора, разыскивая дырки или щели между досками. И нашла! Похоже, дупло когда-то находилось в том стволе, из которого была вырезана найденная мной доска. Этому давно не существующему дуплу в давно срубленном дереве я была обязана тем, что наконец-то увидела этих двоих. Они сидели на скамейке, располагавшейся рядом с бревенчатой клубной стеной. Все это происходило посреди отслужившего свой век клубного хлама, который никто никогда отсюда не убирал. Левой рукой Иван обнимал Аню за плечи, а его правая рука лежала у нее на коленке. Он что-то говорил. Анька слушала и по ходу разговора кивала. Именно тогда, из этой круглой дырки в заборе, я впервые посмотрела на них как на пару.

Они могли бы прекрасно выглядеть на свадебной фотографии. Или даже на картине. Анька была среднего роста, с правильными и, как я всегда думала, красивыми чертами лица, с огромными глазами-озерами, с золотистой шапкой длинных густых волос. Это в маму она была блондинкой. Однако красотой она, пожалуй, обошла Лизу. На Анином белом, почти прозрачном, доставшемся от матери, лице, удивительным образом сияли черные отцовские глаза. Моя сестра была не просто хороша, а прекрасна. Она излучала какой-то совершенно необыкновенный свет. Конечно, я не могу претендовать на истину в последней инстанции, но, во всяком случае, так мне тогда казалось.

И Иван выглядел парнем не промах: высок, широк в плечах, с сильными руками и выразительными чертами лица, с темными блестящими прямыми волосами, которые он всегда зачесывал назад. Из них, и правда, могла получиться отличная пара. Но что-то было не так… Что-то не позволяло поверить в счастливый конец. Возможно, мне не понравилось, что он вещал, а она только слушала и поддакивала. Жаль, что я не могла расслышать их разговоры. Слишком далеко сидели они от моей дырки! Насторожила меня и разница между ее смиренным взглядом и его самодовольным выражением лица. Да и одет он был в модные широкие брюки и черное двубортное пальто, а Анькино малиново-синее клетчатое пальтишко было сшито когда-то бабушкой Глашей по простой деревенской выкройке. Не подходили они друг другу. А может быть, в тот момент я не должна была делать таких выводов или это было предубеждением? Ну нет, все-таки я знала, чувствовала, что именно было не так! Иван был эдаким всеобщим женихом. Он принадлежал всем деревенским девушкам сразу, а не одной-единственной Анюте. Это было написано на его самовлюбленном лице. Нюхом я это чувствовала, а мой нюх не мог меня подвести. Смотря на них вместе, я увидела всего лишь блеклую мечту, которой не судьба осуществиться. И чем больше я глядела на них, тем меньше сомнений в обреченности этого романа у меня оставалось. Пустота распирала сердце…

Удивительно, но, несмотря на то, что мои страхи оправдывались, мне стало легче, когда я их увидела своими глазами. О, боже правый, до чего я докатилась! До подглядывания в дырку! Но все же я думала, что если все происходит недалеко от меня (а фактически, на моих глазах!), то ничего плохого случиться не может… Когда я видела мою Анюту, боязнь потерять ее необъяснимым образом уменьшался – как будто это и впрямь могло зависеть от расстояния между нами. Я не знала, почему мне необходимо быть по другую сторону забора. Не было у меня объяснения. Только была я уверена, что мое место – рядом с ней. И точка.

Однажды из своего окна-дупла я увидела, как Иван приблизился к Ане слишком близко, как его губы дотронулись до ее губ, а его рука с ее юбки переместилась в щель между Анькиными коленками. Вот тогда-то я впервые засомневалась в правильности моего там нахождения. Лучше бы не было меня сегодня за забором, лучше бы я задержалась. Чтоб я, в конце концов, испарилась или растеклась по траве ручейком… Но теперь уже поздно. Я здесь. И не могу оторваться от своего «экрана» размером в пятикопеечную монету…

Это стало зависимостью. Если я приходила из школы, а Аньки дома не оказывалась, я не могла заставить себя остаться дома. Вернее, в моей больной голове даже мысль такая не возникала. Я бросала портфель и бежала к клубному забору. Шла я не по улице, как в первый раз, а задворками. Так хранился в тайне путь к бывшему дуплу. Пробиралась я через кусты и сорняки, перешагивала через лужи, шла по небольшому овражку, надеясь, что мои любимые сосны, которые прекрасно видны вдалеке, не так уж строго судят меня. Впрочем, им не надо было видеть, они и так все знали. Они знали, что мое детство заканчивается. Иногда мне казалось, что среди деревьев мелькает мой знакомый – господин Время, во фраке и с цилиндром. Он тоже все про меня знает. Все-все.

Так и получилось, что в то время, когда мои подруги Лена и Люда начали шептаться о мальчиках, меня интересовала только одна любовь: роман моей старшей сестры.

– Тебе кто из мальчишек нравится? – спрашивала меня на перемене Ленка.

– Никто, – честно отвечала я.

– У нее от нас секреты, – вторила Люда. – Не хочет она с нами дружить!

– Даш, тогда и мы тебе ничего рассказывать не будем! – пригрозила Лена.

– Ну и не надо.

Нужны мне были их рассказы, как зайцу барабан! Смешны были их детские переживания: они обсуждали, кто на кого сколько раз посмотрел из разных углов школьного спортивного зала. Вот у меня проблема, так проблема: как спасти собственную сестру. Спасти от такой же любви, которая, говоря прямо и откровенно, убила мать. Даже если и нет никакого колдовства… Все равно что-то такое, вроде невезучести, неспособности сделать правильный выбор, может передаваться по наследству, могло передаться и сестре. Так размышляло мое подростковое серое вещество: понятно, что мне было необходимо обосновать свое поведение какой-то логикой, а не только страхом потерять Анюту.

На свидания Аня убегала все чаще и чаще. Застать ее дома становилось исключением из правил. Но когда это случалось, я была счастлива: не надо было красться задворками к клубу, не надо было чувствовать себя шпионкой и, главное, не надо было бояться за Аню. Впрочем, ничем я ей помочь не могла. Когда их с Иваном объятия и поцелуи становились слишком жаркими, когда доходило до раздевания (полного или частичного), я отворачивалась. Затем садилась на землю, прислонившись к забору. Брала голову в руки. И сидела так долго-долго. Иногда они оказывались недалеко от моей секретной дырки, так что я даже слышала их. Нет, они не разговаривали. Я слышала еле различимые звуки: вздохи, стоны, восклицания. «Хорошо!» – с придыханием говорил он. «Ты доволен?» – спрашивала она. Или он восклицал: «Ой-ой-ой-о-о-ой!» А она отвечала тихо: «А-ах!». А потом они иногда разговаривали. О чем именно – это было неважно. Я знала: когда они начинают болтать, все кончено. Сейчас будут расходиться. И мне пора отправляться домой, чтобы успеть до прихода сестры.

Я шла, царапаясь о какие-то колючки, в темноте не обращая ни малейшего внимания на лужи. Порой было так темно, что хоть глаз выколи – не знаю, как я проходила через эти дебри в такие ночи. Но иногда мне везло: сверху светила полная луна, или сиял месяц. В такие вечера идти было веселее. Я шла и посматривала на небо. Как равнодушна эта луна! Что бы ни происходило, она каждый вечер восходит на небосклон и светит всем: и хорошим людям, и плохим. И тем, кто влюблен, и тем, кто против любви, как я. И тем, кто счастлив, и тем, кто – нет.

А влюблена ли Анюта? Неужели то, что я наблюдаю через бывшее дупло и слышу через бывшее дерево, – и есть то самое большое чувство?! Неужели это и есть предвкушение, которое ждут не дождутся глупые Ленка и Людка? Нет, мне все это представлялось наваждением, от которого так и не смогла избавиться мать! А может быть, любовь другая? Как спокойное счастье, в котором жила баба Глаша? Нет хватит! Любовь – это случайность, в которую влипла Анька! Слу-чай-ность.

И все же… Неужели эти «Ой» и «Ах» и есть то, что воспевают все поэты мира?! Не верю! А вдруг нет никакой любви на свете? Возможно, поэты поддерживают давным-давно возникший обман о вере в любовь. Вероятно, придумка была очень хороша, и расстаться с ней люди так и не смогли. Между прочим, так же, как и с религией! Вот только непонятно, почему коммунистическая партия покончила с религией, а до любви не добралась? Может быть, потому что придумавшие любовь сделали все гораздо мудрее: они обошлись без храмов и теперь нечего разрушать?!

Так я рассуждала лунными ночами, шагая по лужам и оврагу. Приближаясь к дому, я додумывала, что любовь все-таки должна существовать. Должна, и все тут! Без нее остановилась бы жизнь. Может быть, просто это я для нее не создана? Ведь не у всех же должно быть предназначение любить и производить на свет себе подобных! Может быть, я другая? Ведь я даже представить себе не могу, чтобы мне хотелось издавать такие странные звуки, как Анька с ненавистным мне Иваном… И зачем это надо, ублажать кого-то, да еще и… Нет, об этом я вообще думать не буду, это уже слишком! Наверное, я скроена из другого теста.

Дома я залезала под сшитое когда-то бабушкой зеленое атласное одеяло и, когда приходила Аня, я была готова притвориться, что смотрю не первый сон. Пару минут похихикав с провожавшим ее до дома Иваном, сестра очень осторожно закрывала за собой дверь, и, сделав на цыпочках несколько шагов, ныряла под одеяло рядом со мной. Всего лишь через мгновение она уже сопела мне в ухо. А я долго мучилась ребусами про любовь, жизнь и сестру. Может быть, затянувшееся шпионство сводит меня с ума? Может быть, нормальный он парень, этот красавчик Иван…

Но настал тот день, когда моим сомнениям пришел конец. В то воскресенье я шла на репетицию хора немного позднее, чем обычно. Подошла к крыльцу клуба, когда меня окликнула почтальонша.

– Подожди, дочка, ты в клуб? – спросила она, нагоняя меня. – Возьми письмо, чтобы мне не подниматься по ступенькам. Ноги что-то ноют сегодня, даже не знаю, что с ними делать-то…

Я взяла письмо, поднялась по нескольким ступенькам к двери и перед тем, как войти, посмотрела на конверт. Оно было адресовано Ивану. Фамилию в графе обратного адреса я не разобрала, но имя прочитала: «Светлана Ильинична». Оглянувшись на дорогу и удостоверившись, что почтальонши и след простыл (не понимаю, как она может так быстро ходить с больными ногами!), я сделала шаг в сторону, отвернулась от входа и быстро разорвала конверт. Да-да, я именно это и сделала: я готова была прочитать чужое письмо. Шпионам можно все, потому что они действуют во имя защиты хороших людей от плохих. Кроме того, если я опустилась до того, чтобы смотреть в дырку в заборе, то, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут.

Письмо было написано неразборчивым почерком – тем же, каким выведен адрес на конверте:

«Дорогой и любимый Иван!»

Эти слова отдались резкой болью в желудке, но я терпела: мне надо было быстро, очень быстро его дочитать.

«Ты уехал от меня так внезапно, что я не успела сообщить очень важное известие. Только когда ты пропал, я поняла, что у меня никогда не было твоего почтового адреса. Пришлось идти в райком и спрашивать, где ты работаешь и как тебя можно найти. Товарищи встретили меня там хорошо и смогли найти место твоей следующей работы. Мне, правда, пришлось ждать пару часов, но разве это важно по сравнению с тем, что я могу теперь тебе написать.

Любимый Ванечка, ты ничего не знаешь, а ведь месяц назад у нас с тобой родился сын. Я назвала его в честь тебя Иваном. Думала, что если так и не смогу тебя найти, то у меня будет свой Ванюша. Конечно, он еще маленький, но мне уже сейчас кажется, что он похож на тебя: у него твой прямой нос и лицо твое.

Я пишу эти строки и плачу. Приезжай, посмотри на сынульку. Он такой хороший, родненький. Может быть, увидишь его – и вспомнишь нашу с тобой любовь и никуда от нас с Ваняткой больше не уедешь…

Буду ждать и…»

Дальше было неразборчиво – судя по всему, пара капель слез была тому виной. Но все-таки я смогла прочитать подпись:

«Твоя лапочка-Света».

Помню, что от слова «лапочка» я никак не могла оторвать взгляд: мне казалось, что взрослые женщины, которые выросли настолько, что рожают детей, так не подписываются. Ах, я тогда еще не знала жизни!

Входная дверь скрипнула. Я вздрогнула. Еще не хватало, чтобы меня кто-нибудь застал за чтением чужого письма! Но, слава богу, никого не было, это просто ветер. Просто сквозняк. Пустота… Быстро сложив письмо пополам, я всунула его в конверт и опустила в карман. На репетицию хора идти больше не хотелось, и я развернулась и направилась домой.

Был конец мая. В воздухе пахло дождем и мокрой землей, а откуда-то издалека доносился запах сирени. Наверное, это какой-то ранний сорт, ведь сиреневый куст, растущий в нашем палисаднике, еще не зацвел. Сирень – это предвестник лета. Когда я чувствую ее благоухание, я знаю, что тепло неизбежно, и это прекрасно. Впереди был июнь с Аней. Без Ивана! Теперь-то уж сестра должна понять, кого представляет собой этот культурный работник! Будет трудно, но она обязательно восстановится от удара. Возможно, то чувство, которое она к нему испытывает, еще не любовь. Все-таки не может, не может происходящее в клубном дворе оказаться тем высоким чувством, которое воспевают поэты…